Текст книги "Забыть стоматологов. Диеты. Симперцептинг"

Глава девятая
Вертеп

Он поклонился ему с облегчением, но и с досадой, тут же стыдясь своего облегчения. Чувство сострадания в нем возмутилось. Этому усталому, болезненно впечатлительному человеку, художнику, мудрецу надо бы было что-то сказать на прощание, одним словом поддержать, ободрить его, но чем поддержать, каким таким словом ободрить, поднять, заставить идти? Это было невыносимое чувство стыда и тоски, но он уже быстро шел просторной, прогретой летним солнцем аллеей и вернуться, ободрить, двинуть вперед, если бы даже нашлось подходящее, задушевное слово, было уже невозможно. Неловкая пустая улыбка застыла у него на лице. Он шагал порывисто, неуверенно, ощущая кандальную тяжесть в ногах.

В молчании старых каштанов были сосредоточенность и ленивый покой. Они будто неторопливо размышляли о чем-то своем, разморенные полуденным зноем.

Перед ним по широким гранитным ступеням поднимался высокий плотный мужчина, одетый в черное, похожий на протестантского пастора, строгого, неприступного для греха.

Федор Михайлович, понукая себя, стараясь прибавить хоть чуточку шагу, чтобы настигнуть его, страшно боясь опоздать, внутри у него уже всё дрожало, однако ж долгая беседа с автором «Обломова» в самом деле несколько его успокоила, И он, как никогда, твердо верил в удачу, которая там уже ждет не дождется его.

Так и не догнав строго пастора, неприступного для греха, отчего-то замешкавшись на верхней ступени, он оглянулся, нерешительно и смущенно.

Автор «Обломова», одинокий, печальный, склонив умную голову в белой шляпе, тонкой бамбуковой тростью снова что-то чертил на красноватом песке.

Федор Михайлович отвернулся от него с сожалением и сердито и сильно толкнул от себя стеклянную дверь.

Она скользнула бесшумно и равнодушно впустила его.

Аккуратный швейцар со сморщенным старческим беззубым лицом принял шляпу и подал ему номерок.

Он встал перед зеркалом на секунду и поспешно пригладил ладонью пушистые тонкие рыжеватые волосы, точно только от них теперь зависел успех, без которого ему возвращаться было нельзя. Из темных впадин угрюмо и неподвижно глядели глаза. Плоский рот был крепко, решительно сжат.

Для начала он только прошелся по переполненным залам, пытливо, со знанием дела оглядывая столы.

Всё кругом было аккуратно, как старый швейцар, прибрано, мыто по три раза на дню и все-таки нечисто, нехорошо. На всех предметах и стенах виделся какой-то тайный налет, паркет вытер до лысин сотнями ног, серые обои лоснились в рост человека, в тех местах, где их касались тела, зеленое сукно было потерто и выглажено потоком монет всех достоинств и стран.

Во всех залах уже набралась обычная публика. Пришедшие первыми прочно укрепились на захваченных стульях. Опоздавшие неплотным кольцом окружали столы. Одинаково сутулились разнообразные спины в женских платьях и мужских сюртуках, одинаково склонялись головы в пышных прическах или совсем без волос, одинаково дрожали молодых гладкие и старые со вздутыми венами руки, все лица одинаково стерлись в одно нетерпеливое хищное ожидание сжигаемых алчностью грешников, сжигаемых здесь, на земле.

Он подумал, что через один страшный миг полетит в геенну вниз головой и тоже станет гореть. Он шагнул и выбрал стол в глубине, где шла большая игра: этот стол обступили плотнее и гуще.

Он было замялся, точно пламя дохнуло в лицо, отыскивая хотя бы узкую щель между будто почернелыми тенями, но вдруг властно вступил, и они расступились, раздались перед ним, признав своего.

Скрестив руки, он твердо, уверенно ждал.

Невысокий чернявый крупье, похожий на итальянского жулика, с влажным сосредоточенным лбом сухо, устало, невыразительно возгласил:

– Делайте ставки, мадам и мсье!

