Текст книги "Око Марены"

Лишь спустя несколько часов, после того как в стане переяславского князя удалось навести относительный порядок, дружинники, пытаясь использовать старую половецкую тактику, приступили к осаде как таковой. Но и здесь тоже изначально все пошло наперекосяк. Стрелы, обмотанные горящей паклей и исправно впивающиеся в кровлю и стены городских домов, никак не хотели разгораться. Виной тому были постоянные дожди со снегом. Из-за них и лошади, везущие четыре порока, окованных добротным железом, прибыли лишь на третьи сутки, да и то к вечеру.

К тому времени стало окончательно ясно, что договориться с осажденными миром не выйдет. Может, и имелись сочувствующие Ингварю, но так мало, что они не смели и рта открыть. Столь же уперт был и возглавлявший оборону города воевода Стоян. Впрочем, касаемо его удивляться не приходилось. Онуфрий успел рассказать кое-что о бывшем сотнике, который предал князя Глеба, и Ингварю стало окончательно ясно – без штурма не обойтись.

Но на следующий день после доставки пороков, когда уже можно было начинать ломать ворота, перед дружиной Ингваря и его пешей ратью как из-под земли выросла несокрушимая железная стена пешего ополчения, которое рязанский князь невесть когда успел собрать. Куда глядели выставленные дозоры и куда они вообще делись – снова непонятно. Кофа только руками разводил.

Одно хорошо – рать оставалась неподвижной, давая врагу время выстроиться и не собираясь немедленно перейти в атаку, хотя почему Константин медлил, тоже загадка, тем более что строй ратников князя-братоубийцы даже издали внушал невольное почтение невероятной монолитностью сомкнутых рядов и удивительной стройностью выполнения команд, подаваемых зычными голосами сотников и тысяцких. Такого не ожидал никто, включая Вадима Данилыча. Вроде бы и опытен был воевода Кофа, однако в первые минуты и он оказался ошеломлен увиденным.

Правда, по количеству воев, как удалось выяснить чуть погодя, Константин немногим опережал Ингваря, а может, даже и наоборот – чуть отставал от переяславского князя.

Если последний насчитывал в своих рядах две тысячи пешцев, то князь-иуда, судя по разожженным кострам – один на десяток ратников, – выставил против него едва ли полторы, однако что с того? Вот если бы Ингварю и его воеводам дали хоть с годик времени, чтоб научить своих мужичков ратному делу, можно было бы без колебаний бросаться в атаку, но посылать их в бой теперь – означало обречь всех на верную гибель, от коей, куда ни глянь, виделся один вред и никакой мало-мальской пользы.

Словом, на следующее утро пороки были брошены и войско Ингваря начало медленно отступать от Ольгова. Поначалу это еще не выглядело как стихийное беспорядочное бегство, но уже к исходу дня, невзирая на все старания Вадима Данилыча, боярина Онуфрия, дружинников-сотников и самого Ингваря, отступление все больше и больше стало напоминать постыдное бегство от неминуемой смерти. А вот рать Константина и тут представляла собой явную противоположность – шла вслед за ними мерным шагом, сохраняя ровность рядов, разве только перестроившись в походную колонну.

Заночевали два враждебных войска почти рядом, близ одной и той же небольшой рощи, разместившись по разные стороны от нее. Расстояние между ними не превышало двух полетов стрелы. И вновь разительное отличие. Если мужики Ингваря вынуждены были в самом лучшем случае довольствоваться лишь краюхой ржаного хлеба, куском сала и луковицей, то со стороны, где разместились Константиновы ратники, легкий ветерок доносил до переяславцев густой аромат горячей похлебки, щедро приправленной травами и мясом.

А на следующий день, где-то после полудня, Ингваря ждала новая неожиданность. У опушки далекого леса, миновав который можно уже было узреть вдали стены родного Переяславля, перед ними предстало чуть ли не такое же по численности войско, что и преследовавшее их. Денек выдался на редкость солнечный, и отблески небесного светила щедро отражались в сплетении колец и пластин начищенных кольчуг вражеских ратников.

