Текст книги "Иоанн царь московский Грозный"

– Вы дали мне и сыну моему душу на том, что будете нам служить, а другие бояре сына моего не хотят видеть на государстве, так если станется надо мной воля Божья, умру я, то вы не забудьте, на чем мне и сыну моему крест целовали, не дайте боярам сына моего извести, но с ним в чужую землю бегите, куда Бог вам укажет, а вы, Захарьины, чего испугались, или думаете, что бояре вас пощадят? Вы от них будете первые мертвецы, так вы бы за сына моего и за мать его умерли, а жены моей боярам на поруганье не дали.

Крикливые, готовые в любой день и час грабить и убивать, не способные к созиданию, даже к какой-нибудь последовательной и организованной защите своего сословного идеала анархии, подручные князья и бояре чуют с особенной остротой, когда и откуда угрожают опасности разного рода опал и гонений. Они начинают догадываться, что царь-то, великий-то князь не так уж и болен, чтобы с сего дня на завтра и наверняка помереть. А если протянет ещё несколько дней или, что гораздо хуже, недель? А если совсем не помрет? Припомнит он им тогда, как они в сердцах припомнили бы ему, кто крест целовал, а кто отказался, кто не поддержал, а кто поддержал князя Владимира Старицкого и оголтелую мать его Ефросинью, кто толковал о злокозненной Евдокии и святом Златоусте, а кто пресекал те поносные, недостойные толки, припомнит, кто что кричал в пылу в общем-то обыкновенной, чуть не вседневно происходящей словесной пальбы, а сам не слыхал, так они донесут ему друг на друга, наплетут и прибавят черт знает чего, ни на кого из них в таком скользком деле положиться нельзя. А уж припомнит, та не сносить головы, мало что принародно крест целовал, заречась от опал, между ними слабая вера в целованье креста, до скольких разов целовали, а опосля целованье снимали с себя.

И вдруг они все до единого присягают на верность царевичу Дмитрию, уже не чинясь, что крест дано держать дьяку Михайлову, а у креста князь Воротынский стоит, некогда выбирать, голова была бы цела. Князь Курлятев и дьяк Фуников сказывались до этого подлого часа больными, а тут точно пришпорило их, Курлятев холопам велит нести себя ко кресту, последним, но всё же подходит и Фуников. Один Иван Пронской-Турунтай, не сдержав свой склочный характер смутьяна, огрызается на Воротынского:

– Отец твой, да и ты сам после великого князя Василия первый изменник, а теперь ко кресту приводишь меня!

Воротынский отвечает привычно, бранью на брань:

– Я изменник, а тебя привожу к крестному целованию, чтобы ты служил нашему государю и сыну его царевичу Дмитрию. Ты прямой человек, а государю и сыну его креста не целуешь, им не желаешь служить.

Внезапное поголовное целованье креста на верность младенцу царевичу мало успокаивает умирающего царя и великого князя. Он воочию видит теперь, что он абсолютно один, даже поп Сильвестр и Алешка Адашев, уже открыто, отодвинулись от него, приютились в тени, выжидая коварно, чья возьмет, чья сторона победит. Ещё хорошо, что князь Владимир Андреевич, в пылу перебранки провозглашенный изворотливыми боярами победителем над Казанью, единственно на том основании, что во главе царских воинов вступил в ими же постыдно оставленный город, не двинул старицкого полка, а если всё же осмелится, двинет, все они как один отрекутся от крестного целования, никто не поддержит его. А может двинуть, крест целовать наотрез отказался, и пока он с полком и без крестного целования, беда ещё может стрястись.

И он без советников, без Адашева и Сильвестра, лучшее доказательство, что и все прежние решения, о казанском походе, о пересмотре жалованных грамот, о возвращении хотя бы части церковных владений, стрелецких полках, принимал он один, принимает неожиданное решение, замечательное по своей своевременности и дальновидности: он составляет крестоцеловальную запись, по которой князь Владимир Андреевич обязуется не думать о царстве, в случае Иоанновой смерти, повиноваться царевичу Дмитрию как своему законному государю, заодно вставляя важнейшее в его глазах обязательство не принимать в свой удел царских бояр и боярских детей, взамен же объявляет князя Владимира Андреевича опекуном при малолетнем Димитрии, может быть, окончательно убедившись, что на этот раз Бог его к себе не возьмет.