Тотчас рука его напряглась, потянулась в карман, однако в ту же секунду он понял, что рано, что пока ещё было нельзя, и ещё крепче вцепился пальцами в плечи, внутренно весь подобравшись, угрюмо твердя, что нужное время ещё не настало.

Закусив губы, нахмурясь, утратив все ощущения, он мгновенно схватывал и взвешивал все обстоятельства.

Вокруг него стыла и корчилась обнаженная алчность, со всех сторон неумело, решительно или робко протискивались случайные мелкие ставки, но по-настоящему играли три седеньких старичка и лохматый француз средних лет в открытом искристом модном жилете, с красной ленточкой Почетного легиона в петлице строго синего полувоенного сюртука, а также один англичанин с бледным здоровым лицом и почтенными седыми висками, которого он тут же окрестил язвительно лордом.

Кроме внешности внушительно-строгой, этот англичанин не отличался ничем, но одного взгляда было довольно, чтобы понять, что именно лорд играл за этим столом какую-то особенную, соблазнительную и всех распалявшую роль, вероятно, холодной медлительностью и, уж конечно, невероятным везением, что нетрудно было определить по нескольких сверткам и ровным оклеенным пачкам банкнот, которые так и грудились в явном излишестве перед ним.

Ни малейшей чертой не изменившись в лице, почти не взглянув, лорд невозмутимо двинул на красное столбик монет, которые покачнулись и рассыпались с мягким стуком, маслянисто блестя, и, вовсе не глядя на них, брезгливо вытер сухие холеные руки батистовым белоснежным платком.

Федор Михайлович было рванулся тотчас поставить тоже на красное, видя, что лорду крупно везло и что выигрыш был бы большой, но тут же властно одернул себя. Он убедился давно, что каждый выигрыш сам по себе абсолютно случаен и что поймать этот случай возможном одним долгим, мучительным, упорным терпением, и продолжал неподвижно стоять с окаменелым лицом, на котором жили, сосредоточенно, хищно, только глаза.

Он с трудом, всё не делая ставки, дождался сухого негромкого вскрика крупье:

– Ставка сделана! Нет игры!

Колесо завертелось бесшумно, шарик помчался, слабо стуча и подпрыгивая. Все глаза вонзились в одну эту блестящую, часто-часто мелькавшую точку. Он увидел, безразличный к исходу этого круга, что ни для кого здесь больше не было ни нравственных норм, ни запретов, что жажда денег, сотен и тысяч, опьянила, опустошив, одинаково всех и что все они могли бы в одну эту минуту позволить себе решительно всё.

Противно, гадко стало ему, но он хорошо понимал, что иные чувства здесь невозможны, и больше не позволял себе думать о нравственности или безнравственности того, что сжигало его и других.

Он должен был выиграть, несмотря ни на что, от этого было противно до ужаса, порывалось бежать без оглядки, а суженные глаза не отрывались от юркого шарика, точно толкая его.

Выигрыш выпал на красное.

Невозмутимый крупье одним привычным ловким движением двинул в направлении лорда новый столбик монет, и лорд принял их, не изменившись в лице.

Лопатка слоновой кости, пожелтелая, точно кость мертвеца, неторопливо собрала проигравшие ставки, снова очистив поле для битвы темных страстей, и сухой голос негромко, но ясно сказал:

– Делайте ставки, мадам и мсье!

Приподнимая монету, тут же опуская их одну за другой, одним движением пройдясь от низа до самого верха, так что они перелились упруго и мягко, лорд снова с равнодушным видом поставил на красное, и тут же лысенький старичок с толстеньким розовым личиком, с завистью проводив тусклым взглядом этот столбик монет, каким-то мышиным движением поставил на красное несколько гульденов, рискуя ими, может быть, ради того, чтобы выиграть себе на обед.

Одна ставка лорда кормила бы сотню таких старичков, которые жили рулеткой, неделю, если не две, и они завидовали этому богачу, наследнику работорговца или морского разбойника, но завидовали не столько деньгам, хотя бы непомерно большим, сколько привалившей, как счастье, удаче. Всю свою долгую однообразную жизнь они угрюмо, настойчиво, с фанатической верой бедных людей ждали её, не отходя от стола, не в состоянии крупно рискнуть, расчетливо пробуя мелкие ставки, и остальные два старичка тоже бросили по три монетки на красное.

