Текст книги "Иоанн царь московский Грозный"

Его стояние при хоругви не производит ни малейшего впечатления ни на русских, ни на татар, поскольку ни те ни другие не видят просто-напросто ничего, кроме врага, которого надо убить, пока он тебя не убил. Исход непредвиденно затянувшейся сечи решает правильно организованный собственный полк Иоанна. Его действиями зажатый в ханском дворце, почуя, что не сносить дурной головы, не испытывая желания умереть, как приказал хвастливо объявить со стены перед приступом, Едигер Магмет вырывается из кольца, увлекая за собой несколько сотен татар и ногаев. Тут Андрей Курбский, воевода полка, собирает несколько десятком служилых людей из разных полков, поостывших от грабежа, успевает встать живым заслоном в воротах и своим мужеством удерживает врага, на которого с тыла наседают царские воины.

Тогда удирающие татары, ради спасения гораздые на любое предательство, сдают Едигера Магмета врагу, может быть, полагая, что плененьем вождя окончится сеча, лезут на стену, прыгают вниз и в пешем строю, не привычном для них, пытаются пробиться к реке, встречают шквальный огонь из пищалей и пушек, заранее приготовленных Иоанном, сбрасывают доспехи для легкости ног, перебираются вброд и уходят болотами.

Князь Андрей Курбский, нисколько не думая, что все дороги заранее перекрыты предусмотрительным царем и великим князем и что, стало быть, татарам всё равно никуда не уйти, поспевает и тут с горстью истомленных, израненных служилых людей, добирается до лошадей и верхами врезается в самую гущу бегущих татар. Почуяв смерть за спиной, беглецы останавливаются, сомкнутым строем встречают нападающий в беспорядке отряд, лошади вязнут в болотистой почве, в схватке погибают почти все служилые люди, ведомые Курбским, а татары, почти без потерь, добегают до леса.

Внимательно наблюдая за всеми внезапными, прихотливыми изгибами боя, так и не снизошедший до рукопашной схватки с врагом, Иоанн отправляет Семена Микулинского, Михаила Глинского и Шереметева со свежей конницей в обход подказанских болот. Вовремя посланная, конница встречает на выходе из леса пеших татар, за которыми очертя голову охотился Курбский. Ни один из них не желает сдаваться, никто им и не предлагает почетную сдачу. В схватке короткой, в схватке ожесточенной конники уничтожают всех, кого успевают достать копьем или мечом, спасаются лишь немногие, получившие тяжелые раны, которые упали на землю вперемешку с убитыми товарищами по бегству.

Ожесточенные вековечными счетами с разбойным татарским нашествием, разгоряченные сопротивлением и окрыляющим чувством долгожданной победы, русские воины, наконец овладевшие когда-то сеющей ужас татарской столицей, убивают всех мужчин, которых удается в суматохе найти, в живых оставляя, по примеру тех же татар, только женщин и малых детей, и грабят, грабят, грабят всё нажитое на русской крови добро, очищая дома и лавки Казани чуть не до нитки.

Иоанн не останавливает резню, может быть, потому, что резню уже невозможно остановить, может быть, ещё потому, что он, как правитель, государственный человек, считает необходимым и поучительным преподать татарам жестокий урок и тем навсегда, на вечные времена отшибить охоту врываться когда ни вздумается в пределы русской земли, жечь, грабить, убивать и уводить в бесчеловечное татарское рабство русских людей. Во всяком случае, плененному Едигеру Магмету он говорит с укоризной:

– Несчастный! Разве ты не знал могущества русской земли, разве не знал лукавства казанских людей?

Всю добычу, всех пленных, которые будут отправлены на азиатские невольничьи рынки, он отдает воеводам и войску, лично себе оставляя лишь Едигера Магмета, ханские бунчуки и все казанские пушки, этим сознательным жестом подчеркивая перед лицом современников, а с ними и перед лицом суровой истории, что им руководит не жестокость, не алчность, не пошлая жажда обогащения и грабежа, как они руководят его воеводами и помраченными видом добычи ратниками, как испокон веку они руководили витязями удельных времен, а высокая идея защиты и блага отечества. Именно эту свою задушевную мысль выражает он вслух, когда разгоряченные боем и грабежом воеводы окружают его:

– Моя корысть есть спокойствие и честь Русской земли.

