Текст книги "Иоанн царь московский Грозный"

Настает время и Горбатому-Шуйскому поразить татар не числом, а уменьем, и старый князь, поседелый в боях, один из лучших витязей удельных времен, умело использует преимущества новой, только что заведенной пехоты в соединении с конницей в открытом бою. Он выбирает просторное место, сооружает стан, по обычаю русских, оставляет в стане пеших стрельцов, укрывает конницу за холмами, а к опасному лесу высылает разъезды, таким способом выманивая татар в изготовленную ловушку.

Татары с непривычки тотчас в неё попадаются. Они выскакивают из леса в хищной надежде перебить неосторожно рассыпанных по полю малочисленных русских. Завидя врага, разъезды в притворной панике поворачивают коней и наводят разгоряченных татар на стрельцов. Стрельцы из укрытия открывают убийственную пальбу чуть не в упор, и тут на оцепеневших татар обрушивается свежая конница. Не успев даже сообразить, какая над ними разразилась беда, татары обращаются в паническое, безоглядное бегство, и русские гонят их верст пятнадцать, пока не сдают утомленные кони, без пощады уничтожая бегущих, а на обратном пути очищают Арский лес от перепуганных, не способных на дальнейшей сопротивленье татар, так что тыл осаждающих становится с того славного дня безопасным.

Иоанн поистине счастлив. Победа достигнута самая полная, причем победа одержана его волей, его разумением, что делает его положение более прочным, чем оно было в Коломне. Он обнимает князя Горбатого-Шуйского, обнимает Шемякина, с живейшим восторгом восхваляет их доблесть и ум, объезжает ряды усталых, покрытых пылью, потом и кровью бойцов и во всеуслышанье приносит им свою благодарность: они победили, они пример для всех остальных.

Тут же его изобретательный ум измышляет способ воздействовать на умы и твердость осажденных татар, жестокий и варварский, как всё его грубое, далекое от гуманности время. Вполне хладнокровно отдает он приказ: всех пленных, числом до трехсот сорока, прикрутить веревками к кольям, вколоченным в землю перед русскими укреплениями, чтобы эти живые трофеи своим жалким видом и мольбами о милосердии и пощаде подвигнули своих соплеменников к незамедлительной сдаче, тогда как глашатаи, приблизившись к вражеским стенам, извещают высыпавших на стены татар, что пленникам будет дарована жизнь, а всем жителям осажденного города царская милость, если доброй волей откроют ворота и покорятся царю.

Однако следствие такого обращения к благоразумию и милосердию оказывается неожиданным для него и несравненно ужасней, чем его замысел скорей напугать, чем устроить публичную казнь. Для татар убийство пленных слишком обычное дело, чтобы расправа над ними могла поселить в их скудных умах трезвую мысль о покорности победителю, и татары сами пускают стрелы в несчастных, крича, что мусульманину гораздо приятней помереть от благочестивой руки мусульманина, чем от нечестивых рук собак-христиан. Понятно, что тех, кого не настигли благочестивые татарские стрелы, у них на глазах добивают по приказу царя.

Все-таки вылазки татар прекращаются, набегам со стороны Арского леса положен предел, настает удобное время для правильных осадных работ. Иоанн повелевает немецкому мастеру, привезенному из Москвы, рыть большой подкоп от Булака под стены Казани, а сам выспрашивает Камая и русских, бежавших из татарского плена, из какого источника к осажденным поступает питьевая вода. Выясняется, что вблизи Казани имеется ключ, к которому пробираются тайным подземным путем. Он велит сторожевому полку отыскать и разрушить тайник, однако вскоре Василий Серебряный-Оболенский и Семен Шереметев доносят, что им не удалось обнаружить ни тайника, ни ключа. Тогда ученики немецкого мастера, русские розмыслы, под командой Василия Серебряного-Оболенского и Алексея Адашева принимаются рыть подкоп от Даировой башни, прежде занятой отрядом служилых казаков. В те же дни дьяк Иван выродков собирает осадную башню насупротив казанских Царских ворот.