Тут подручные князья и бояре являют хлопотливую преданность, чуть не силой приводят князя Владимира в Кремль, и князю Владимиру остается только привесить к этой записи свою княжескую печать и крест целовать. С тем же энтузиазмом уличенных в измене, едва улизнувших от законного наказания грешников подручные князья и бояре принимаются за Ефросинью, однако с честолюбивой, задиристой, крикливой княгиней справиться не так просто, как с её довольно мямлистым сыном. Они трижды к ней приступают, и она трижды облаивает изменивших ей сволочей наипоследними словесами, не стесняя себя выражениями кипящего гнева, наконец выдыхается, крест сквозь зубы целует, однако в озлоблении, не таясь высказывает своё истинное отношение к присяге на верность:

– Не значит ничего присяга невольная.

И только последнее противодействие сломлено, Иоанн засыпает долгим, спасительным сном и день спустя поднимается с одра смерти абсолютно здоровым, точно с ним и не было ничего, как происходит обыкновенно с глубокими нервными возбуждениями и потрясениями. И его первая, и надолго главная мысль: как теперь ему жить?

Глава третья
Утраты

В течение трех критических дней находясь в нестерпимом смятении, на одре смерти, временами, бесспорно, уверенный в том, что в любую минуту умрет, Иоанн дает, как свойственно христианину, обет в случае выздоровления посетить Кириллов Белозерский монастырь и в этом монастыре помолиться Богу в благодарность за счастливое, милостивое свое исцеление. Он может отложить любые дел, но ему и в голову не приходит отложить исполнение такого обета, настолько он тверд и неукоснителен в вере, и как только сходят снега непролазные, просыхаю дороги, а физические силы его окончательно приходят в порядок, он отправляется в путь, причем забирает с собой Анастасию и сына, поскольку страшится оставить семью в недружелюбном Кремле, где даже братья царицы до того нищи духом, что не смогут её защитить, и чем настойчивей ближние князья и бояре отговаривают его от паломничества, по их мнению несвоевременного, тем прочнее его убеждение, что он должен ехать, в немалой степени и потому, что он не знает, что ему делать, и предпринимает далекое путешествие не только ради молитвы, но ещё больше ради того, чтобы иметь время подумать, чтобы испросить у самых умных, самых авторитетных людей своего неспокойного времени мудрый совет, как ему теперь жить.

Первую остановку он делает в Троицком Сергиевом монастыре, где заточен глубоко по-тогдашнему образованный, свободно мыслящий, оклеветанный любостяжателями Максим Грек, в свое время лишенный митрополитом Даниилом не только свободы, но и блага причастия. Убежденный хулитель стяжания, открыто обличивший монастыри, владеющие землей и селениями, Максим Грек под тяжестью испытаний несколько посмягчил свое негодование против отступления от евангельской бедности и теперь обличает лишь то, что лица духовные употребляют нетрудовые доходы со своих земель и селений не на прокормление бедных, а на довольство свое да на обогащение племянников, сродников, и тем более нынче не склонен одобрить намерение царя и великого князя с помощью силы отбирать монастырские земли и села в казну, если бы такие намерения у него появились. Нынче, не примиренный, но присмиревший в жестокой монастырской тюрьме, он говорит:

– Царь есть образ живой видимый Царя Небесного, но Царь Небесный весь естеством благ, весь правда, весь милость, щедр ко всем. Цари греческие унижены были за их преступления, за то, что похищали имения подручников своих.

Также он говорит, сцепив иссохшие пальцы, тяжелыми синими веками прикрывая выцветшие глаза:

– Истинный царь и самодержец тот, кто правдой и благозаконием старается устроить житейские дела подручников своих, старается победить бессловесные страсти и похоти души своей, то есть ярость, гнев напрасный. Разум не велит очи блудно наслаждать чужими красотами и приклонять слух к песням непристойным и к клеветам, творимым по зависти.