Глава двадцать восьмая
Торжество победителя

Праздник победы начинается уже здесь, в окровавленной, со всех сторон подожженной Казани. В пылу затихающей битвы все понимают, что чудом победы обязаны в первую очередь молодому царю и великому князю, и воеводы, не задумываясь пока ещё о последствиях, торжественно славят его, не только в силу обычая славить вождя во всех случаях жизни, но и как бессомненного вдохновителя великой победы, которую терпеливо ждали поколения и поколения униженных в своем национальном достоинстве, изо дня в день ограбляемых русских людей и которую все в эти горячие дни ощущают равной живущей в веках Куликовской победе. Михаил Воротынский первым, ещё из горящего города, присылает сказать:

– Радуйся, государь! Твоим мужеством, твоим счастьем совершилась победа: Казань наша, царь её в твоих руках, народ истреблен или в плену, несметные богатства собраны, что прикажешь?

Он отвечает восторженно, повелевая единственно то, что наполняет его воистину счастливую душу:

– Славить Всевышнего!

Он истово убежден, что победа одержана не столько силой оружия, стрельцами, подкопами, пушками, сколько силой коленопреклоненных молитв, неукоснительной верности светлому православию и дарованной, в награду за добродетели, всепобеждающей милостью возлюбленного Христа, всегда направляющего и укрепляющего оружие истинных христиан. Он воздевает руки благодарности к небесам, велит петь молебны под той хоругвью, под которой его поставили стоять воеводы и под которой он продолжает стоять, затем на этом месте, священном и славном, водружает Животворящий Крест и молвит проникновенно, что здесь быть первой церкви православной в покоренной татарской земле, прощает плененного Едигера Магмета, который, стоя перед ним на коленях, растеряв весь свой недавний злосчастный задор, в страхе неминуемой смерти твердит о чистосердечном раскаянии, и посылает сказать, чтобы тушили пожары и расчищали главную улицу, по которой назначается торжественный въезд в уже бывший оплот насилия и грабежа.

Между тем съезжаются воеводы, разгоряченные боем, со следами резаных и колотых ран, в наспех наложенных, со следами крови повязках, в помятых доспехах, и хриплыми, но громкими голосами поздравляют его. Владимир Старицкий, не отличившийся ни ратными подвигами, ни талантами полководца, всего лишь проскакавший во главе Иоаннова полка до Казани, произносит речь от имени войска, скорее как двоюродный брат, чем как доблестный витязь славного времени:

– Радуйся, царь православный, победивший супостатов Божией благодатью! Будь здрав на многие лета на Богом дарованном тебе царстве Казанском! Ты от Бога наш заступник от безбожных агарян, тобой теперь бедные христиане освобождаются на веки вечные и нечестивое место освящается благодатью. И вперед у Бога милости просим, чтобы умножил лет живота твоего и покорил всех супостатов под ноги твои и дал бы тебе сыновей, наследников царству твоему, чтобы нам пожить в тишине и покое.

С любовью, от чистого сердца обнимает Иоанн своего брата двоюродного, растроганно говорит, без раздумий, без расчета, как отзовутся слова его в будущем, по зову доброго сердца отстраняя от себя честь победы, отдавая ей брату и войску:

– Бог это совершил твоим, князь Владимир Андреевич, попечением, всего нашего воинства трудами и всенародной молитвой. Буди воля господня!

Растроганный, размягченный, въезжает он в захваченный город, первый вражеский город, побежденный его помышлением. Его встречают толпы оборванных русских рабов, наконец освобожденных от жестокого, прямо бесчеловечного татарского рабства. Увидев московского царя и великого князя в окружении свиты, счастливые люди падают перед ним на колени, взывают к нему со слезами непередаваемой радости на глазах:

– Избавитель наш! Из ада вывел ты нас! Для нас, сирот своих, головы совей не щадил!