Оба строя – что спереди, что сзади Ингварева войска – выглядели почти одинаково. Разве что ратовища[34]34
  Древки.


[Закрыть] копий у тех воев, что преграждали путь в Переяславль, не так густо вздымались над головами, но зато вместо них в изобилии виднелись оскорды[35]35
  Секиры или тяжелые боевые топоры.


[Закрыть]. Роднила эти две рати не только стройность рядов, но и поведение. Обе застыли в неподвижности, не подавая ни единого звука.

Ингварь в отчаянии хотел попытаться пойти на прорыв конной дружиной, чтобы проломить брешь, но, как бы предупреждая, что попытка будет безуспешной, из-за спин вражеского ополчения, стоящего на дороге в родной город, медленно, никуда не торопясь, выехало не менее четырех сотен конных дружинников, сосредотачиваясь на фланге, противоположном речному изгибу. Одновременно точно такой же маневр совершила и дружина, преследовавшая неудачливых воев Ингваря от самого Ольгова.

Паника в стане молодого переяславского князя быстро достигла предела. Даже привычные к ратному делу дружинники стали растерянно оглядываться на своих воевод и князя, понимая, что с таким перевесом в силах вои Константина прихлопнут их всех с такой же небрежностью, как надоедливого комара, вознамерившегося попить крови.

И тут мерно застучали барабаны. Под их басовитое буханье рати медленно двинулись навстречу друг другу, угрожающе ощетинив копья и норовя окончательно сомкнуть кольцо окружения, но, пройдя полторы сотни метров, неожиданно остановились, и от одной из них, шедшей следом от Ольгова, отделились три всадника. Копье имелось лишь у среднего, да и то оружием его назвать было нельзя, ибо на шейке[36]36
  Шейка – самая узкая часть наконечника копья, соединяющая перо (острие) с тулеей (трубкой), куда вставляется древко.


[Закрыть] наконечника широко развевалась по ветру белая тряпица.

Метрах в двадцати от шатра Ингваря он спешился, бросив поводья одному из остававшихся в седлах, воткнул копье подтоком[37]37
  Подток – железная оковка на конце древка, служащая для упора в землю.


[Закрыть] в землю и, протягивая в знак доказательства, что он не вооружен, руки ладонями вверх, двинулся к переяславскому князю, близ которого скучились бояре и сотники дружины, настороженно взирающие на идущего.

Нимало не смутившись угрожающе нацеленных прямо в его грудь перьев копий и пренебрежительно скосив глаза на готовых в любой момент выхватить свои мечи переяславских дружинников, парламентер остановился перед князем, однако начинать речь не спешил. Вначале он выдержал небольшую паузу, во время которой успел окинуть внимательным взглядом всех стоящих подле него. Увидев среди них Онуфрия, он зло прищурился, многообещающе кивнул боярину, после чего повернул голову к Ингварю и наконец-то заговорил:

– Послан я к тебе от рязанского князя Константина.

– Неведомо мне имя оное, – сухо ответствовал Ингварь. – Может, ты прискакал от того, кто не во крещении, но по делам своим наречен Каином? Так мне его и слушать негоже.

Всадник вновь прищурился, но на сей раз насмешливо, и предложил:

– Не для посторонних ушей речь моя к тебе, княже. И мыслю я, ежели восхочешь ты жизнь своих воев сохранити, то слух свой ко мне все же обратишь и слову мирному внемлешь.

– Я от бояр своих тайн николи не держал, – не сдавался Ингварь. – А коли жаждешь слово свое донести, допрежь обскажи мне и советникам моим, кто сам будешь?

– Я, княже, наречен батюшкой своим в честь князя, оттого мне и имечко дадено Константин. А буду я тысяцкий во всей его конной дружине, коя, – не удержался парламентер, чтобы не съязвить, – ныне выстроилась пред тобой во всей своей красе. Да чтоб ты ее хорошенечко мог разглядеть, мы ее пред тобой на две стороны поставили. Хошь налево взор кинь, хошь направо – всюду пред тобой славные вои рязанского князя.