Француз задумался и пропустил.

Какой-то толстяк с лоснящимся потным лицом, с окладистой бородой дрожащими красными пальцами сунул свою ставку на черное.

Но – выпал ноль.

Федор Михайлович стоял неподвижно, часто вздрагивая всем напрягшимся телом, словно от сильного холода, с неудержимой страстью и зоркостью ястреба следя за игрой. Все посторонние мысли вылетели из головы. Он больше не помнил ни статей, ни романов. Ему больше не было жаль одинокого, усталого Гончарова. Даже светлое имя Белинского стерлось из памяти, безжизненной и пустой. Ему больше не приходило на ум, что он должен, он обязан кричать на весь мир, что гнием, что не хлебом единым жив человек, и веры не осталось в нем самом ни во что, кроме, наверное, измученной веры, что шарик все-таки упадет куда надо.

Напряжение всё нарастало. Каждую минуту он готов был решиться на ставку, но выигрыши по-прежнему, по его мнению, падали хаотично, и нельзя было хоть на что-нибудь зацепиться, чтобы хоть чем-нибудь оправдать свой отчаянный риск, а пробовать он не умел и уже не имел на то денег, и он последним усилием убывающей воли подавлял в себе эту слишком небезобидную страсть игрока, так что невольно скрипели плотно сжатые зубы и тревожно звенело в горящих жаром ушах, но он все-таки ждал, все-таки ждал, чуть не безумно надеясь поймать этот свой такой нужный единственный шанс.

Старичок с толстеньким розовым личиком уже выиграл свой не слишком сытный обед и тихо исчез. Француз, заложив правую руку за борт сюртука, проставлял последние деньги. Какая-то полная мать, с короткой вуалькой и в кринолине, подвела за руку невинную дочь, в розовом платьице с бантом, которой едва ли было тринадцать, и тонкие детские пальчики неумело уронили куда-то монетку. Игра английского лорда шла переменно, чередуя проигрыш с выигрышем, и английские жирные деньги не убывали, точно были неисчерпаемы или неприкосновенны. Толпа зевак становилась всё гуще.

Вдруг он уловил перемену в игре. В ударах наметилась странная очередность, а он по долгому опыту знал, что подобная очередность приключается слишком нечасто. Что продлится она много-много какой-нибудь час, даже меньше скорее всего, сорок, тридцать, двадцать минут и, вероятно, не повторится уже никогда, но вот она проявилась, и надо решительно ставить, больше не рассчитывая, не думая ни о чем, не страшась спустить всё до нитки.

Он тотчас весь изменился. Неподвижность свалилась с лица, оно ожило, разрослось, разгорелось, задвигалось, глаза вспыхнули ярким лихорадочным блеском, руки задрожали от нетерпения, как у всех, кто играл. Он швырнул половину того, что имел, на первые числа.

Время застыло, время не двигалось с места. Металл скрежетал о металл, а чертов шарик всё медлил и медлил.

Но – наконец!

Он выиграл тут же передвинул все деньги на средние числа и выиграл два раза подряд.

Что-то неясное властно подсказало ему, он остановился, пропустил и, услышав вновь властный зов, сунул всю кучу на последние числа и ещё четыре раза удваивал свой капитал.

Перед ним выросла горка монет и банкнот, и он должен, должен был уходить, но при виде этих несчитанных денег его охватил безумный азарт игрока, а он знал, как ничтожно мала вероятность повторения случайно выпавшей комбинации, знал, что настоящий игрок уходит сразу после первого хорошего выигрыша, чтобы не сглазить ревнивой удачи, он знал, что проигрывают именно те, у которых не достает силы духа остановиться в нужный момент, он знал, что за эту роковую черту прыгают одни дураки, но ему было слишком мало обыкновенного выигрыша, чтобы жить и писать, ему не терпелось при этом ещё испытать свою неласковую судьбу, властно одержать наконец победу над ней, зажать её в кулаке, и он снова поставил без счета на первые числа.