Истины до того известные, очевидные, так глубоко Иоанном воспринятые, так давно вошли в его плоть и кровь и руководят всей его державной политикой, что он без должного внимания выслушивает тихие, уже бесстрастные речи жестоко гонимого проповедника. Он ищет совета, он жаждет узнать, как ему жить раз и навсегда до конца своих дней среди тех, кто каждый день, каждый час готов ему изменить, к какой цели стремиться, если может рассчитывать только на себя самого, как управлять непокорными и своевольными, с кем совет держать, когда, как обнаружила его возможная смерть, совет держать не с кем, однако усталый, истерзанный долгим принужденным говением инок уже не проникает своим стиснутым духом так далеко. Максим Грек, старец семидесяти восьми лет, нынче улавливает только ближайшее, не горизонты столетий, не расстояние хотя бы одной человеческой жизни, а недели и месяцы, видимо, уже слыша дыхание избавительной смерти, и подает неисполнимый совет:

– Если ты и дал обещание ехать в Кириллов монастырь, чтобы подвигнуть святого Кирилла на молитву о тебе к Богу, то такие обеты с разумом не согласны, и вот почему: во время казанского взятия пало много храбрых воинов христианских, матери, вдовы, сироты обесчадевшие, обезмужевшие, безотцовщина в скорби, в слезах пребывают, так гораздо бы лучше тебе пожаловать их и устроить, утешить в беде, собравши в свой царствующий город, чем исполнять неразумное обещание. Бог вездесущ, всё исполняет и всюду зрит недремлющим око, также и святые не на известных местах внемлют нашим молитвам, не по доброй нашей воле и не по власти над собой. Если послушаешься меня, то будешь здоров и многолетен с женой и ребенком.

Иоанн не может быть доволен такого рода советом. Всё, что касается Бога, в его понимании выше разума, есть не что иное, как целительная потребность скорбящей души, тогда как ветхий старик обращается к его разуму, скорби не знающему. Впрочем, он и разумом не может принять совета оставить паломничество в святые места, поскольку для него дело Божье всегда идет прежде дела земного, и он велит укладываться в дорогу на Дмитров, откуда русские люди ходят на север.

Возможно, праведный старец в самом деле чует беду, призывает в келью Ивана Мстиславского, Алексея Адашева, Андрея Курбского и попа Андрея, взятого Иоанном в духовники, и наказывает передать царю и великому князю:

– Если не послушаешься меня, по Боге тебе советующего, забудешь кровь мечников, избитых погаными за христианство, презришь слезы сирот и вдовиц и поедешь упрямством, то знай, что сын твой на дороге умрет.

Будь Иоанн слаб, податлив на чужие влияния, как многие с удовольствием об нем говорят, угроза потерять сына, за будущее которого он только что сражался с подручниками, непременно смутила бы, смяла и поворотила назад, однако он всегда полагается на собственное чувство, на собственный ум, всегда сам принимает решения, тем более его не могут остановить Мстиславский, Адашев и Курбский, передающие мрачное пророчество старца или, быть может, это пророчество сочинившие, по примеру Сильвестра, из каких-нибудь собственных тайных соображений, кому-кому, а этим уклончивым людям веры у него нет ни нынче, ни впредь.

Караван возков достигает посуху Дмитрова. На берегу Яхромы Иоанн вступает в Песношский Николаевский монастырь и долго беседует в темной келье с иноком Вассианом, бывшим архиереем коломенским, советником великого князя Василия Ивановича, отца, изгнанным кознями Шуйских, не сломленным, не покорившимся своим противникам от Иосифа Волоцкого, ни своим глухим летам, не столько убогий монах, сколько государственный человек, которого Московское царство лишила бессмысленная жестокая и кровавая боярская смута. Государственному человеку более, чем монаху, Иоанн задает свой давно наболевший вопрос:

– Как я должен царствовать, чтобы держать подручных князей и бояр в послушании?