Он распоряжается отвести несчастных в свой стан, всех кормить от щедрот царевой кухни, после чего обеспечить все средства для незамедлительной отправки домой.

Он продвигается по улице, ещё заваленной трупами, Вовсе не насилия, не новой крови, не изуверского надругательства над поверженными врагами требует в этот возвышенный час его чувствительная душа. Он поражен омерзительными плодами ожесточенного, бессмысленного сопротивления побежденных и столь же бессмысленной, ожесточенной резни со стороны победителей. Он плачет искренними слезами, Он говорит сокрушенно:

– Это не христиане, но все они люди, подобные нам.

И когда приближается к нему Шиг-Алей со своими касимовскими татарами, бившимися против татар, в крови своей, в крови собратий своих, он склоняет голову и, слыша в сердце вину, ищет себе оправдания за истребление стольких людей, как он верно заметил, подобных ему:

– Царь господин! Тебе, брату нашему, ведомо: много я к ним посылал, чтобы захотели покою, тебе упорство их ведомо, каким злым ухищрением много лет лгали, теперь милосердный Господь свой праведный суд показал, отмстил им за кровь христианскую.

Он указывает место, где в течение двух дней должен быть возведен храм Благовещения, указывает места другим храмам, которым отныне стоять в вечную память погибшим за православие русским воинам, велит попам обойти город с крестами и кропить святой водой улицы и дома, дабы изжить самый дух мусульманства, повелевает не мешкая восстанавливать поврежденные стены и башни, поскольку с этого дня Казань становится прочным оплотом московского влияния и православия в этих варварских, разбойных краях, и в знак торжества самой идеи возмездия за века унижений и грабежей водрузить православное знамя над бывшим ханским дворцом.

Воротившись в свой стан, он прежде всего вступает в свою походную церковь, приносит чудотворному Сергию, некогда благословившему разящий меч великого князя Димитрия, благодарственные молитвы, молится за павших воинов русских, именуя их жертвой, принесенной на спасение общее, со светлым лицом выходит к полкам, которые «сияют ранами драгоценнейшими алмазов», по выспреннему выражению взволнованного летописателя, громко благодарит и славит отныне неувядаемых победителей:

– Воины мужественные, бояре и воеводы! В сей день знаменитый, страдая за имя Божие, за веру, отечество и царя, вы приобрели славу, в наше время неслыханную. Никто не оказал такой храбрости, никто не одерживал такой победы! Вы новые македоняне, достойные потомки витязей, которые с великим князем Димитрием сокрушили Мамая! Чем могу воздать вам? Сыны любезнейшие Русской земли, там, на поле чести, лежащие! Вы уже сияете в венцах небесных вместе с первыми мучениками христианства. Се дело Божие, наше есть славить вас во веки веков, вписать имена ваши на хартии священной для поименования в соборной Апостольской церкви. А вы, кровью своей обагренные, но ещё живые для нашей любви и признательности, все храбрые, кого вижу перед собой, внимайте и верьте моему обету любить и жаловать вас до конца дней моих. Теперь успокойтесь, победители!

Войско отвечает нестройными кликами восторга и радости. Иоанн идет к раненым, утешает героев словами благодарности и добра. Он отправляет шурина Данилу Захарьина-Юрьева с счастливым известием к митрополиту Макарию, к брату Юрию, к царице Анастасии. Он велит пир своим воинам и садится обедать с воеводами и первейшими из думных бояр. Все едино переживают это глубокое чувство справедливой победы и славы, им понятно уже, что славы бессмертной. Все верят едино, что с этой минуты настает пора всеобщего благоденствия.