Сам Иоанн находится в беспрестанном движении, всего несколько часов оставляя для сна. Ранним утром, едва поднявшись с походной постели, и поздним вечером перед сном в своей походной церкви усердно молит он Господа о даровании верной и полной победы над агарянами, затем верхом объезжает полки, наблюдает за земляными работами, за возведением башни, везде ободряет усталых землекопов и плотников, нестойких утверждает в терпении. Стоит выскочить недобитым татарам недобитого Япанчи, он вновь отправляет князя Горбатого-Шуйского, чтобы тот до основания снес Арский городок, в котором кочующий хан утвердился, и затем очистить от неприятеля всё Арское поле. Стоит луговым черемисам, не желающим, в отличие от нагорных собратий, переходить на службу Москве, пристраститься к ночным набегам на русские табуны и стада, которые вольно пасутся на всё ещё летних лугах, он против них отряжает часть полка правой руки. Стоит распространиться паническим слухам о том, что шаманы, взбираясь каждое утро на стены, вопя дикими голосами и встряхивая в сторону русского стана одеждами, обнажая не мытые с пеленок зады, этими именно заклинаньями вызывают проливные дожди, от которых прежде сухие места обратились в болота, он выносит Животворящий Крест, святит воду, святой водой попы усердно кропят вокруг русского стана, и сила татарского волшебства пропадает, тучи рассеиваются, настают красные дни, к служилым людям возвращается бодрость духа и вера в победу над злом. Стоит изготовить подкоп под Даировой башней и заложить в него одиннадцать бочек первоклассного русского пороха, он сам ранним утром выезжает на укрепление, чтобы видеть своими глазами это небывалое зрелище, и подает условный сигнал.

Вдруг страшный грохот потрясает сонную тишь. Взрыв ещё не виданной силы поднимает часть стены вместе с людьми, тайным переходом шедшими за водой. Черное облако медленно оседает, обрушивая на защитников крепости расщепленные, изломанные дубовые плахи, камни и пыль. Под обломками гибнут татары, застигнутые врасплох. Вновь наступившая тишина потрясается воплями смертельного ужаса. Вооруженные воины и безоружные мирные жители мечутся в разные стороны, не в силах представить умопостижимых причин столь невероятного бедствия, не видя в страшном смятении, где найти укрытие от него.

Повинуясь застарелой привычке нахрапом брать города, в пролом беспорядочной массой бросаются части большого полка, бьют и режут всех, кто ни попадается под горячую руку и врываются в первые улицы на тот момент практически беззащитного города. Но Иоанн, расчетливый, острожный, считает общий приступ неподготовленным, а потому преждевременным и не дает приказа поддержать атакующих. Натиск воинов большого полка ослабевает так же внезапно, как начинается. Татры довольно скоро приходят в себя и вытесняют атакующих вон. Ликующим воеводам уже представляется, что ещё один бойкий, безоглядный наскок, ещё один дружный напор, и город падет, они называют фантастические цифры убитых и пленных, хотя в пылу боя, тоже оглушенные взрывом, никто ни убитых, ни пленных не мог сосчитать, однако трезво мыслящий Иоанн запрещает ещё раз бросаться на приступ кое-как и толпой, позабыв о десятках о сотнях. Он возлагает надежды не столько на беспорядочные толпы служилых людей, не признающих военного строя, сколько на порох, на верные пушки, на служилых казаков и московских стрельцов.

Наконец люди Выродкова заканчивают собирать осадную башню. В одну ночь, подкладывая катки, махину подкатывают почти к самой стене возле казанских Царских ворот. Высотой около двенадцати метров, башня возвышается над укреплениями татарской столицы, так что с верхней площадки весь город открывается как на ладони. Все три её этажа оснащены десятью тяжелыми осадными пушками и полусотней пищалей, полуторных и затинных. Пушкари открывают прицельный огонь, осадную башню поддерживает вся осадная артиллерия Иоанна и не смолкает ни на минуту дни и ночи подряд, наполняя окрестности чудовищным грохотом выстрелов и черными тучами сгоревшего пороха. Впервые в истории русской военной истории такая масса ядер и пуль направляется на одно определенное место, и шквал огня, обрушенный на Казань, окончательно проясняет задушевный замысел Иоанна: подавить противника невиданной мощью орудийной пальбы, деморализовать его задолго до приступа, посеять в его рядах панику и тем самым принудить к добровольной капитуляции, не вводя в дело свое скверно организованное, недисциплинированное конное войско, а если противник все-таки устоит, сравнять крепостные стены с землей и только тогда разрешить полкам общий приступ, практически уже ничем не рискуя.