Первые числа не вышли пять раз, видимо разоряя его. Столбики рассыпались один за другим, уплывая, маслянисто блестя, и костяная лопатка, точно рука, отгребала их к банкомету.

В нем смутно вспыхнуло ощущение неминуемой, непоправимой, чудовищной катастрофы, и он всё порывался уйти и снова упрямо ставил на первые числа, переложив часть выигрыша на всякий случай в карман, застегнувшись, переступая, отгоняя растущее чувство тревоги, и упрямо ставил опять.

Чертов шарик явно глумился над ним. Лорд хладнокровно ставил на красное, и красное выходило без перерыва несколько раз. Растрепанный, красный француз ставил угодливо рядом, каждый раз урывая по крохам чужую удачу. Старички, взяв по две ставки подряд, исчезли вслед за своим постоянным партнером. Рыжая борода упрямо бросала деньги на черное. Над столом снова липкие бледные руки.

А у него дрожало лицо, и всё сущее заслонилось страхом и злостью, он каждый миг давал себе самое твердое, самое последнее слово уйти и снова ставил на первые числа.

И вот, вдруг бросив красное, шарик застыл на четверке.

Он страшно вспотел, подбирая свое долгожданное золото, совершенно потерялся от счастья, торжествуя одержанную победу над своей несносной судьбой, замешкался было и успел перевести свою новую ставку перед самым криком крупье, обрывающих их, и успел повторить счастливую комбинацию. Да, она вышла опять! Он снова взял два раза на средних, пропустил и четырежды выиграл на последних.

Его охватило безумное ликование. Оно-то, должно быть, его и спасло. Он вдруг схватил все свои деньги, поспешно рассовал по карманам банкноты и золото и, ничего не видя по сторонам, не слыша шума толпы, расталкивая праздно глазеющих игроков, почти испуганно выскочил вон.

Швейцар пустился за ним.

Он понял не сразу, остановился, принял шляпу, сунул ему номерок и какую-то из смятых банкнот, не взглянув на неё.

Он двинулся размашистым шагом, взмахивая сильно руками. Зеваки, нарядно одетые, то и дело попадались ему на пути. Широкая улыбка не сходила с его приветливого лица. Огромный лоб разгладился от морщин отчаяние и страха. Открылись добрые светлые смеющиеся глаза. В душе клокотало только чувство победы, подхватив его и неся неизвестно куда. Он не ощущал земли под ногами, не различал ни улиц, ни домов, ни людей. Всё, всё в этот миг было ненужно, было безразлично ему.

Так проскочил он каштановую аллею и свернул с неё без разбора, лишь бы всё время идти, наткнулся вдруг на столик кафе, выдвинутый чересчур далеко на проезжую часть, вспомнил о чем-то и механически сел.

Молодой круглый услужливый кельнер в белой отглаженной куртке, с белой салфеткой на сгибе руки о чем-то спросил, почтительно изгибаясь над ним, но он в своем забытьи ждал русского языка и не понял его. Кельнер, уверенно, с полным самообладанием улыбнувшись, ушел, вальяжно покачиваясь, а он вновь провалился в своё ликование, спасенный, именно, именно спасенный теперь, обезумевший от чувства спасения. Кельнер поставил перед ним на мраморную крышку стола рюмочку с чем-то неясным, может быть, с коньяком, и черный, крепко пахнувший кофе. С недоумением взглянув на него, он вспомнил, что до этой минуты не ел ничего, брезгливо отодвинул, должно быть, коньяк и с наслаждением, обжигаясь, поспешно выпил несколькими большими глотками весь кофе и спросил жестом ещё, но вдруг тут же решил, что должен куда-то бежать, бросил деньги без счета и быстро ушел, по-прежнему плохо разбирая дорогу, замечая отрывочно, что в павильоне собирается в черных фраках оркестр, что под русским деревом сидит, стоит, шляется из стороны в сторону густая толпа и что чернели уже довольно длинные тени.