В делах правления искушенный, его отцу подавший не один разумный совет, Вассиан отвечает негромко, точно на ухо говорит, тем усилив значение сказанного:

– Если хочешь быть самодержцем, не держи при себе ни одного советника, который был бы умнее тебя, потому что ты лучше всех. Если так будешь поступать, то будешь тверд на царстве и всё будешь иметь в руках своих. Если же будешь иметь при себе людей умнее себя, то по необходимости станешь послушен им.

Таким образом, совет Вассиана содержит лишь то, что в одинокой душе Иоанна дано от рождения, что усилено в ней безобразными бесчинствами его малолетства, что утверждено в его цепком сознании казанским походом, предпринятым вопреки ленивым настроениям и капризным желаниям подручных князей и бояр, главное же, инок Вассиан говорит именно то, что нынче ему ближе и дороже всего, поскольку много ли умных увидел возле себя, когда три дня глядел смерти в пустые глаза. Иоанн благоговейно целует морщинистую руку прозорливого старца, с умилением, с искренней благодарностью говорит:

– Если бы и отец мой был жив, то и он такого полезного совета не подал бы мне!

Размышляя над столь мудрым советом, плывет он в царской ладье счастливой майской порой цветения и кипения жизни между тихими задумчивыми зелеными берегами из Яхромы в Сестру, из Сестры в Дубну, из Дубны в Волгу, из Волги в Шексну и достигает Кирилловой Белозерской обители. Им исполнен обет, и его измученная душа должна бы вкусить мир и сосредоточенность кротости, необходимые, неизбежные в прямом общении с Богом, в неторопливых ученых беседах с Артемием и пытливыми учениками его, однако и в этой дальней обители неустройство суется в глаза на каждом шагу, неблаголепие, необузданность телесных желаний, не смиренных благим воздержанием, точно и не вводились запреты на питие и распутство, ещё двух лет не прошло, Стоглавым собором.

Да и какому тут благолепию уцелеть, когда монастырь стоит не в уединении, не в глуши, а поставлен как раз на самом значительном волоке, так что к нему тянутся оживленные торговые дороги с Волги, с Двины, с Онежского озера и далее с Ладоги и с балтийского моря. Что мудреного, что под самыми монастырскими стенами раскидывается громадное, обильное, шумное, суетное и суетливое торжище и что главным покупателем и продавцом становится сам монастырь, раскинувший свои владения от Белого моря до самой Москвы, богатый лесами, пашнями, ловлями, промыслами, уже забравший и всё забирающий в свои богомольные руки обширные земли и воды по оба берега многоводной Шексны и далее соляные варницы по берегу Белого моря, которые дают монастырю соль тысячами пудов, разжиревший на них.

Пораженный обилием, которое более пристало торговому дому, чем смиренной обители, Иоанн любопытствует, куда девается вся эта прорва соли, хлеба, рыбы, мехов, и оборотистый келарь, поглощенный заботами о прибыльном движении монастырских богатств, простодушно изъясняет ему:

– А ту соль продаем на Двине, и в Твери, и в Торжку, и на Угличе, и на Кимре, и в Дмитрове, и в Ростове, и на Кинешме, и на Вологде, и на Белом озере с пригороды, и по местам иным, где соль поценнее живет, а одних пошлин в казну даем в год и двести, и триста рублев, а по указу твоей царской милости об грамотах наших жалованных и вовсе ничего не давали в казну.

Когда и молиться, и Богу служить, и вместо мира и кротости в его душе встает гнев, а это грех величайший, если гнев закипает в обители, и умноженье грехов, и справедливый господь наказывает его, исполняя худое пророчество заточенного старца: царевич Димитрий, младенец, его возлюбленный сын, помирает в пути. Иоанн возвращается через Ярославль и ростов совершенно раздавленный ненужным, нежданным, нечаянным горем.