В Казани в самом деле поднимает свою змеиную голову паника. Осажденные нигде не находят спасения, гибнут сотнями от обстрела и нехватки воды. Часть подручных ханов и мурз склоняется к миру. Один Едигер Магмет, закоренелый степняк, фанатик грабежа и резни, добровольной сдаче предпочитает гибель всех своих новых подданных, поскольку в пылу сражения не ценит собственной жизни, а чужую не ставит и в грош. Силой смиряет он слабодушных, распоряжается спешно заделывать проломы в стене, рыть колодцы, закапываться в землю и постоянными вылазками сбивать русские пушки, рассчитывая таким образом истощить осаждающих и принудить уйти. Неимоверными трудами татары действительно вырывают колодцы невиданной глубины, однако в той возвышенной местности в подземных пластах накапливается слишком мало воды и то, что удается добыть, оказывается жидкостью мутной и тухлой, не пригодной даже для лошадей. Осажденные жестоко страдают от жажды, болеют, но продолжают, к их чести, упорно отстаивать город. Они усиливают предмостные укрепления новыми насыпями, роют норы и ходы сообщения, делаются незримыми, недосягаемыми для ядер и пуль и досаждают осаждающим по-прежнему смелыми вылазками.

Пока в русском стане поддерживается малопривычная дисциплина, их вылазки отбиваются без большого труда и потерь. Беда единственно в том, что дисциплина самая шаткая и поддерживается воеводами спустя рукава, поскольку витязи удельных времен видят в ней не более, чем странный каприз молодого царя и великого князя, мол, жили и без неё, а били татар, и как ещё били при Дмитрии Ивановиче и Иване Васильевиче, и однажды, когда служилые люди большого полка придвигают туры к самому рву против казанских Царских ворот и подтягивают к ним осадные пушки, воеводы и воины, усталые, упоенные своим достижением, без малейшей предосторожности отходят в свой стан пообедать, для охраны туров и пушке оставив не более сотни московских стрельцов.

Обедают сытно, дремлют спокойно, обычное состояние русского человека после обеда, а татары тем временем без лишнего шума выбираются из своих нор и молча, на этот раз без привычного визга, бросаются на туры и пушки. Почти вся охрана погибает в короткой, но страшной резне. По счастью, князь Михаил Воротынский успевает кое-как построить отобедавших и заспанных служилых людей и ударить на помощь уже показавших спины татарам московским стрельцам. Завязывается ожесточенная сеча. Татары стойко держатся в укреплениях, отбитых у русских. Русские несут большие потери, несколько воевод получают такие тяжелые раны, что их на руках уносят в свой стан, сам Михаил Воротынский получает удар саблей в лицо и жизнь его спасает только отменная прочность доспехов. Завидев удачу, Едигер Магмет пускает своих отборных ногаев на укрепления передового полка. Пустая небрежность, следствие неистребимой расхлябанности, готова обернуться чуть ли не полным поражением всего московского войска.

Иоанн скачет на место происшествия с отрядом муромских служилых людей. Стремительным натиском муромцам удается отбросить часть татар в ров, других оттеснить на мост и в предмостные укрепления. Со своей стороны передовой полк отбивает атаку ногаев спокойно и без ощутимых потерь.

Кажется, очередная глупость витязей удельных времен оканчивается благополучно и можно облегченно вздохнуть. Иоанн и вздыхает для видимости, и улыбается, и опозорившему себя, но израненному в бою Воротынскому изъявляет свою особенную царскую милость и посещает у одра болезни раненных воинов, и благодарит их за ратные подвиги, за верную службу царю и отечеству, и восхваляет особенно доблесть вовремя подоспевших муромских служилых людей, однако в действительности он вне себя. Он видит необходимость покончить с предмостными укреплениями у казанских Царских ворот и лично указывает, в каком месте изготовить ещё один, на этот раз малый подкоп.

Вновь гремит взрыв, менее сильный, но не менее страшный и разрушительный, чем предыдущий. Вновь взмывают к небу разорванные тела, расщепленные бревна, камни и комья земли. Вновь падает на Казань тяжелая тишина, свидетельство потрясения, парализовавшего всех, кто остался в живых.

И вновь воеводы, не дожидаясь приказа, бросаются впереди своих служилых людей ставить под самые стены Тарасы и туры, уже бесполезные, поскольку Иоанном готовится приступ. Татары, опомнившись, предпринимают общую вылазку и обрушиваются на служилых людей, занятых суматошными земляными работами. Как и следует, когда никто ни к чему не готов, столкновение рассыпается на отдельные стычки, скоротечные, беспорядочные, с воплями азарта и ужаса, с переменным успехом то одной, то другой стороны, обычные для удельных времен, однако не простительные армии нового времени.