Потом он вдруг вспомнил, что выиграл деньги, огляделся таинственно, воровски, и, к его удивлению, оказалось, что он был далеко, почти на самой окраине Бадена. Совсем близко к нему подступали высокие горы. Из высоких садов выглядывали двухэтажные красноверхие домики. Безлюдье царило кругом.

Он рассмеялся глухим неожиданным смехом. На миг в нем всё было весело и легко. Его поразило, что именно о долгожданных, спасающих чуть не от смерти деньгах он не думал так долго, может быть, час. Господи, ведь в самом деле они спасали его и её!

Он задрожал от нервного возбуждения, ему не терпелось узнать, сколько досталось на долю, и он с хищной жадностью озирался пол сторонам, ища укромного уголка, а сам то и дело ощупывал, трогал туго набитый карман, пытаясь на ощупь определить, много ли там монет или больше кредитных билетов, но нигде не подворачивалось ничего подходящего, и он ускорил шаги, почти побежал, уверенный в том, что где-то поблизости ждет его надежный, укрытый от глаз, нечистых и воровских, закоулок.

В голову не приходило, что вернее всего было бы мчаться домой.

Его занимали взбудораженные, вздыбленные расчеты. Он вспомнил, что должен, что обязан куда-то зачем-то спешить, но тотчас и забывал, куда спешить и зачем. Он пытался припомнить долги. Припоминалось долгов очень много, но его не оставляла неспокойная мысль, что в таком взбудораженном состоянии он припоминает не все и на самом деле долгов у него много больше. Эта мысль омрачала его, но в эти миги счастливого возбуждения всякий мрак был противен ему, и он старался не думать, что долги его почти беспредельны, так что в России его ждет долговая тюрьма, и потому долги припоминались как-то рывками, а главное, являлись предположения, сколько же вырвал он наконец у прижимистой капризной судьбы и останется ли ему хоть что-нибудь после самых неотложных расплат на три или четыре месяца сытой жизни и уже просроченных, давным-давно неотложных трудов.

Наконец он приметил небольшую беседку, которую почти сплошь обвивал виноград. Беседка показалась ему подходящей, несмотря на то что она стояла совсем на виду. Страшась закружиться от нетерпения, он, стремительно и воровски оглянувшись, скользнул в невысокий и узкий проход, почти упал на скамейку, скинул изнутри подмокшую шляпу, уместив её вниз дном на колени, сложил в неё, едва не вырывая карманы, все наличные деньги и принялся, спеша и всё воровски озираясь, пересчитывать их.

В золоте и купюрах оказались гульдены, фридрихсдоры и талеры, но он переводил их нарочно во франки, ходившие по более высокой цене.

Десять тысяч насчитал он без нескольких франков.

Он замер, ошеломленно уставившись на такое богатство, и вдруг поспешно, испугавшись воров, спрятал его.

В голове звенело тревожно и громко. Он испытывал необыкновенный подъем всех своих физических и умственных сил до того, что сознание готово было исчезнуть. Ему неожиданно показалось, что он выиграл целое счастье. Он тупо озирался вокруг.

В тесной беседке мертво молчал полумрак. Жарко плавясь подле расставленных ног, глаза слепила лужа огня, упавшего из проема дверей, а там гладко серели под солнцем старые торцы мостовой.

Он не понимал, что он здесь и к чему, и тут же трезво твердил про себя, что деньги – это не счастье, с разу явилось сомнение, что он действительно сразу и вдруг выиграл столько тысяч. Ему показалось, а через минуту он поверил почти, что он слишком уж обсчитался, однако пересчитать в случайном и уж очень сомнительном месте второй раз не хватало решимости.

Господи, ведь в карманах его сюртука таилось двадцать месяцев жизни! Он сможет работать, нормально работать, работать как Толстой, как Тургенев, как все, без безумной горячечной спешки. Он будет работать! Пусть три дня на статью о Белинском, а там за роман, пока неизвестно о чем, но настоящий, сильный роман, лет хоть на сто. Ведь если спокойно, без суеты, без ужаса опоздать в номер журнала, это должно получиться! Ему необходимо накачать девяносто листов, чтобы полностью, целиком выразить всё, что в нем накопилось. Двадцать месяцев без трех дней, пусть без пяти, на девяносто листов, то есть эти девяносто листов на шестьсот с чем-то дней, пусть хоть всего-навсего на шестьсот, это три или четыре печатных страницы на один день, положим надо ещё просмотреть и обделать, ещё бы месяца с три, могла бы наконец получиться безупречная вещь, не хуже, может быть, чем у других, даже, конечно, и лучше!