Однако это всего лишь угар, опьянение, которое долго продолжаться не может. Очень немногие, то есть самые наивные и смиренные из подручных князей и бояр от всей души полагают, что и в самом деле с этого дня в Московском царстве учреждается нечаянная пора всеобщего благоденствия, мира, согласия и братской любви. Менее наивные уже беспокоятся, как бы рука царя и великого князя, уже с не предполагаемой твердостью, отбирающая у них привилегии, прежде огражденные заборами жалованных грамот, не стала ещё тяжелей, в особенности не стала воинственней, поскольку многие из подручных князей и бояр и даже рядовых служилых людей, костяк его воинства, в ближайшее время не расположены воевать, тем более воевать без конца, о чем им бессомненно пророчит хоругвь православная, воздетая ввысь над бывшим ханским дворцом. Самые непримиримые, самые злокозненные и трезвые уже понимают, может быть, прямо здесь, на этом победном пиру, что казанское взятие, справедливо приравненное ими самими к нетленной в веках Куликовской победе, по величию и значению приравнивает молодого царя и великого князя к прославленному, тоже в веках, ратоборцу с Мамаем, а возможно, возносит и выше, поскольку великий князь Димитрий Иванович всего лишь отбил и на короткое время ослабил хищных татар, тогда как царь и великий князь Иоанн явным образом положил конец татарскому хищничеству, положил твердо и навсегда, пока что только с востока, с одной стороны, а там, глядишь, положит конец, также твердо и навсегда, и с другой стороны. Что сам Иоанн вполне сознает, какое значение имеет эта победа для него самого, они не могут не понимать. А что она означает для них? Для них она означает только одно: конец своеволия, превращение уже не на словах, предназначаемых для замысловато составляемых официальных бумаг, не по крестному целованию, которое они не ставят и в грош, а на деле в послушных подданных, в подручников царя и великого князя, в добросовестных исполнителей его повелений, несмотря на седую свою родовитость, которая равняет, а нередко ставит и выше, чем он, на родовом дереве, начатом Рюриком. Для них его новое качество означает, даже по первым прикидкам, серьезное сокращенье доходов, большей частью неправедных, тем не менее дорогих, прикипевших и к сердцу и к кошельку, и строжайшую дисциплину в полках, самый смысл которой им, последним витязям удельных времен, невозможно понять. А главное, главное в том, что это новое качество посягает на самый фундамент их убеждений, на самый корень их бытия, поскольку веками они по роду занимают место и честь, тогда как подручное место и честь будут давать единственно волей и произволом царя и великого князя. На что это им?

Ещё можно предположить, что неудавшаяся попытка отстранить молодого царя и великого князя от намеченного похода, предпринятая в Москве, затеялась отчасти стихийно, лишь из тупого каприза подручных князей и бояр всегда и во всем перечить ему, но уже последовавшее вскоре за этой попыткой возмущение новгородского ополчения, вдруг расхотевшего идти на Казань, настораживает и наводит на мысль об организованном заговоре, который плетется неслышно, невидимо, имея единственной целью как-нибудь избавиться от неприятных и крайне опасных претензий царя и великого князя на реальную власть, каким-нибудь способом возвратить его в то бессловесное состояние, в каком он находился до коронации, в счастливое десятилетие своеволия, когда и серьезные войны не сваливались на них, и жалованные грамоты раздавались бессчетно и безотчетно, и кормились они из казны, опустошая её, сколько позволял аппетит голодных волков, и в посадах и волостях творили раздольный, никем и ничем не остановимый грабеж.

Бесспорная победа молодого царя и великого князя приводит многих из подручных князей и бояр в такое смятение, что они невольно выдают свои подколодные умыслы, выдают некстати и глупо, до того бессмысленно, нелогично их поведение. Они дружно требовали всего полгода назад, чтобы царь и великий князь остался в Москве, с ним, уверяли они, сохранней Москва, теперь они с той же настойчивостью приступают к нему, чтобы он на неопределенное время задержался в Казани. Ради чего? Ведь Казань в буквальном смысле слова повержена в прах, все её военные силы разгромлены без остатка, всё или почти всё её мужское население истреблено или попряталось по дальним кочевьям. После столь решительных действий что делать в Казни царю и великому князю, тем более, что царь и великий князь, молодой человек, ждет не дождется рождения первенца и так и рвется в Москву? Необходимо окончательно усмирить покоренные земли, отвечают подручные князья и бояре, привыкшие не столько логически мыслить, сколько иметь суждение на предмет личной выгоды и беззаветно лелеемой знатности рода, то есть без заботы о смысле суждения.