Не успевает он откручиниться, отмолиться, отплакаться, прибывают послы от короля Сигизмунда, подают грамоты прежние, без обозначения его царского имени, требуют прежде заключения вечного мира возвращения всех русских земель, когда-либо с боями и с кровью отобранных у завидущей, падкой на чужое Литвы, после чего, говорят, можно начинать дело об имени, да всё равно, как бы они ни решили между собой, польский король Сигизмунд до той поры не признает московского Иоанна царем, пока царем не признают его германский император и папа, непокладист спесив польский король Сигизмунд, а всё смотрит на тех, кто побольше, повыше, чем он.

Оскорбленный, застывший, без гнева принимает он дерзких послов, не пускает к руке, к столу не зовет, велит поносные грамоты возвратить, послам велит отвечать, что император и папа давно московских государей величают царями и что не об чем толковать, пока польский король и литовский великий князь не признает царского имени, велит с тем послов отпустить, и послы отъезжают ни с чем.

Жизнь души его замедляется, прежде быстрый, острый, сообразительный ум его точно покоится в дреме. Лишь когда послы приближаются к литовской украйне, на него находит раздумье. Отказ от мира означает войну, а какая война, если небреженьем подручных князей и бояр отпадает Казнь, ему страшнее Казань потерять, чем другой стороне на уступки пойти. Конечно, видать по всему, что паны польские и паны литовские ещё меньше расположены воевать, чем его подручные князья и бояре, и всё береженого Бог бережет, и он велит послов воротить от самой украйны. Послов возвращают. Говорят с ними только о перемирии и подписывают его на два года, а дальше будет видать. Эти два года Иоанн принимает лишь за короткую передышку и отправляет людей осматривать порубежные крепости, поставленные на страже от литовских украйн, чтобы знать, годятся ли они на случай войны.

Одно за другим приходят известия от лазутчиков, что крымский хан, разгневанный собственной неудачей отвратить русских от казанского взятия, неожиданно такого успешного, готовится нанести внезапный и сильный удар по нашим южным украйнам. Пока Разрядный приказ собирает усталое, тяжелое на подъем дворянское ополчение, к Коломне и Серпухову выступают стрельцы и прикрывают Москву, вновь утверждая превосходство регулярного строя. Следом за ними медленно подтягиваются полки, которые на этот раз приводят воеводы Михаил Морозов и Федор Адашев, крикун, не желавший крест целовать.

Оставив хранить стольный град тех же верных бояр, что и в прошлом году, Иоанн переносит царскую ставку в Коломну и там долго стоит, ожидая врага. Наконец татары подходят, то там, то здесь мелкими шайками ввязываются в короткие стычки, всюду получают отпор, не решаются на сколько-нибудь серьезное нападение и несолоно хлебавши отходят в свои малолюдные степи, где некого грабить, кроме самих же татар. Осенью Девлет-Гирей присылает мирную грамоту. Опустив в ней царское имя, крымский хан изъявляет готовность быть Москве верным другом, в уплату за верную дружбу проси выслать дорогие подарки, под этим деликатным названием понимая ежегодную дань, которой Москва не платит давно, а после казанского взятия и вовсе не находит нужным платить, ибо честью поступаться нельзя. Стало быть, Иоанн отвечает резонно, что дружбы не покупают деньгами, и велит в степи против Тулы заложить порубежную крепость Дедилов, первую на этом стратегически решающем направлении, разом прикрывшую со стороны опасного Муравского шляха, по которому обыкновенно набегают орды голодных крымских татар, и движение на Каширу, Коломну, и путь на Рязань.

Кажется, на этом принципиально важном деянии вновь иссякают его душевные силы. Им получен слишком жестокий урок. После гнусной свары вокруг крестного целования на верность наследнику он убедился воочию, что в желаниях и приемах подручных князей и бояр ничего не переменилось со времени страдальческого его малолетства, они всё те же, что были, и он сам, царь и великий князь, и его жена, и его дети под угрозой низложения или смерти всегда, пока подручные князья и бояре удерживают прежнее удельное право иметь независимые полки и, опираясь на них, по своей воле решать дела государства по своему произволу, поскольку они хлопочут лишь о собственной выгоде и нисколько не считаются с интересами Московского царства, которые, как выходит, истинно дороги лишь ему одному.

