Текст книги "Иоанн царь московский Грозный"

Глава двадцать четвертая
Собор

Самое простое: властью царя и великого князя отобрать эти земли, эти доходы, эти громадные средства и тем принудить беспутных монахов поститься, в чем и состоит призванье и назначенье монаха, что для монаха много пристойней, чем погрязать в обжорстве, пьянстве и многих гораздо худших, а то и вовсе презренных пороках, непременных спутников развратительного богатства. Тем проще совершить это благодеяние, что уже тридцать лет, со дня первого выступления немецкого монаха Мартина Лютера, вся Европа занимается именно изъятием церковных богатства и монастырских земель, вооружившись обновленным вероучением, основание которого является бедная церковь, в полном соответствии с заповедями Христа. Грубее, но эффективнее всех прочих европейских монархов поступает Генрих Восьмой, христианнейший английский король, который, послав подальше своекорыстного римского папу, самовольно объявил себя главой английской апостолической церкви, упразднил напрочь монастыри за их полнейшей ненадобностью, присоединил все монастырские земли к землям английской короны и этим кощунственным шагом заложил прочный фундамент многовекового могущества Британской империи. В Германии, где власть монархов ничтожна, чуть ли не призрачна, миром дело изъятия церковных богатств и монастырских земель миром не обошлось, в Германии пролились реки крови и только что завершилась Шмалькаденская война между протестантскими и католическими князьями, в сущности, с тем же долгожданным итогом, то есть с упразднением монастырей и ликвидацией монастырского землевладения, причем и в Англии и в Германии вовсе не осталось монастырей. Во Франции тоже догматические расхождения с римско-католической церковью вертятся вокруг сомнительного права церкви обладать богатствами и землей, и там, где протестантам удается выиграть этот исторический спор, не столько убеждением, бессильным против неискоренимого порока стяжания, сколько силой оружия, закладывается прочный фундамент для бурного развития и процветания нации.

Иоанн бы и отобрал, ему не занимать решимости на крутые поступки. Но, с одной стороны, он верит самозабвенно и фанатически, без тени сомнения, а потому чтит православие превыше всего, что есть на земле. С другой стороны, он отлично знает историю церкви, стало быть, знает, что церковь, вооруженная анафемой и костром, – самый беспощадный, самый жестокий палач, много беспощадней самых отъявленных палачей королевских и царских, поскольку может расправиться не с одним бренным телом, что для верующего представляется, беспрекословно и истинно, лишь избавлением от временного и тягостного земного страдания, церковь может обречь, и обрекает время от времени, на вечные муки бессмертную душу, что для истинно верующего пострашнее, чем неизбежная, неотвратимая телесная смерть. Он знает, что его грозный дед уже делал попытки освободить православную церковь хотя бы от части земельных и прочих богатств, что православная церковь решительно воспротивилась этим попыткам и что деду, человеку неробкому, пришлось со смирением и покаянием отступить. Он, естественно, знает, что в столкновении с церковью никто не поддержит его, ни подручные князья и бояре, которые не ведают об ином средстве спасти свои грешные души, кроме покупной молитвы монаха, тем более что и сам Иоанн свято верует в покупные молитвы и не отказывает церкви в дарениях, ни поп Сильвестр, этот проповедник скопидомства и накопительства, ни Адашев, ни в одном крупном деле не показавший себя человеком решительным и даровитым, ни тем более митрополит, который хоть и видит пороки попов и монахов, но не позволит тронуть богатств и земли. В своей тяжбе за церковные богатства и земли, без которых ему не создать регулярную, боеспособную армию, а значит не утвердить прочно и на веки веков своего царского имени, тем более не воздвигнуть Святорусского государства. Выходит, что в борении за чистоту, за благообразие неблагообразного церковного быта он окажется абсолютно один, что обернется неминуемым поражением, а за поражением может последовать отлучение, то есть и незамедлительная утрата земной власти и вечные муки бессмертной души. Есть поразмыслить над чем, прежде чем ввязаться в единоборство с самым могучим противником, в котором он в то же самое время признает своего лучшего друга, наставника и опору в державных трудах.