В ответ Иоанн рассылает старейшинам луговых черемис, ещё оказывающим кое-какое сопротивление московским отрядам, царские грамоты, в которых призывает к покорности, обещая собирать с них не более чем ту же сумму ясака, какую с них собирали татары, и до того несерьезно, малосильно это сопротивление первобытно организованных, совсем ещё диких племен, что уже два дня спустя старейшины выражают полное согласие с его предложением и приносят присягу на верность Москве, и для них сумма ясака важнее всего, всё прочее можно стерпеть.

Спрашивается, кого он должен в этих замиренных краях усмирять? Ещё бродят разрозненные шайки недобитых казанских татар, отвечают ему. Он своим наместником в Казани назначает князя Александра Горбатого-Шуйского, так хорошо себя показавшего в столкновении с бандами Япанчи, дает ему в помощники князя Василия Серебряного-Оболенского, тоже храброго воина, и оставляет достаточно ратных людей, чтобы справиться с бродячими шайками деморализованных, разбитых, но недобитых татар: полторы тысячи конницы, три тысячи московских стрельцов и отряды служилых казаков. Что ещё? А всё же останься, батюшка-царь!

Иоанн слишком хорошо изучил всех этих мелкотравчатых шуйских, курлятевых, пронских, оболенских, отличившихся ещё в смутные времена его безотрадного малолетства, чтобы поверить им хотя бы на грош, чтобы не подозревать их в тайных кознях против него, и если они с такой бестолковой настойчивостью жаждут его законопатить в Казани, значит они что-то крамольное затевают в Москве. Он и без того спешит воротиться, потому что царица Анастасия со дня на день должна разрешиться от бремени, а после того, как они принялись его так усердно задерживать, он торопится вдвойне и втройне, и когда они продолжают, несмотря ни на что, его осаждать, он наконец теряет терпение и зло говорит одному из самых ярых своих уговорщиков:

– Теперь меня от вас Господь оборонил!

Похоже, до этого дня он только оборонялся от них, когда они, противясь ему, пытались воротить себе блаженные времена своеволия, а вместе с ним и позора для Русской земли, до которой им все те годы не было дела. Теперь, после этой явным образом эпохальной победы, он готов на них наступать. И подручные князья и бояре чувствуют с нарастающим страхом, что роли переменились, что не ему, а им повиноваться настала пора, и нехотя отпускают его, по его тону угадывая, что он уже не нуждается в согласии с их стороны.

Второго октября пала Казань – одиннадцатого октября он грузится на ладьи и отплывает вверх по реке. Странно это отплытие, точно он что-то знает и находит нужным беречься от них, а они, точно стремясь открыто засвидетельствовать ему свою непокорность, оставляют его одного в путешествии по этому все-таки ещё не до конца усмиренному краю. В свои ладьи он помещает исключительно московских стрельцов, свое детище, которым может вполне доверять, затем в Свияжске, подальше от глаз своих, оставляет наместником князя Петра Шуйского, сына известного крамольника и смутьяна, немало испортившего ему крови в десятилетие боярских междоусобий. Медленно, неторопливо, словно бы нехотя поднимаются следом за ним обремененные щедрой добычей полки, переправляются на гористую правую сторону и, растянувшись на несколько верст, привольно движутся берегом Волги.

Его тревоги, его подозрения несколько притупляются, отступают в недра души, когда он приближается к Нижнему Новгороду, ещё два года назад бывшему самой крайней, самой последней твердыне на юго-восточной украйне Русской земли, и вот теперь, следствием его напряженных усилий, русский город покоится в глубоком тылу.