– А под Исадами они тако же выстроились? – в тон Константиновой речи задал вопрос Кофа.

– Под Исадами, воевода, – повернул к нему голову посланец рязанского князя, – нашей дружины и вовсе не было. А из тех, кто твоего батюшку, князь Ингварь, от Глеба-братоубийцы защитить пытался, токмо четверо в живых и осталось. Ныне же они, как и ранее, в дружине княжеской.

– Сладко гадюка шипела, да больно кусала, – хрипло изрек Онуфрий. – Его послухать, княже, дак с Константина-иуды хошь икону малюй.

– С переветчиками и душегубами глаголить мне князь своего дозволения не давал, – недобро прищурился парламентер. – Им не речь, а крепкий сук на дубу уготован, да и словцо иное, кое бабы из пеньки вьют. А ноне я, княже, тебе реку. Ежели руда воев твоих дорога тебе, ежели не хочешь ты, дабы твои неповинные ратари животы[38]38
  Живот – жизнь.


[Закрыть] свои в этом поле утеряли, то подъезжай один к завтрашнему утру к шатру князя Константина. Он тебя ждать будет.

– А там вы с ним, как с его батюшкой Ингварем Игоревичем. Так, что ли?! – не выдержал Кофа.

– Князь Константин на мече роту дает, что ежели и не выйдет у него со своим двухродным сыновцем мирного уговора, то и тогда переяславский князь доедет до своего шатра живым и здоровым.

– А ты бы допрежь спросил, есть ли у нас вера его слову, – сурово произнес Кофа.

– Я, Вадим Данилыч, что мой князь поведал, то до вас и довез, – уклончиво отозвался Константин, – а уж теперь вам мыслить. Токмо об одном не забывайте, покамест совет держать станете. Коли возжаждал бы рязанский князь покарати всех за дерзкий набег, то вместо того чтоб князя Ингваря к себе зазывать, сразу бы это поле вашими телами устелил. А ты, княже, ежели мне в том не веришь, у своего воеводы вопроси, сколь твои вои супротив нас продержались бы. Он у тебя муж в ратях умудренный и живо тебе ответ даст. А засим дозволь, княже, откланяться, а то кобыла моя, поди, давно застыла, хозяина своего дожидаючись.

С этими словами парламентер, небрежно поклонившись на прощание и более не оборачиваясь, прошел к своему коню, и через какую-то минуту все трое были уже далеко, во весь опор возвращаясь к своим.

Ингварь некоторое время еще продолжал смотреть вслед удалявшимся всадникам, о чем-то напряженно размышляя. Затем, окинув хмурым взглядом свое разношерстное притихшее воинство и не говоря ни слова, молчаливо, одним жестом руки пригласил всех ближних бояр и дружинных сотников в шатер.

Проворные слуги уже суетились, заставляя ковер, служивший скатертью, разного рода снедью, по большей части холодной. В завершение последний из челяди вылил в здоровенную братину добрых полбочонка хмельного вишневого меда, торжественно водрузив увесистую посудину в самый центр. Увидев ее, Ингварь поначалу недовольно поморщился, но потом вяло махнул рукой:

– Можа, в остатний раз доводится мне ноне чашу с питием хмельным опрокинуть, потому пусть будет. Но допрежь того надобно нам решить, что будем делать далее, а тако же ехать мне к Константину или нет.

При этих словах тридцатипятилетний Шестак, бывший воеводой у пешцев, резко отдернул руку от братины, едва не утопив узенький серебряный ковшик, цепляющийся своей резной ручкой за край огромной посудины.

– А тут и думать неча, княже… – открыл импровизированное совещание Онуфрий. – Ежели тебе восхотелось с мучениками-князьями Борисом и Глебом на небесах соединиться, тогда езжай смело. Как знать, можа, наша православная церковь и тебя в святые запишет.