Он размышляет, одолеваемый страхом анафемы. Лишь под давлением беспощадной необходимости он отбрасывает свои колебания и втайне от всех составляет вопросы, на которые должен быть получен прямой и ясный ответ. Он призывает в Москву всех епископов, игуменов и архимандритов, а с ними митрополита, думных дьяков и думных бояр, и двадцать третьего февраля 1551 года в своих царских палатах он своей царской волей открывает церковный собор, впоследствии получивший имя Стоглавого, который мог бы стать, но не становится переломным в истории его сложного, многотрудного, трагически-прекрасного царствования, в истории государства Российского, в истории русского православия.

В своем углу, в простенке между двух окон, молодой царь и великий князь сидит в царском кресле в глубоком молчании. Думный дьяк торжественно и напевно читает молодым царем и великим князем составленную загодя речь:

– Отец мой Макарий всея Русии и архиепископы и епископы и весь освященный собор. В предыдущее лето бил есми вам челом и с бояры своими о своем согрешении, а бояре такоже, и вы нас в наших винах благословили и простили. А яз по вашему прощению и благословению бояр своих в прежних во всех винах пожаловал и простил, да им же заповедал со всеми хрестьяны царствия своего в прежних во всех делах помириться на срок, и бояре мои все, приказные люди и кормленщики со всеми землями помирилися во всех делех. Да благословилися есми у вас тогды же Судебник исправити по старине и утвердити, чтобы суд был праведен и всякие дела непоколебимо во веки. И по вашему благословению Судебник исправил и великие заповеди написал, чтобы то было прямо и бережно, и суд бы был праведен и беспосулно во всяких делех, да устроил по всем землям моего государства старосты и целовальники, и сотские, и пятидесятские по всем градом и по волостям и уставные грамоты пописал. Се и Судебник перед вами и уставные грамоты, – прочтите и рассудите, чтобы было наше дело по Бозе в род и род неподвижимо по вашему благословению. Аще достойно, сие дело на святом соборе утвердив и вечное благословение получив, и подписати на Судебнике и на уставной грамоте, которой в казне быти. Да с нами соборне, попрося у Бога помощи во всех нужах, посоветуйте и рассудите и умножите и утвердите, по правилом Святых опостол и Святых отец и по прежним законам прародителей наших, чтобы всякое дело и всякие обычаи строилися по Бозе в нашем царствии, и при вашем святительском пастырстве, а при нашей державе, а которые обычаи в прежние времена, после отца нашего великого князя Василия Ивановича всеа Русии и до сего настоящего времени поизшаталися, или в самовластии учинено по своим волям, или прежние законы, которые порушены, или ослабно дело, небрегомо Божиих заповедей, что творилося, и о всяких земских строениях и о наших душах заблуждении, – о всем о сем довольно себе духовне посоветуйте и на среди собора сие нам возвестите, и мы вашего святительского совета и дела требуем и советовати с вами желаем, о Бозе утверждати нестройное во благо. А что наши нужи, или которые земские нестроения, и мы вам о сем возвещаем. И вы, рассудя по правилам Святых апостолов и Святых отец, утверждайте во общем согласии вкупе, а яз вам, отцам своим, и с братиею, и со своими бояры челом бью.

Собственно, в своей терпеливо, многократно продуманной, заранее изготовленной речи Иоанн призывает служителей церкви заложить правовые и нравственные основы прочного мира, ненарушимой справедливости по всей русской земле, которые будут держаться не на каких-либо самовластных, своевольных желаниях и приговорах, а на прописях Святых апостолов и Святых отцов, причем в первую очередь этих прописей неоспоримых должны неукоснительно держаться и сами служители церкви, чтобы затем проповедовать эти неоспоримые прописи темным, склонным к попранию всех законов и прописей, особенно же склонным к взаимной вражде прихожанам. Только неотступного следования этим бесспорным, общепризнанным прописям и требует он от епископов, игуменов и архимандритов, от рукоположенных блюстителей православия, по наивности молодых своих лет и веры своей полагая, что кому же и следовать этим замечательным прописям, как не им, блюстителям и владыкам, что по этой причине они последует ими сыздетства затверженным прописям охотно и беспрекословно, предполагая, ещё не вдоволь изведав горьких опытов жизни, что блюстители и владыки ещё будут ему благодарны за открытые, честные указания на повсеместное попрание ими же затверженных прописей и примутся так же честно, так же открыто восстанавливать попранные, едва ли не позабытые прописи Святых отцов и апостолов по всем церквям и монастырям.