Кто из них задавался вопросом, что станется с Русской землей при младенце царевиче? Он не услыхал ни одного. Каждый выбирал себе господина, которому выгодней, удобней служить, даже поп Сильвестр и Адашев, которых он извлек из небытия неизвестности, отодвинув родовитых князей и бояр, вверил им исполнение важнейших государственных дел, даже они не встали грудью на защиту династии, даже единокровные братья царицы Анастасии дрожали от страха и не пытались его, её и царевича защитить. Как оборониться от них? Как управиться одному со всеми делами? У него поневоле опускаются руки, его энергия вянет, его лаза ни на что не глядят.

Но вот в чем сильно и ясно проявляется незаурядность, значительность его самобытной натуры: он остается верен крестному целованию, данному после пожара и кровавого бунта возбужденной толпы. Никого не отдает он на казнь, никого не ввергает в опалу. Он помнит каждое слово, молвленное против него, и может повторить без запинки четверть века спустя, однако в те мрачные дни он не выдает своей ненависти, своего негодования, своего страха за жизнь, свою и семьи, ни словом, ни жестом, ни взглядом проницательных глаз. Он ведет себя так, точно и не было ничего. Он даже милостив с теми, кто вопил громче всех. Он внимателен, даже ласков с князем Владимиром Старицким, точно двоюродный брат не бряцал оружием и открыто не выражал желания сесть на место племянника, что для племянника означало заточение или смерть, проигравший должен быть устранен, так испокон веку велось, понемногу обратившись в безжалостный и трагический закон неустанной борьбы за престол. Он Федору Адашеву доверяет полки, а князя Палецкого делает наместником Великого Новгорода.

Всё это, может быть, потому, что он не охотник до крови. В сущности, по натуре он мягок и добр и отходчив и клонен прощать. К тому же, восприимчивый, чуткий, он не может не чувствовать, что бессилен что-нибудь изменить. Он как-то сразу отходит чуть не от всех государственных дел. Преобразования останавливаются. Намечавшаяся отмена кормлений откладывается на неопределенное время, можно подумать, что навсегда. Все заботы о перемещениях и назначениях как-то сами собой переходят в руки Алексея Адашева. Адашева наставляет неугомонный Сильвестр, который бесцеремонно вмешивается в дела управления, точно это церковная служба. Тотчас к Адашеву грудятся новые люди, так или иначе обойденные милостями молодого царя и великого князя или неудовлетворенные размерами оказанных милостей. Между ними самым ярым поборником справедливости оказывается мелкий ярославский князек Андрей Михайлович Курбский, воевода средней руки, склочник и скандалист, жаждущий всюду поставить себя на первое место и всюду, в любой стороне, при любых обстоятельствах остающийся на вторых и третьих ролях, признак чрезмерных претензий при скромности полученных дарований. В этот кружок хлопотливых, но ординарных людей поп Сильвестр, ловко прибегая к интригам, вводит князя Курлятева, своего человечка, последним целовавшего крест на верность царевичу Дмитрию. Теперь только в этом тесном кружке самовластно решается, кого продвинуть, кого отрешить, кого пожаловать сытным кормлением, кому и сколько прирезать земли, кому и какие дать привилегии, от уплаты каких даней и пошлин освободить.

Иоанн утверждает без возражений, едва слушая то, что читают, безразличный к тому, кто станет окольничим, кого возвысят в бояре, кто поведет большой полк, кому достанется кое-что из царской казны, кому корпеть на задворках. Не всё ли равно, кто из этих непримиримых, закоренелых предателей выдвинется на первое место, кто окажется на втором, при первом же случае все они одинаково предадут и дело его, и его самого. Из чего ж хлопотать? Он не хлопочет. По-настоящему он живет нынче только в семье. Все его лучшие чувства отданы Анастасии и детям. С подручными князьями и боярами, с воеводами любого полка он ровен, но никого из них не дарит уважением, не то что любовью, никого не отличает самой обыкновенной симпатией.