Слово за слово, и в разговор вступили все. Каждый предлагал свое и, как ему казалось, самое лучшее в такой безвыходной ситуации. Ингварь упорно продолжал хранить молчание. Он внимательно выслушивал каждого из выступающих, но по его невозмутимому лицу, начисто лишенному эмоций, никто из присутствующих не смог бы угадать, к чьей точке зрения склоняется в своем выборе молодой князь.

А предложений было масса. Каждый чуть ли не криком пытался утвердить свое мнение как наиболее разумное в такой ситуации, и лишь Ингварь, время от времени поднимавший свою руку вверх, слегка остужал разгорячившихся собеседников, гася чрезмерный накал затянувшейся дискуссии, хотя и ненадолго.

Дебаты, начавшись еще засветло, грозили перерасти в бесконечные, ибо ни один из спорщиков не хотел согласиться с неизбежным. Бояре и военачальники в одном лишь оказались едины – своему князю идти на поклон к Константину не предложил никто. Наконец Ингварь, решив, что больше ничего нового не услышит, подвел итог.

– Тайно, под покровом ночи идти на прорыв со всей дружиной, а пеших воев бросить ворогу на наживу, значит, самому иудой стать. Негоже это, боярин, – строго обратился он к Онуфрию. – Укрыться за возами, вкруг боронясь, тоже хорошего мало, воевода, – повернул он голову к Шестаку. – Пускай на час-другой дольше простоим, ан конец един будет.

Так одно за другим безжалостно гибли под тяжелыми княжескими доводами все предложения.

– И что же ты надумал, княже? – не выдержал Вадим Данилыч.

– С рассветом я поеду к Константину, – спокойно ответил Ингварь.

– Это ж смерть неминуемая! – возмущенно рявкнул Онуфрий. – Князь ты али овца, на закланье добровольно идущая?!

– Князь я, посему в первую голову должон о людях помыслить. И ежели смерть приму, то о ту пору хоть ведать буду, что через руду мою и дружина, и пешцы спасение получат.

– А мы как же, княже? – тихо осведомился Кофа. – С какими очами пред братьями твоими меньшими предстанем? Что матушке-княгине поведаем? Что не уберегли ее первенца? Что сами его на заклание лютому волку в пасть отдали? Тогда уж ты и меня возьми с собой. Вместе оно и помирать не так боязно.

– И меня тоже, – сразу влез Шестак.

Невысокий, плотно сбитый, неутомимый в бою на мечах, воевода пешцев был сейчас растерян и ошеломлен таким решением Ингваря.

– Брать с собой я никого не буду. Случись со мной беда, вы, бояре, хоть часть воев для сбережения нашего града Переяславля, да сумеете вывести из оных силков. Стало быть, и жертва моя получится не понапрасну, а потому и…

– Погоди помирать, княже, – перебил его Вадим Данилыч. – Допрежь надо об жизни все обговорить, а в гости к костлявой завсегда поспеем. Потому давай помыслим о том, что может князь Константин с тебя затребовать и на что свое согласие дать можно, а чему надлежит противиться до… – тут он запнулся, но все же нехотя договорил, – до последнего.

И жаркие споры разгорелись с новой силой, затянувшись до самой полуночи. Наконец, придя к выводу, что обсудили все самое главное, все стали расходиться. Оставшись один, Ингварь неторопливо снял с себя пояс вместе с мечом, устало прилег на небольшой, сложенный вдвое кусок войлока, постеленный на широкую доску, и попытался уснуть, однако смежить очи и погрузиться в забвение получилось лишь перед самым рассветом.

– Будто и не спал вовсе, – улыбнулся он своему верному стременному Прыгунку, который весь остаток ночи просидел в ногах у Ингваря, зорко охраняя княжеский покой.

Тот в ответ сочувственно посмотрел на князя и неожиданно буркнул:

– Коли ехать собрался, то и меня захвати. Чай, пригожусь.

В ответ Ингварь с мягкой укоризной покачал головой:

– Еще один богатырь былинный выискался. Ты лучше иди жеребца моего оседлай. Время не ждет.