Он ошибается. Жестокое разочарование его ожидает. Столь представительный церковный собор противодействует всем его добрым намерениям с тем же эгоистическим, лукавым упорством, что и боярская Дума. Его вступительную речь выслушивают с покорным, он равнодушным молчанием, с его горькими укоризнами в адрес возмутительно разложившейся церкви, которых никто не оспаривает, потому что их невозможно оспорить, как будто и соглашаются, мол, да. Кое-что в жизни церкви в самом деле разошлось с заповеданной евангельской простотой, как будто принимают запреты против безобразий, против бесчинств, творимых в монастырях, но вдруг обнаруживается на освященном соборе, что православная церковь, без очищения которой ему не сотворить Святорусского государства, беспощадно непримиримая ко всякого рода инакомыслию, удивительно миролюбиво, умилительно снисходительна к собственным, очевидным, намозолившим глаза прегрешениям, и принятые собором запреты оказываются большей частью половинчатыми, даже двусмысленными, не столько преграждающими, сколько открывающими новые лазейки, какими пороки просачиваются и в церковную, и в монастырскую, и в повседневную светскую жизнь. Вместо доброго согласия церкви с царем и великим князем в деле строительства Святорусского государства на освященном соборе завязывается скрытая, искусно запутываемая, однако упорная, неуступчивая борьба. Против кого? Против изобличенного в пороках, растленного, избезобразившегося царя и великого князя? Нет! Борьба изобличенной в пороках, растленной, избезобразившейся церкви, погрязшей в грехе, начиная с митрополита, кончая последним монахом, против набожного, благочестивого, избравшего путь великих свершений царя и великого князя, взвалившего на себя тяжкий груз великой идеи нового общества и нового государства, именно очищенных от растления и греха.

Разумеется, освященный собор принимает Судебник без лишних слов, единодушным одобрением и единодушным согласием, о чем и просил Иоанн, однако не успевают высохнуть чернила писца, который исправно заносит на пергамент это решение, как выясняется, что именно церковь не испытывает никакого желания следовать только что утвержденным статьям. Церковь стремится полностью освободиться из-под юрисдикции царя и великого князя, то есть отказывается от судебного разбирательства в соответствии с теми законами, которые сама же считает обязательными для всего Московского царства. Отныне игумены и архимандриты, совершившие светские преступления, должны представать перед судом митрополита или архиепископа, тогда как в прежние времена все светские преступления служителей церкви подлежали суду светских властей, то есть суду царя и великого князя. Куда эти перемены ведут? Эти перемены ведут к полнейшему обособлению церкви от Московского царства, к полнейшему невмешательству царя и великого князя в дела церкви и соответственное увеличение власти митрополита, за которым сохраняется право вмешиваться во все дела и действия светских властей.

По счастью, известно самому последнему неучу и дураку, что суд митрополита и архиепископа ещё мздоимней, ещё неправедней, чем суд наместников и волостелей, поставленных на должность царем и великим князем, не говоря уже о суде самого царя и великого князя, и многие игумены и архимандриты, многие попы и монахи сами просят оставить прежний порядок, то есть просят судить их не церковным, но царским судом. Иоанн тут же находится и уступает многочисленным просьбам. В итоге простые приходские попы и монахи, совершившие светское преступление, получают возможность самим выбирать между церковным и царским судом. Высшие иерархи попадают в не совсем удобное положение, когда их подчиненные отказываются судиться у них. Иоанн успевает заметить это прежде других. Он искусно использует вполне понятное замешательство иерархов, выхватывает из-под юрисдикции церковных властей всех тех землепашцев, звероловов и рыбарей, которые пашут, сеют и убирают, сдают шкурки белок и соболей, поставляют к столу игуменов и архимандритов свежую рыбу и свежее мясо, то есть около семисот тысяч несчастных арендаторов монастырских пашен и ловищ, с которых добродетельные монахи три шкуры дерут, и утверждает старую формулу:

«А кому будет чего искати на их монастырском прикащике и на слугах, и на монастырских крестьянах, ино их сужу яз, царь и великий князь…»

Таким образом, в важнейшем вопросе права суда митрополит и архиепископы выторговывают для себя кое-что, Иоанн, в свою очередь, выторговывает кое-что для себя, оберегая свое исконное право судить и получать судебные пошлины как с ответчиков, так и с истцов, и обе стороны остаются весьма и весьма недовольны друг другом. Освященному собору надлежит утверждать мир и согласие, тем не менее освященный собор взрыхляет почву для новой, ещё более ожесточенной борьбы за власть между церковью и царем.

И это ещё только начало. Приходит черед вопросам царя и великого князя, составленным в его уже обозначившейся манере, легко различимой, резко, порывисто, язвительно, колко, со всеми оттенками открытой, прямой укоризны. Вопросы, как и предыдущая речь, произносятся на то поставленным дьяком, всё так же торжественно, мерно, с холодным сердцем равнодушного исполнителя, с холодным лицом, отчего возникает впечатление своеобразное, неожиданное, поначалу даже ошеломляющее, заставившее освященный собор глухо, тревожно молчать.

Устами думного дьяка Иоанн вопрошает, угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если попы и монахи невежественны, и начальной грамоте не обучены, службы не знают, места занимать недостойны по всем уставам церковным, а места занимают, и занимают по мзде? На ком взыщется грех, если попы и причётники в церкви пьяны всегда, без страха стоят, бранью бранятся, из уст их часто исходят неподобные речи, пьяными входят в святое место алтарь, иной раз бьются друг с дружкой до крови, отчего миряне, бесчинства их зря, гибнут душой и те же непотребства творят? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если попы и монахи стригутся не спасения ради, но ради покоя телесного, чтобы предаваться безделью, обжорству и пьянству? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если игумены и архимандриты свои должности получают по мзде? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если не знают ни Божьей службы, ни братства, ни общей трапезы, а покоят себя в своих кельях с гостями и тем пустошат монастырь? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если попы и монахи алчны, жадны, всячески неспокойны, одержимы всякими нужами? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если не радеют о Божьей церкви, о монастырском строении, о братстве, в котором обязываются жить все монахи? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если в монастыри даются на помин вотчины, села и прикупы, а в монастырях не прибывает новых строений, а старые строения приходят в негодность, в таком случае куда идут эти прибыли, кто всем этим корыствуется? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если из монастырской казны дают деньги в рост, когда Божественное Писание и мирянам возбраняет проценты? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если церковные службы разнятся в разных местах, где двуперстие, где троеперстие, где аллилуйя сугубая, а где трегубая, многие ошибки в книгах церковных, иконы пишутся кем ни попало и как Ому в ум ни взбредет? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если монахи держат у себя отроков, без стыда принимают жен и девиц? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если монастыри, и без того пребогатые землей и доходом, не стыдятся требовать милостыни от царя и великого князя? Угодно ли Богу а если не угодно, так на ком сыщется грех, если богадельни, устроенные милосердием христианским, наполняются не престарелыми и недужными, а молодыми и здоровыми тунеядцами? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если многие монахи, монахини, даже миряне хвалятся какими-то пророчествами и сновидениями, скитаются из места в место со святыми иконами и требуют денег непристойно, бесчинно, будто бы на построение церкви? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если древние церкви пустеют, а новые воздвигаются не усердием к вере, а греховным тщеславием и скоро так же пустеют от недостатка в попах, иконах и книгах? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если в нарушение уставов великих князей архиереи берут с попов за поставление и два рубля, и три, и четыре, а попы берут за венец с новобрачных, берут за исповедь, за крещение, за причастие, за погребение? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если служитель церкви украшается златом и бисером, плетением и шитьем, подобно жене? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если монахи и монахини имеют жительством один монастырь? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если церковь отказывается вносить полонянные деньги, идущие на выкуп тех христиан, которые томятся в татарском плену?