Он с увлечением занимается греческой и римской историей, следит за подготовкой пушкарей и стрельцов. Выслушивает донесения о состоянии крепостей от литовских украйн, распоряжается о ремонте и укреплении самых обветшалых из них, собирает сведения о дорогах, лощинах, оврагах и бродах, которыми обыкновенно татары из Крыма проникают в южные волости и города, на Рязань, на Каширу, на Коломну, на Тулу, отыскивает с мастерами и розмыслами стратегически важные пункты, намечает вторую линию обороны, видвинутую в безлюдные степи значительно южнее Оки, ищет новых служилых людей, отсылает в заокские степи, отводит поместья, чтобы прямо в степи встречали набег, не дожидаясь, пока доедет улита и соберутся полки из северных волостей, нарезает по шестьдесят и по восемьдесят десятин чернозема, запрещает покидать свое место владельцам крестьянских дворов северных волостей, записанных в книги как плательщики тягла, зато разрешает переселяться на новые земли всем незаписанным, неписьменным людям, которых при тогдашних обширных дворах набирается при одном тяглеце и пять, и шесть, и десять взрослых, здоровых парней, а на обзаведение им определяет новым заокским помещикам денежный ежегодный оклад, из казны его деньги так и текут.

Конечно, он не забывает Казань, не в силах забыть, но всё же в его помыслах Казань отходит несколько в сторону. Казань завоевана. Теперь, когда он успокоился, он мало сомневается в том, что и в Арской и в луговой стороне и на берегах Камы будет восстановлен порядок, что племена воротятся в московское подданство, и когда люди Алексея Адашева решают зимний поход, он не напоминает о преимуществах летнего, не особенно вникает в подробности и не возражает против назначения воевод, которые пока что не блеснули полководческим мастерством, с черемисами и вотяками Даниле Адашеву с Курбским, Семену Микулинскому с Шереметевым справиться немудрено, и полки по колено, по пояс в снегу уходят на Каму и под Казань.

Его душа онемела под гнетом предательств, несправедливостей и утрат. Рушатся все надежды его. С потерей завоеваний, с потерей сподвижников, с внезапной смертью долгожданного сына он теряет и будущее. В сущности, представляется в мрачном раздумье, уже всё равно, станет он действовать или сидеть сложа руки, станет наступать или обороняться, строить Святорусское государство или предать все дела произволу судьбы, отстаивать свое исключительное право на власть или вовсе отказаться от власти, результат окажется тот же, любое деяние засосет и поглотит болото, и если он продолжает заниматься артиллерией и стрельцами, принимает послов и отпускает полки на Каму и под Казань, то это традиция, это инерция, это святая обязанность наследственного правителя, а не плод его разума, не устремление его творческой воли, не итог его предприимчивости, сам он безразличен, он точно взирает со стороны. Даже возмутительные события и необыкновенные происшествия не затрагивают его, он участвует в них единственно оттого, что ему не дано не участвовать в них, однако больная душа его безучастна.

Мало завлекает его и странное, почти фантастическое известие, доставленное нарочным из Холмогор. Тамошние выборные головы спешат донести царю и великому князю, что в недавнее время, в месяце августе, двадцать четвертого дня, вошел в Двинскую губу и пристал к берегу близ святого Николы, монастырька, не виданный доселе в российских водах корабль, обширностью раз в десять более самых поместительных поморских ладей, с тремя мачтами, под множеством парусов, прямых и косых, с множеством пушек, глядящих в окна что с правого, что с левого борта, и так чуден вид этой крепости, одолевшей моря, что подвинские рыбари разбежались в разные стороны, а следом за ними отчего-то помчались монахи, капитан же плавучей крепости, именем Ченслер, поимал некоторых из беглецов, вежливо расспросил на своем языке, какая страна, услыхал, что сия страна прозывается Русь, Московия или Россия, изъяснил не без ласки, что имеет к царю и великому князю Руси, Московии или России важную грамотку от их величества английского короля Эдуарда. Так вот, батюшка-царь, выборные головы-то весьма обеспокоились знать, каков будет твой царский указ, что им, стало быть, предпринять и с капитаном, и с кораблем.