Пытаясь прогнать остатки сна, он умылся ледяной водой и, выйдя из шатра, улыбнулся собравшимся его проводить воеводам и боярам:

– Рано хоронить собрались, други мои верные. Мстится мне, еще не одну чашу хмельного меда изопью вместе с вами.

Затем неторопливо обнял каждого, начав с Вадима Даниловича и заканчивая Онуфрием, после чего, уже свесившись с лошади, весело хлопнул по плечу приунывшего Прыгунка и отправился навстречу неизвестности.

Что его ждало – он не ведал, но о возможной смерти почему-то не думалось. Впрочем, по молодости о ней вообще мало кто задумывается, беспечно считая, что роковую чашу предстоит испить еще не скоро.

Вскоре впереди в тусклом свете пасмурного утра показался шатер Константина. Ингварь посуровел лицом и тяжело вздохнул. То был не страх. Просто он помнил, как красиво тот изъяснялся, находясь у них в гостях, и знал, что не сумеет ответить тем же. Но едва он услышал голос рязанского князя, как усилием воли сумел стряхнуть с себя неуверенность и робость.

«Князю надлежит верить в себя», – припомнилось ему одно из наставлений отца, и он с гордо вскинутой головой вошел в шатер, полог которого был гостеприимно открыт услужливым воем.

Внутри неподвижно сидел человек, который убил Ингваря Игоревича, многих стрыев молодого князя, как родных, так и двухродных, и теперь, возможно уже сегодня, убьет и его самого. Человек этот, тяжело опираясь на плечо подоспевшего ратника, поднялся со своего места и дружелюбно произнес:

– Ну здрав буди, князь Ингварь, – после чего, пригласив гостя сесть, отослал слугу прочь из шатра, какое-то время внимательно разглядывал переяславского князя и, видимо оставшись доволен осмотром, неловко уселся напротив.

Плеснув из кувшина с длинным тоненьким носиком вина в каждый из двух небольших золотых кубков, стоящих перед ним, он протянул один Ингварю, предложив:

– Выпьем за встречу.

* * *

Един бысть на земли резанския кречет гордый, кой не смиришися пред сатаны порождением, и а повелеша воев сбираться и ведоша их на грады захвачены, кои под тяжкаю дланью Константине-братоубойцы оказашися…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г.

Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

Един токмо княж Ингварь не вняша гласу разума, ибо позабыша слово пращура свово, Ярослава Володимеровича, кой рек сынам своим: «Аще ли будете ненавидно живущее, в распрях и которах, то погибнете сами и погубите землю отец своих и дед своих, иже налезоша трудом своим великим». И запылаша огнем град Ольгов, кой вои Ингваря сожигаша, и возрыдаша живши во граде оном. И тако же оный княж и други грады земли Резанской порешиша на копье взяти, ежели бы не княже Константине – заступа их, посланный богом и святыми угодниками.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.

Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Трудно сказать, на что именно рассчитывал князь Ингварь, когда решился на отчаянную авантюру с лихим наскоком на владения князя Константина. Возможно, он надеялся, что его поддержат жители городов, которые совсем недавно перешли под руку Константина. Не исключено, что теплилась в его душе надежда, будто обескровленная Исадами и последующим взятием Рязани дружина Константина не сможет оказать должного сопротивления его рати. Несомненно лишь одно – если бы не безумная жажда мести, толкнувшая его на эту авантюру, то, скорее всего, он продолжил бы править в своем городе и… вся история Руси покатилась бы в неизвестном никому направлении.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 122. Рязань, 1830 г.

Глава 3
Si vis pacem, para bellum[39]39
  Хочешь мира, готовься к войне (лат.).


[Закрыть]

 
И храбрый сонм богатырей
С дружиной верною князей
Готовится к кровавой битве.
 

Александр Пушкин

Константин уже давно ожидал какой-нибудь агрессивной выходки со стороны своего двоюродного племянника. Он отлично помнил февраль и невысокого плотного темноволосого паренька, который был схож с отцом не только внешне, но и манерой поведения. Та же солидная степенность в жестах, из-под которой отчаянно рвалась наружу стремительная юность, та же аккуратность и взвешенность фраз, тот же внимательный, пытливый взор карих глаз, пытающихся проникнуть в потаенные намерения собеседника по княжескому застолью.