Иоанн выезжает на видное место, чтобы наблюдать за ходом ещё одной беспорядочной стычки и видит вооруженную свалку: воины лупят друг друга чем ни попало, кто саблей, кто копьем, кто лопатой, кто палит из пищали, кто голыми руками сдавливает глотку обезумевшего врага. В сущности, это напрасная трата сил и людей. Эту бестолковую свалку необходимо остановить. Но её уже невозможно остановить, настолько люди утратили человеческий образ и превратились в диких зверей. Остается беспомощно ждать, пока она истощится сама.

Появление на холме царя и великого князя в виду войска производит непредвиденные последствия. Кто-то из воевод видит его, кто-то истошно вопит: «С нами царь!» Этот впервые раздавшийся клич не только не напоминает отуманенным головам, что именно царь и великий князь запретил кому бы то ни было ввязываться в бой без приказа, но ещё более разгорячает захваченных сечей людей, даже тех воевод, которые не признают за Иоанном титул царя. Под их водительством служилые люди с удвоенным рвением бросаются на татар. Татары наконец подаются назад, затем показывают противнику спины, что вводит атакующих в новый азарт. Воеводы, привыкшие действовать по наитию, ведут свои перемешанные, расстроенные десятки и сотни на приступ, который в этой внезапно заварившейся суматохе заранее обречен на провал. Служилые люди лезут на стены, овладевают мостами, на плечах бегущих татар втесняются в город, бьются в тесных окраинных переулках, готовые победить, не готовые быть побежденными.

Весь в пылу стихийно заварившейся битвы, князь Михаил Воротынский, оправившийся так скоро от ран, уже полагает, что победа близка, что достаточно ввести в дело остальные полки и злосчастная Казань будет взята, и шлет к Иоанну гонца, который от имени князя скорее не просит, но требует, чтобы царь и великий князь повел на общий приступ полки.

Во всем этом столпотворении случайностей и боевого азарта один Иоанн понимает, что ни о каком общем приступе в эту минуту и думать нельзя: ещё многие стены и башни стоят нерушимо, так что полки, обложившие город, не могут их взять, не могут и продвинуться к казанским Царским воротам, которыми так нечаянно и некстати овладел Михаил Воротынский, а если даже продвинутся, то множество служилых людей не смогут участвовать в битве, поскольку не представляется возможности всем разом втиснуться в один узкий проход, а если и втиснутся, то произведут новую свалку и, чего доброго, передавят сами себя.

Иоанн отдает повеление отступать. Воеводы возмущаются его повелением, смысл которого им не понятен, больше других возмущен Михаил Воротынский, уже ощутивший вкус и запах победы. В самом деле, ему стоит большого труда вывести из уже отвоеванных переулков ошеломленной Казани своих разгорячившихся служилых людей, ещё трудней смириться ему самому и буквально исполнить царское повеление, как надлежит любому и каждому исполнять на войне. Уже отходя, он велит московским стрельцам занять Арскую башню, что стрельцы посреди паники, охватившей татар, исполняют легко и охотно. В захваченной башне они закрываются турами и рядами высоких щитов и кричат воеводе, пославшему их, что станут ждать в башне сколько понадобится, пока он к ним не придет. На прощанье Михаил Воротынский догадывается поджечь всё, что может гореть, и всю ночь вокруг Арской башни полыхают деревянные казанские стены, к рассвету рассыпаясь углями и головешками к ужасу казанских татар, к радости московских полков.

Лишь день спустя Иоанну докладывают, что большие подкопы, которые ведутся с начала осады под наблюдением привезенного им немецкого мастера, доведены до конца, что их начинают заполнять бочками с порохом и что татары, похоже, догадались о замысле русских, а это значит, что медлить больше нельзя.