Честь Иоанна оскорблена чрезвычайным открытием. Как видно, на том конце не такой уж обширной Европы ведать не ведают о его великой державе, которую лично он по могуществу и богатству склонен почитать не шутя чуть не второй, тотчас после воинственной и безмерно обширной Оттоманской империи, созданной Сулейманом Великим. Его острая любознательность не может не быть затронута редчайшими сведениями о новой стране, о неслыханном корабле, своими многими пушками напоминающем крепость, о самом капитане, дерзнувшем пройти ледовитыми водами, в которых до той поры не видели больших кораблей. И все-таки он велит отвечать сухо и коротко, что капитан Ченслер может невозбранно отправляться в Москву, что в таком случае капитану следует предоставить все удобства пути, а не захочет, так может не ехать, торговля же с купечеством русским капитану дозволяется в Двинской губе.

Вполне вероятно, что Иоанн более никогда и не вспомнил бы о неведомом капитане, да неведомый капитан сам, не дожидаясь формального приглашения от царя и великого князя Руси, Московии или России, прибывает в Москву. Делать нечего, капитана, как испокон веку ведется, поселяют на посольском подворье под караул, определяют довольствие из царской казны, принимают от него королевскую грамоту какого-то короля Эдуарда, писанную ко всем без исключения восточным и северным государствам на нескольких известных в Англии языках, кое-как перекладывают на понятный русский язык, может быть, в первый раз отчетливо сознавая, как ничтожны сведения русских людей о лежащих к западу европейских пространствах, и передают на ознакомленье царю и великому князю. По тому, как скоро и без особых отличий Иоанн отпускает безвестного английского капитана, нетрудно понять, что он без особенного внимания выслушивает заунывное громкое чтение дьяка:

«Эдуард Шестой, вам, цари, князья, властители, судии земли, во всех странах под солнцем, желает мира, спокойствия, чести, вам и странам вашим! Господь всемогущий даровал человеку сердце дружелюбное, да благотворит ближним и в особенности странникам, которые, приезжая к нам из мест отдаленных, ясно доказывают тем превосходную любовь свою к братскому общежитию. Так думали отцы наши, всегда гостеприимные, всегда ласковые к иноземцам, требующим покровительства. Все люди имеют право на гостеприимство, но ещё более купцы, презирая опасности и труды, оставляя за собою моря и пустыни, для того, чтобы благословенными дарами земли своей обогатить страны дальние и взаимно обогатиться их произведениями: ибо Господь вселенной рассеял дары Его благости, чтобы народы имели нужду друг в друге и чтобы взаимными услугами утверждалась приязнь между людьми. С сим намерением некоторые из наших подданных предприняли дальнее путешествие морем и требовали от нас согласия. Исполняя их желание, мы позволили мужу достойному, Хью Уиллоби, и его товарищам, нашим верным слугам, ехать в страны, доныне неизвестные, и меняться с ними избытком: брать, чего не имеем, и давать, чем изобилуем, для обоюдной пользы и дружества. Итак, молим вас, цари, князья, властители, чтобы вы свободно пропустили сих людей чрез свои земли: ибо они не коснутся ничего без вашего дозволения. Не забудьте человечества. Великодушно помогите в нужде и примите от них, чем могут вознаградить вас. Поступите с ними, как хотите, чтобы мы поступили с вашими слугами, если они когда-нибудь к нам заедут. А мы клянемся Богом, Господом всего сущего на небесах, на земле и на море, клянемся жизнью и благом нашего царства, что всякого из ваших подданных встретим как единомышленника и друга, из благодарности за любовь, которую окажете нашим. За сим молим Бога Вседержителя, да сподобит вас земного долголетия и мира вечного. Дано в Лондоне, нашей столице, в лето от сотворения мира 5517, царствования нашего в 7…»