А еще Константин явственно ощущал тогда веющую от него не просто приязнь, но и искреннее восхищение гостем отца, который так красноречив, так много знает, да и сам выглядит как настоящий былинный богатырь. Все это было, было, но сейчас… Сейчас перед ним сидел суровый молодой мужчина, старавшийся даже не смотреть лишний раз на убийцу своего отца, дабы не выдать своим взглядом полыхающую в нем лютую ненависть к подлому предателю.

«Может, и зря я все это затеял? – мелькнуло у Константина в голове. – Раздолбал бы их еще вчера в пух и прах – всего делов-то. А тут… Ну как его разубедить в том, что нет моей вины в смерти Ингваря Игоревича?»

Разбить наспех сколоченное войско переяславского князя было и впрямь легче легкого. Все, включая даже погоду, этому благоприятствовало. Более того, учитывая, что князь Ингварь будет жаждать мести, Константин со своим юным годами, но никак не разумом, верховным воеводой даже спланировал примерную дату возможного нападения переяславцев на Ольгов и Ожск.

Правда, в одном они разошлись с Вячеславом. Если тот, никогда не видевший Ингваря воочию, предлагал принять превентивные меры, то Константин, которому было искренне жаль юношу, до последнего надеялся, что все обойдется. Глупо, конечно, но он все-таки рассчитывал, что у него получится путем простой логики убедить переяславского князя в своей невиновности. Да, не сразу. Поначалу, прочитав послания, адресованные ему, пусть юноша хотя бы призадумается, усомнится, а затем можно неторопливо сделать следующий шаг, ибо потом станет легче.

Однако грамотки Константина Ингварь не удосуживался прочесть вовсе, поэтому столкнуть с места упрямца никак не получалось – боярин Онуфрий знал свое дело и целеустремленно и методично, день за днем и неделю за неделей продолжал отравлять уши переяславского князя своими россказнями. Видное место занимало повествование о героической кончине Ингваря Игоревича, которого – это уж само собой разумеется – сразил лично Константин.

К Онуфрию воевода тоже предлагал применить превентивные меры, подослав в город спецназовцев. Однако рязанский князь после недолгого размышления и в этом отказал Вячеславу. Нет, о каких-то правилах приличия речь не шла, ибо своим подлым предательством боярин поставил себя вне их, ибо кто какую чашу другому налил, из такой не зазорно попотчевать и его самого. Просто он представлял, что начнется в том же Переяславле, если вдруг что-то пойдет наперекосяк и посланных воеводой людей схватят. Причем совершенно неважно, произойдет это до того, как они сделают свое дело, или после, – все равно крику будет до небес.

А впрочем, если даже все произойдет гладко, при обнаружении мертвого боярина все равно будет понятно, чья голова командовала руками убийц. Разумеется, после такого Ингварь настолько уверится в злых намерениях рязанского князя, что дальнейшие переговоры становились бессмысленными, а так вроде бы есть малюсенький шанс обойтись без войны.

Впрочем, его мизерность была понятна как Константину, так и его воеводе. Жаль, но наиболее вероятным исходом виделось совсем другое, прямо противоположное. Именно потому, согласно глобальному плану – Вячеслав постарался на совесть, – была проведена начальная военная подготовка, которой в качестве потенциальных ополченцев подверглись все без исключения мужики. Первая волна обучаемых была призвана под Рязань, под Ожск и под другие грады рязанской земли уже в сентябре.

Слухи об этих сборах, конечно, тоже должны были неизбежно насторожить Ингваря и его советников, но тут уж деваться некуда, а потому по грозному указу Константина ровно половина всех землепашцев были сорваны со своих селищ сразу после уборки урожая, и почти два месяца Вячеслав в самых жестких условиях упорно учил азам военного строя людей, не всегда знающих, где право, а где лево.