В сущности, это риторические вопросы, поскольку ясно и без того, что все эти мерзости не угодны Богу и что грех сыщется на митрополите, на архиепископах и епископах, на игуменах и архимандритах, которых в тот судный час вопрошает царь и великий князь, замысливший создать Святорусское государство, и нечего дивиться тому, что прямота и ясность этих беспримерных, без сомнения, насущных запросов, заключающих в себе такие жестокие обличения, повергают митрополита и весь освященный собор в полное и долго не преходящее оцепенение. В записях, которые с должным тщанием ведутся исправным писцом, все первые сорок беспощадных запросов царя и великого князя оставлены без ответов, точно митрополит и освященный собор их не слышат или не ведают, что отвечать, поскольку митрополит и освященный собор ничего путного в свое оправдание ответить не могут и добровольно взвалить грех осквернения на себя.

Однако и двадцатилетний Иоанн никому не позволяет шутить над собой, характер у него отзывчивый, добрый, однако вовсе не мягкий. Возможно, именно в этом месте молодой царь и великий князь, всегда пылкий, со страстью относящийся ко всякому делу, теряет терпение, властным жестом прерывает размеренное чтение думного дьяка и в гневе вопрошает собравшихся грешников, отчего гробовым молчанием сковались их языки и что они все-таки могут ответить ему.

Поневоле приходится отвечать, однако что отвечать? Ведь это они постригаются не спасения ради души, а покоя ради телесного, свои места занимают по мзде, невежественны, едва умеют читать, знают службы спустя рукава, пьянствуют, в кельях держат отроков и разгульных девиц, дают деньги в рост и пускают по ветру доходы с вотчин и сел, которые даются им на срочное или бессрочное поминание вдоволь нагрешившей усопшей души, истрепетавшей от ужаса адских мучений. Признать так же открыто и ясно, что все их деяния есть наипаскуднейший грех, бесстыднейшее попрание правил, завещанных Святыми апостолами и Святыми отцами? И при этом не сгореть от стыда? Никакая церковь никогда не решалась на такие признания, усердно тая свои прегрешения за толстыми стенами церквей и монастырей, беспощадно истребляя всех тех, кто задает ей такие неприятные, грозящие потерей доходов вопросы.

Понятно, что митрополит, архиепископы и епископы, игумены и архимандриты не горят от стыда и ничего не хотят признавать. Однако признаний требует царь и великий князь, и уже по смыслу и тону запросов немудрено догадаться, что от ответов им не уйти. Лукавые, владеющие вредным искусством своекорыстного искажения истины, они ничего не оспаривают, понимая, что ничего оспорить нельзя, но отвечают весьма общими, весьма туманными фразами, в которых не содержится ни возражения, ни признания в том, что православная церковь на данный момент в самом деле погрязла в постыдных, едва ли простимых грехах.

Иоанн же настаивает. Тогда освященный собор пропускает мимо ушей всё срамное, всё непристойное, непотребное, вдребезги разрушающее самый фундамент вероучения и без особенной прыти, неспешно принимается обсуждать никого не затрагивающие, отвлеченные укоризны царя и великого князя, которые касаются форм и приемов богослужения. Принимают решение: троеперстие и трегубую аллилуйю под страхом анафемы запретить, повсеместно ввести двуперстие и аллилуйю сугубую. Впрочем, принимают вынужденно, формально, лишь бы отвязаться от навязавшегося на их шею молоденька ещё царя и великого князя, об исполнении решения никто не печется, и двуперстие по-прежнему соседствует с троеперстием, как трегубая аллилуйя соседствует с аллилуей сугубой. Ничего не меняется, если никто не испытывает желания изменить.

Иоанн чутко улавливает этот дух сопротивления, дух желания оставить всё, что он осудил, на привычных местах и поскорей разойтись, возвратиться к своим излюбленным питиям, возлюбленным отрокам и непотребным девицам, к такому удобному, такому уютному житию непросвещенных, темных людей, добровольно принявших на себя многотрудную миссию просвещать, нести свет заблудшим, по неведенью бродящих и блудящих во тьме. Он требует определенных ответов и ясных решений самых коренных, самых насущных проблем, разъедающих церковную жизнь, точно ржа.