Основанный в 1221 году при впадении в Волгу Оки владимирским князем Юрием Всеволодовичем, Нижний Новгород более трех столетий первым и чаще других принимает беспощадные удары грабительских набегов сперва батыевых, затем золотоордынских, позднее казанских татар, которые с малыми перерывами, а временами и вовсе без перерывов жгут его по этой причине вечно новехонькие посады, впрочем, довольно редко добираясь до крепости, грабят и убивают, сотнями, тысячами уводят нижегородцев в полон и неизменно возвращаются вновь, едва город успевает подняться из пепла и запустения, чтобы грабить, жечь, убивать и уводить в рабство перепуганных пленных, точно испытывая, истощится ли когда-нибудь это извечно возрождающее себя, неистребимое русское племя.

Ни один русский город не может с такой полнотой ощутить и осознать непреходящее значение только что одержанной казанской победы, не может с таким обстоятельным знанием дела понять, что победа одержана именно непреклонной волей, напряженным усилием, организаторскими способностями и воинским дарованием молодого царя и великого князя, поскольку именно от стен этого волжского города начинались бесчисленные наскоки на Казань всех этих беспомощных шуйских, шереметевых, воротынских, микулинских, серебряных, бельских, пронских и неизменно оканчивались ничем, ни один другой русский город не может испытывать такую безграничную благодарность молодому царю и великому князю, как Нижний Новгород, избавленный наконец чуть не от ежегодного разорения.

И Нижний Новгород, от мала до велика, выходит с крестами, с иконами и хоругвями на берег Волги навстречу своему избавителю. Едва Иоанн вступает на берег с борта царской ладьи, нижегородцы преклоняют колени и славят нового предводителя русского воинства за вечное избавление от татей неукротимых, обливаясь слезами, восклицая с таким душевным трепетом, так громко, что заглушают густые басы дьяконов и теноры поющих попов, так что хор принужден на время умолкнуть.

Пока длятся торжества в Нижнем Новгороде, пока приходят и читаются грамоты, писанные от лица царицы Анастасии, митрополита Макария и брата Юрия, в которых его приветствуют на Богом данной отчине царства Казанского, подтягиваются из-под Казани полки. Его повелением выстраивают служилых людей на виду граждан Нижнего Новгорода, и он вновь, объезжая ряды, выражает сердечную признательность воинам, обнадеживает, что они расстаются лишь до нового случая обнажить со славой мечи за отечество и увольняет всех по домам.

И воеводы во главе с князем Владимиром Воротынским уводят уволенные полки посуху, на Васильсурск, более трудным и долгим путем, вновь оставляя нелюбого им царя и великого князя без обороны, он же из Нижнего Новгорода, по-прежнему сопровождаемый только отрядом московских стрельцов, движется на Балахну и Владимир и в Судогде, скромно приютившейся на пологом левом берегу тихой речки, впадающей в Клязьму, встречает одного из семи бояр, оставленных править Москву, Василия Юрьевича Траханиота, от счастливой царицы скорого вестника. От Траханиота ещё более счастливый отец узнает, что у него наконец, после двух дочерей, рождается первенец, сын, нареченный, в честь укротителя полчищ Мамая, Димитрием. Как рад он, как бесконечно, искренно счастлив! Он спрыгивает с коня, он обнимает, он целует доброго вестника, он благодарит Бога, он плачет, он в знак благодарности за столь благодатную весть отдает боярину свою шубу и своего верхового коня, который только что нес его на себе.

Во Владимире, в Суздале народ встречает его охваченный радостью избавления от трехвекового тиранства, восторженный, благодарный, восхваляя, славя его как величайшую русскую славу, со слезами, конечно, с улыбками, с пением, с громом колоколов.

Он задерживается в каждом городе, стоящем у него на пути, Единственно ради того, чтобы в каждом городе войти в храм и вознести Господу всё новые и новые благодарственные молитвы.