Учил не один. Спустя всего неделю после штурма и взятия Рязани ему удалось добиться разрешения на своеобразный КМБ (курс молодого бойца) для всей дружины Константина. Каждый из воинов, входивших в ее состав, отчаянно скакал на коне, прекрасно рубился на мечах, мог метко стрелять из лука и точно разить копьем, но искусство монолитного строя было им неведомо. Победы на Руси испокон веков достигались сокрушительным лобовым ударом, который оказывался столь могучим, что враг не выдерживал и отступал.

Однако в таком сражении основное значение имело лишь количество выставленных против врага ратников, но никак не их боевое умение. Последнее было необходимо только конной дружине – ядру любого княжеского войска, но опять же от них требовалось лишь индивидуальное мастерство.

Благодаря знанию истории Константин понимал, что Ингварю есть к кому обратиться: половецкая родня некоторых его дядьев, погибших под Исадами, обширные родственные связи среди черниговской знати, небескорыстная помощь князей Владимиро-Суздальской Руси… Все это было преодолимо, но поодиночке. Вот почему после двух неудачных посольств в Переяславль Рязанский Константин даже хотел, чтобы Ингварь ринулся мстить как можно быстрее и, желательно, имея в своем распоряжении только собственные силы.

Впрочем, даже если он и попытается прибегнуть к чьей-то помощи, уступать Константин все равно не собирался. Объединить все рязанское княжество в одних руках являлось задачей номер один, от которой ни в коем случае нельзя было отступаться, ибо тогда о задаче номер два – объединении всей Руси – не могло быть и речи. А коль его не произойдет, все останется по-прежнему и русичи будут точно так же разгромлены – вначале передовыми отрядами Чингисхана, а затем несокрушимыми туменами его внука Батыя.

Значит, для объединения предстояло сделать все возможное. Пусть через бои, через войны, через людские потери, против воли могущественных князей, ревностно оберегающих свою самостоятельность и сидящих в своих уделах чуть ли не самодержцами, но все равно добиться своего, зная, что, какую бы высокую цену ни пришлось платить за это единство, в будущем оно все равно окупится сторицей.

Но, с другой стороны, негоже и бескровить Русь перед тяжкими испытаниями, перед врагом, которому нет равных в это время на всей земле. Следовательно, принести в жертву надлежало как можно меньше людей, и не только своих, рязанских, но и с чужой стороны.

Как это сделать, Константин в общих чертах видел. Главным тут было создать такую армию, чтобы она внушала панический страх одним своим видом, чтобы вышедший по приказу князя-противника на лютую сечу простой мужик-лапотник содрогнулся бы, едва увидев могучий строй, а в сердце его закралась робость и испуг. Тогда и только тогда можно будет обойтись малыми потерями, причем с обеих сторон.

А то, что побежденные разбегутся по своим деревням, да так, что их не поймать, так это ерунда. Ловить их никто и не собирается, чай, не в партизаны подадутся. Добрел живым и невредимым до родного дома – вот и славно, вот и молодец. Сиди, дорогой, паши землю, расти хлеб, воспитывай детей. А воевать тебя потом все равно научат, но уже те, кто надо, то есть люди Константина.

Что же касается конных дружин противника, то пеший строй и для них должен был стать несокрушимой стеной, в которой им надлежало увязнуть. Конницей же предполагалось брать в клещи, наносить решающий удар, бить из засады, словом, завершать общий разгром.

Но это была лишь общая концепция, а претворять ее в жизнь, доводя до ума, то бишь до применения на практике, должны были грамотные исполнители, причем не один верховный воевода, а сразу несколько десятков, если не сотня.

Именно потому Вячеслав Дыкин, в прошлом краповоберетовец и грозный спецназовец внутренних войск, имеющий на своем счету, подобно Суворову, только одни победы в схватках с бандитскими чеченскими отрядами, а ныне молодой воевода всей Константиновой дружины, умолял своего друга и князя начать обучение с самих дружинников.