Митрополит, архиепископы и епископы, игумены и архимандриты мнутся, пускаются маневрировать, как всегда мнется и маневрирует схваченный за руку плут. Однако не им заморочить и одурачит его. Среди них он самый начитанный, самый образованный, самый безгрешный и самый умный, он легко распознает их малограмотные уловки, рассчитанные на простаков. Как свидетельствует расположение записей, он круто меняет ход обсуждения. Он больше не желает вопрошать в пустоте. Думный дьяк по-прежнему торжественно, монотонно зачитывает его сорок первый запрос. Тут он прерывает добросовестного слугу властным взмахом нервной руки и понуждает освященный собор отвечать. С этого места между царем и великим князем и освященным собором завязывается нечто похожее на диалог, то есть царь и великий князь запрашивает внятно, определенно, бескомпромиссно, а освященный собор вертится, юлит и ловчит ускользнуть от прямого ответа.

Очень строго относящийся ко всему, что касается веры, Иоанн диву дается: можно ли закоснеть до такого упорства в грехе? Он, государь, правитель Русской земли по рождению, человек светский, поставленный ведать устройством земным, облеченный тяжкой властью миловать и казнить, страшится хотя бы мысленно нарушить крестное целование, хотя бы на малую толику отступиться от клятвы, скрепленной обращением ко Христу, тогда как лица духовные, добровольно принявшие сан, давшие нерушимую клятву неукоснительно следовать священным для всего православия заповедям Христа, священные заповеди Христа попирают, грешат каждодневно, утопают в непотребстве и смраде, но не только не отрекаются в омерзении, в ужасе от непотребства и смрада, а ещё у него на глазах плетут хитроумные петли, чтобы непотребство и смрад сохранить и по-прежнему жить противно священным заповедям Христа. Псы блюющие, свою блевотину стерегущие, как обязаны стеречь свою душу и чистейшей, без соринки, без пятнышка представить её на Страшный, неподкупный. Последний, непогрешительный суд, на котором спросят за всё, могут спросить и за этот странный, умонепостижимый собор.

Роль царя и великого князя и роли святителей меняются. Кажется, он не сомневается в том, что вот сейчас он усовестит этих заблудших, так легко, так спокойно пребывающих во грехе церковных владык, как они усовестили его три года назад, когда он по их слову помиловал зачинщиков кровавого бунта, и они одумаются, как три года назад одумался он, покаются перед ним, как три года назад покаялся он перед ними, дадут крепкое слово перед ликом Христа жить в благочестии, в чистоте, как три года назад дал слово он, тоже перед ликом Христа, установить справедливость на Русской земле, станут данное слово держать, как держит он, противоборствуя не только желанию, но и очевидной необходимости смирить виновных опалами и смертной казнью казнить.

Не тут-то было. Заваривается обыкновенная несусветная чушь, наподобие известной ловли в ступе пестом. Благочестивые наставники в праведном житии, обязанные твердо вести наши земные, явным образом заблудшие души одним им ведомой дорогой в пресветлое Царство Небесное, обязанные подавать нам пример праведной жизни, служить нам образцом, на его прямые запросы прямых ответов не желают давать, сколько бы он ни спрашивал их. Ни в одном глазу не стыдясь перед ним, они запутывают самое очевидное дело, причем запутывают так топорно, так примитивно, так неискусно, что кругом белые нитки торчат, то ли откровенно не уважают его, то ли по небрежению, из нежелания снизойти до него оттого, что в их глазах все эти запросы не более как причуда царя и великого князя, ещё мальчика, то ли просто-напросто от недостатка ума.

Так, царь и великий князь заводит речь о распущенности, как белого, так и черного духовенства, пусть его тешится, молод ещё, поборники благочестия сетуют, что содомский грех сплошь и рядом прельщает непотребных мирян, и пускаются в пространные рассуждения о благотворном воздействии аскетической жизни, имея в виду не себя, поставленных высоко, а низко стоящих мирян, попутно задумываются над сложнейшей проблемой обыденной жизни: если какая-нибудь монахиня вдруг заболеет, может ли её исповедовать поп? Да тут сомнение в чем? А тут сомнение в том, что ведь это мужчина!