И вдруг в Суздале узнает, что нестяжателя Феодорита, его попечением поставленного игуменом Спасо-Ефимьева монастыря, монахи сживают со света за то, что Феодорит воспрещает им принимать недвижимое имущество в оплату за их молитвы во здравие и за упокой, и утесненного, оскорбленного Феодорита не берут под защиту ни местный епископ, ни митрополит.

Он делает крюк и посещает Троицкий Сергиев монастырь, свою духовную колыбель. Братия, игумен Артемий, бывший митрополит Иоасаф, смещенный бунтовщиками в угоду Макарию, его первый учитель, встречают победителя с пением и с крестами. Он прикладывается к чудотворным мощам святого Сергия, вкушает хлеба с монахами, но и здесь узнает, что нестяжатель Артемий учит корыстолюбивых монахов жить своим рукоделием, что и здесь монахи, тяжко больные пороком любостяжания, Артемия сживают со света точно так же, как в Суздале благочестивого Феодорита, что в монастыре чуть ли не назревает мятеж и что митрополит изволит сквозь пальцы глядеть на мятежников.

Безобразное положение обоих игуменов-нестяжателей, поставленных во главе самых прославленных русских монастырей в надежде их помощью исправить прискорбное оскудение нравов, постигшее многих монахов во многих обителях, омрачает его торжество. Что же станется с благочестивой идеей Святорусского государства, если любостяжание, а с ним нечестивая склонность к паразитизму, к распутству и пьянству так прочно, неистребимо укоренились даже в самых славных, самых достойных обителях? Какими усилиями он достигнет так страстно желаемой цели? Теперь, когда одержана самая блистательная победа за последние два века русской истории, самая полная победа над дикой ордой и приходит благодатное время устроения внутреннего, чем и кем сможет он утвердить благочестие в мятущихся душах, а в нравах христианскую чистоту?

В раздумье подъезжает он к селу Тайнинскому. В селе Тайнинском его ждет несчастный брат Юрий в окружении думных бояр, оставленных в помощь ему править Москвой. Его поздравляют. Он принимает поздравления молча, произносит всего несколько слов и остается в Тайнинском ночевать, хотя до Москвы предстоит сделать всего один переход.

Двадцать девятого октября он подъезжает к Москве. Посадские люди выходят навстречу молодому царю и великому князю от того берега Яузы до черных слобод, на расстоянии шести верст, толпятся плотной стеной, едва раздвинув для его коня узкую щель, в которую он протискивается с трудом, сопровождаемый десятком самых близких людей. То и дело кланяется он на все стороны. Народ теснится, ликует, ближние протискиваются вперед, под морду, чуть не под брюхо коня, целуют руки, целуют ноги его, со всех сторон гремит раскатистый клич:

– Многая лета царю благочестивому, победителю варваров, избавителю христиан! Многая лета!

Возле Сретенья ждет его духовенство с крестами, с чудотворной иконой владимирской Божьей Матери, архиепископы и епископы, игумены и архимандриты, митрополит и старцы, князья и бояре, Михаил Булгаков, Иван Морозов, самые доверенные люди его.

Он спешивается, прикладывается к чудотворной иконе истово, с благодарением искренним, принимает благословение митрополита, говорит речь, но не о победе своей, а о самом насущном, о том, чем тревожится и болеет душа, сознательно отдавая всю честь победы митрополиту, духовенству, всему православию:

– Собор духовенства православного! Отче митрополит и владыки! Я молил вас быть ходатаями перед Всевышним за царя и за царство, да отпустятся мне грехи юности, да устрою землю, да буду щитом её в нашествия варваров. Советовался с вами о казанских изменах, о средствах прекратить оные, погасить огнь в наших сёлах, унять текущую кровь людей русских, снять цепи с пленников христианских, вывести их из темниц, возвратить отечеству и церкви сих безвинных страдальцев. Дед мой, отец и мы посылали воевод, но без успеха. Наконец, исполняя совет ваш, я сам выступил в поле. Тогда явился другой неприятель, хан крымский, в пределах Русской земли, чтобы в наше отсутствие истребить христианство. Вспомнив слово евангельское: «бдите и молитеся, да не внидите в напасть!», вы, достойные святители церкви, молились, и Бог услышал вас и помог нам, хан, гонимый единственно гневом небесным, бежал малодушно! Ободренные явным действием вашей молитвы, мы подвиглись в Казань, благополучно достигли цели и милостью Божией, мужеством князя Владимира Андреевича, наших бояр, воевод и всего русского воинства, сей град многолюдный пал перед нами: судом Господним в единый час погибли неверные без вести, царь их взят в плен, исчезла прелесть Магометова, на месте её водружен святой крест, области Арская и Луговая дань платят русской земле, воеводы московские управляют землею, а мы, во здравии и весели, пришли сюда к образу Божьей Матери, к мощам великих угодников, к нашей Святыне, в свою отчизну любимую, и за сие небесное благодеяние, вами испрошенное, тебе, отцу своему, и всему освященному собору мы с князем Владимиром Андреевичем и со всем воинством своим в умилении сердца кланяемся.

И дает поклон до земли всему православному духовенству, за ним Владимир Андреевич Старицкий и ближние воеводы. И продолжает о том, что отныне всем им предстоит, что в его сознании превыше всего:

– Теперь бьют вам челом, чтобы пожаловали, потщились молитвами к Богу о нашем согрешении и о строении земском, чтобы вашими святыми молитвами милосердный Бог послал нам свою милость и порученную нам паству, православных христиан, сохранил во всяком благоверии и чистоте, поставил бы нас на путь спасения, от врагов невидимых соблюл, новопросвещенный град казанский, по воле Бога святой данный нам, сохранил во имя святое свое и утвердил бы в нем благоверие, истинный закон христианский и неверных бы обратил к Нему, чтобы и они вместе с нами славили великое имя святые Троицы, Отца, Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Митрополит отвечает с торжественной важность, заслуженно воздвигая казанского победителя на самую вершину Русской воинской славы, однако странным, непостижимым образом не задерживаясь на путях спасенья духовного и охранения от незримых врагов человеческих:

– Царь благочестивый! Мы, твои богомольцы, удивленные избытком Небесной к нам милости, что речем перед Господом? Разве токмо восклицаем: «Дивен Бог творяй чудеса!» Какая победа! Какая слава для тебя и для всех твоих светлых сподвижников! Что мы были и что ныне мы? Вероломные, лютые казанцы ужасали Русскую землю, жадно пили кровь христиан, их увлекали в неволю, оскверняли, разоряли церкви святые. Терзаемый бедствиями отечества, ты, царь великодушный, возложив неуклонную надежду на Бога Вседержителя, произнес обет спасти нас, ополчился с верою, шел на труды и на смерть, страдал до крови, предал свою душу и тело за церковь, за отечество, и благодать Небесная воссияла на тебе, якоже на древних царях, угодных Господу: на Константине Великом, святом Владимире, Александре Невском, Димитрии Донском. Ты сравнялся с ними, и кто превзошел тебя? Сей царствующий град казанский, где гнездился змий как в глубокой норе своей, уязвлял, поядая нас, сей град, столь знаменитый и столь ужасный, лежит бездушный у ног твоих! Ты растоптал главу змия! Ты освободил тысячи христиан плененных! Ты знамениями истинной веры освятил скверну Магометову! Ты Русскую землю успокоил навеки! Се дело Божие, но свершенное чрез тебя! Ибо ты помнил слово евангельское: «Рабе благий! В мале был еси верен: над многими тя поставлю!» Веселися, о царь, любезный Богу, любезный отечеству! Даровав победу, Всевышний даровал тебе и вожделенного, первородного сына! Живи и здравствуй с добродетельной царицей Анастасией, с юным царевичем Димитрием, с своими братьями, боярами и со всем православным воинством в богоспасаемом царствующем граде Москве и на всех своих царствах, в сей год и в предыдущие многие, многая лета! А мы тебе, государю благочестивому, за твои труды и подвиги великие со всеми святителями, со всеми православными христианами кланяемся.