– Пойми, что понять и осознать все преимущества строя они должны только на своей собственной шкуре, иначе они неизбежно будут неправильно обучать остальных, – сипел он, посадив голос после длительных, но безрезультатных уговоров.

Безрезультатными же они оставались потому, что Константин, прекрасно понимая правоту друга, тем не менее всерьез опасался, что после эдакого КМБ как минимум половина, если только не три четверти, попросту разбегутся. Тем более сделать это довольно-таки легко – достаточно лишь произнести одну-единственную магическую фразу: «Не люб ты мне, княже». Что-то вроде пароля, на который сам князь, если он только мало-мальски себя уважает, должен ответить: «Путь чист».

Остаться же с одной четвертью дружины в такое тревожное время было никак нельзя, ибо сулило не неприятности, но куда более мрачную перспективу в виде неминуемой катастрофы. Лишь потому рязанский князь и упирался, заявляя, что без грамотных и специально обученных педагогов, которые не перегнут палку в ходе обучения, сумеют остановиться, когда надо, и прочая, прочая, прочая, затевать столь рискованное дело нельзя.

– Да где я тебе их найду?! – возмущенно всплескивал руками Вячеслав. – Где, если у меня на примете только один такой человек, да и то повелеть я ему не имею права.

– А я имею право? – осведомился Константин.

– Ясное дело, – легко согласился Вячеслав. – Самому себе всегда можно приказать. Но беда еще и в том, что у него совершенно иной профиль. Вместо «равняйсь» и «смирно» на уме одни римские папы, короли и императоры, а также масса глобальных задач, которые к армии не имеют никакого отношения.

– Это ты меня, что ли, имеешь в виду?

– Ну, слава богу, дошло, – вздохнул Вячеслав. – И то сказать: лучше поздно, чем никогда. Давай так, княже: дел у тебя и впрямь немерено, так что другим ты волей-неволей, но обязан доверять. Так?

– Смотря кому и смотря в чем, – последовало резонное возражение Константина.

– Согласен. Тогда перейдем к конкретике. Мне ты в воинском деле доверяешь?

– Тебе? Всецело.

– А какого хрена ты тогда в них лезешь со своими коррективами?

– Так это я доверяю. А моя дружина?

– Надеюсь, что тоже.

– А если надежда не сбудется? И останемся мы с тобой как пушкинская старуха у разбитого корыта. Так, что ли? – не собирался уступать Константин. – Пойми, что гарантий у тебя никаких, и коль ребята разбегутся, то это будет хана всему нашему делу. Мы без них ничего не сможем. Набрать и обучить новых нужны годы и годы, а молодой Ингварь – я в этом больше чем уверен – выступит против меня уже в этом году. И что тогда?

– Значит, тебе нужны твердые гарантии? – прохрипел Вячеслав сорванным голосом. – А ты понимаешь, что в этой ситуации тебе их не даст ни бог, ни царь и ни герой? Разве что… – Он умолк и, склонив голову, внимательно посмотрел на Константина, после чего задумчиво произнес: – А ты знаешь, княже, пожалуй, есть у меня на примете такой человек. Конечно, гарантию на сто процентов и он тебе дать не сможет, но за девяносто я ручаюсь.

– И кто же он? Бог, царь или герой? – насмешливо поинтересовался Константин.

– Ни то, ни другое, ни третье. Он всего лишь сын, – неторопливо пояснил Вячеслав, и на раскрасневшемся лице восемнадцатилетнего воеводы промелькнула легкая кривая ухмылка бывшего спецназовца.

– Чей сын? – не понял Константин.

– Трудно сказать вот так сразу, – почесал в затылке Вячеслав и оценивающе посмотрел на собеседника. – Пожалуй, о царе речь вести пока рано, тем паче о боге, а вот о герое, наверно, можно. Значит, сын героя по имени… Святослав.

– Подожди-подожди, – нахмурился Константин. – Это ты про моего Святослава, что ли…

– Точно. Про него. Только этот парень даст нам гарантию, что твоя дружина не разбежится.