Он выхватил папиросы. Пальцы, запалявшие спичку, сильно дрожали. Он подумал после третьей затяжки, что в три дня придется раздать по меньшей мере самых неотложных пять тысяч. Остается десять месяцев жизни. Стало быть, опять получится куцый роман, едва намеком, в хаосе и сплеча. Десять месяцев, всего только десять, если верно он подсчитал. А ещё надо подумать, какой это будет роман, выжать поэму из целого скопища непрерывных идей. Иван Александрович, этот с романом, с деньгами, пусть небольшими, но верными, а тут выкраивай и латай, вытягивай жилы. Тоже можно бы сделать роман. Наши умники не свели бы с ума. Из всего можно сделать роман. Только десять месяцев жизни.

Он затянулся так, что посыпались искру. Роман уже запродан кровопийце Каткову, у него нет ещё ни одной отчетливой мысли, а прожит аванс за всю первую часть, надо ещё отработать его, только после отработки придут от Каткова новые деньги. А месяцев всего только десять. Ещё обручальные кольца!

Он испугался, что они пропадут. Ему-то, положим, на них наплевать, власть вещей его не коснулась, он терял вещи и деньги не жалея, легко, но утрата этих символов семейного счастья может оказаться слишком, слишком тяжелой для Ани.

Скорей, скорей: надо бежать!

Он покрыл гудевшую голову шляпой и сразу вышел на солнце, сощурился, прикрыв козырьком ладони глаза, огляделся.

Всё незнакомо было кругом. Он вспомнил только неясно, откуда пришел, и вдруг поворотил без колебаний налево.

Улица была очень длинной. Время приближалось к обеду, не к нашему, русскому, а у немцев. Дома, должно быть, плакала Аня.

Он попробовал сократить и свернул в небольшой переулок. Гранитные плиты постукивали под каблуками в густой тишине небольшого немецкого города. Над головой нависали мрачные выступы вторых этажей. Кругом всё было чистенько, прочно, пустынно. Неторопливо делающие свое дело здешние люди точно попрятались, кто в лавочке, кто на грядке с салатом.

Он ощутил одиночество. В этом сытом чистеньком городе он не нужен был никому, как и ему самому не был нужен этот сытый чистенький город. Здесь можно метаться в смертельном отчаянии, в любую беду может забросить шутки ради неумолимая злая судьба, погибнешь и сгинешь, а никто не заметить, не протянет руки, не пройдет обнажив голову за прощальными дрогами. Чужое здесь всё, чужие равнодушные люди, для которых дороже всего на свете грядка с салатом, чужая благополучная сторона. Холодом веяло от всего, будто напоминая слепыми бельмами окон, прочной решеткой высоких железных оград, что ничтожество, человек неимущий, даже последнее, может быть, из ничтожеств.

Сердитое сопротивление грядке с салатом оскалилось в нем. Зависимость, унижение были ему нестерпимы. Лицо напряглось, высокомерно застыло. Голова гордо вскинулась вверх и назад. Плотная фигура вдруг стала тяжелее крепче. Тверже застучали каблуки сапогов.

Одиночество потускнело, однако ж осталось при нем, в глубине, как заноза, несмотря на эти смешные уловки, всегда почти невольные у него. Он почувствовал вдруг, что игра за какой-нибудь час истомила, измотала его, и в ту минуту непременно нужен был кто-нибудь, почти безразлично откуда и кто, хоть бы сквалыга Катков, но лучше близкий и свой.

Он заспешил, не разбирая дороги, и разобрал в какой-то разреженной дымке, что сидит у окна, дожидаясь кого-то, и не тотчас сообразил, с какой стати сидит и откуда явилось окно.