Царь и великий князь недоволен вольностями и прямыми ошибками в иконописи, а ему отвечают, чтобы он поглядел, что творится в кремле. Иоанн и глазом не успевает моргнуть, как извлекается жалоба Ивана Висковатого, дьяка, в которой благочестивый дьяк то ли притворно, то ли искренно негодует, что в царских платах писано неподобно, явным образом копая яму Сильвестру, ведавшему росписью царских палат: «написан образ Спасов да туто же близко него написана жонка, спустя рукава, кабы пляшет, а написано под нею: блужение, а иное ревность и иные глумления». Зацепившись наконец за подходящую тему, блюстители благочестия негодуют, тон поднимается, иерархи готовы браниться. Макарий берет под защиту Сильвестра, изъясняет доходчиво, что в картине не допущено никакого кощунства, поскольку она изображает порок, посрамленный Христом. Всё же в акты Стоглава помещается громоздкое описание неугодной иерархам картины, точно они увидели её в первый раз, помещается явным образом для того, чтобы проваландать как-нибудь время и после, за недосугом, ничего не решить.

Все-таки, как ни вертятся, к каким уловкам ни прибегают, блюстители благочестия испытывают на себе давление личности Иоанна, раздражительной, сильной, активной, не склонной подчиняться чужому влиянию, не позволяющей никому шутить над собой и над своим положением царя и великого князя. Он повторяет самые неприятные, самые болезненные запросы и требует на них отвечать. Блюстителям благочестия приходит против желания находить сколько-нибудь, хотя бы по видимости, приемлемые ответы. На основании этих вымученных ответов они принимают уклончивые, половинчатые решения, исполнение которых либо невозможно совсем, либо в действительности даже вредно для положения церкви.

Без возражений, охотно и энергично соглашаются архиепископы и епископы, игумены и архимандриты преследовать малейшее отклонение от норм благочестия, в тех случаях, когда они должны преследовать прихожан, причем обнаруживается, против их воли, должно быть, что в общем люди простые живут нравственной жизнью и всем рукомельцам, землепашцам, звероловам и рыбарям можно поставить на вид лишь невинные развлечения и неискоренимую приверженность к немудрящим, но поэтичным обрядам простодушной языческой старины, хотя эти обряды никому и ничем не вредят.

Однако блюстителей благочестия больше всего беспокоит именно эта стойкая приверженность к незатейливой языческой старине. Архиепископы и епископы, игумены и архимандриты вменяют в обязанность низшему духовенству искоренить прапрадедовские обряды как гнусность, наказывают приходским попам наставлять, грозить, казнить епитимьей, не впускать в церковь ослушников, внушать прихожанам страх Божий, учить целомудрию, миру в соседстве, житию без ябеды, кражи, разбоя, лжесвидетельства и клятвопреступлений, точно эти простые рукоумельцы, землепашцы, звероловы и рыбари только и делают, что убивают, грабят, крадут, строчат ябеды друг на друга, не умея ни писать ни читать, дают ложные показания, не имея нужды ни в государевом, ни в церковном суде, и преступают крестное целование, в котором им необходимости нет.

Кроме того, мирянам предписывается обязательное ношение бороды, по смешной, однако для блюстителей благочестия чрезвычайно важной причине: по глубочайшему убеждению архиепископов и епископов, игуменов и архимандритов, безбородый мужчина уподобляется женщине, вызывает в ближнем срамное желание и тем понуждает содомский грех, которого не встречается в обыденной жизни рукоумельцев, землепашцев, звероловов и рыбарей, зато полным-полно в осуждаемых Иоанном обителях.

Затем запрещают мирянам невинные развлечения, начиная с игры в шахматы и наслаждения музыкой, кончая игрой в зернь, а представления скоморохов, любимое зрелище простонародья по праздничным дням, прямо объявляются богопротивными.