Иоанн все-таки медлит. В последний раз пытается он окончить почти оконченную осаду без крови, добровольной сдачей уже измотанных, уже надломленных духом осажденных татар, может быть, потому, что по-прежнему мало верит в возможности своего бестолкового воинства и предпочитает не рисковать, может быть, оттого, что не любит напрасно пролитой крови, даже крови врага. Он отправляет к уже значительно поврежденным стенам Казани перебежчика мурзу Камая и через него предлагает выдать Едигера Магмета, человека в Казани чужого, и его ногайских приспешников, а всем казанским татарам сложить оружие и принести клятву на верность московскому царю и великому князю, которую они уже приносили всего год назад, если же не желают принимать его подданства, так пусть идут, куда захотят, с женами, с детьми и с имуществом, скатертью, как говорится, дорога, поскольку московский царь и великий князь бьется только за город, основанный, как известно ему из истории, татарами беззаконно, в земле волжских булгар, издавна, с седых времен Святослава, приведенных под руку русских великих князей.

Татары и слышать не хотят о сдаче, хотя бы почетной. Уполномоченные Едигера Магмета с оскорбительными телодвижениями кричат с полуразрушенных, наспех подновляемых стен:

– Не хотим прощения! В башне русь, на стене русь – не боимся, поставим иную башню, иную стену, или всем умрем, или отсидимся от вас!

В сущности, это гордая похвальба обреченных. На другой день Иоанн отдает повеление заваливать рвы, перекидывать мосты и бить из всех ста пятидесяти тяжелых орудий по стенам, ещё уцелевшим, а сам рассыпает конные сотни по всем дорогам, чтобы прикрыли тылы осаждающих от бродячих татар и луговых черемис, разгромленных, но не поверженных, и, если татары побегут из Казани, не выпускать их из мешка.

На второе октября назначается приступ. По распоряжению Иоанна впереди конных полков идут московские стрельцы и служилые казаки, распределенные твердо по сотням, каждая сотня под началом самых надежных служилых людей, отобранных Иоанном из собственного полка. Воеводы Воротынский, Басманов, Хилков, Троекуров. Курбский, Шереметев, Плещеев распределяются по воротам, в которые им надлежит ударить одновременно, взять их и ворваться в крепость с разных сторон, чтобы раздробить силы татар и тем обеспечить легкую, стремительную победу без серьезных потерь. Сигналом к дружному натиску должны служить подрывы подкопов. Порывы назначаются на заре.

Однако Иоанн понимает, что этого мало. Он достаточно нагляделся на свое беспутное воинство, которое не подчиняется дисциплине, несмотря на его меры учредить хоть какой-нибудь порядок в полках. И он отдает неожиданный и жестокий приказ: следом за наступающими полками должны двигать те, кто избран ими, прообраз опричнины, и безжалостно убивать мародеров, чтобы повальный грабеж не обратил, как приключалось не раз, неминуемую победу в позорное поражение.

С наступлением темноты в московском лагере служат молебны, служилые люди исповедуются и приобщаются, готовя грешные души к возможной встрече с Всевышним. Иоанн удаляется в свою походную церковь, беседует с духовником, встает на молитву, и так глубок его молитвенный экстаз, что перед самой зарей он явственно слышит колокола московского Симонова монастыря и принимает их малиновый перезвон за ожидаемое благословение свыше.

Он вооружается и в одеянии воина слушает утреню, как и все ловя уже чутким ухом сигнал. И поразительно: первый взрыв потрясает окрестности, когда дьякон произносит слова из евангелия: «Да будет едино стадо и един пастырь». Он выступает на паперть и видит, как исчезает стена, обнажая город для приступа. Он возвращается к алтарю и продолжает молиться. Второй взрыв гремит, как только дьякон произносит слова: «Покорити под нозе его всякого и супостата».

Иоанн продолжает молиться, более полагаясь на неисчерпаемую милость Христа, чем на сомнительное искусство своих воевод.

Теперь, когда стены в самых неприступных местах сметены подкопами и орудийным огнем, полки со всех сторон бросаются на приступ, ободряя себя грозным кличем «с нами Бог», но уже с первых шагов в полках исчезает всякий порядок, перемешиваются десятки и сотни, полки превращаются в толпы, тогда как воеводы вместо того, чтобы управлять и направлять движение разбитых на десятки и сотни служилых людей, сами по обычаю удельных времен как простые воины ввязываются в поединки с татарами. От четкого плана. Который начертан каждому из полков Иоанном, не остается даже воспоминания. В этом хаосе сшибок, схваток и обыкновенного мордобоя исход сечи решает не план, а лишь число и сила, сноровка мечей.

Понятно, что татары и на полуразрушенных стенах получают серьезное преимущество. Они подпускают нападающих как можно ближе и дают залп из всех пушек, пищалей и луков, поражая почти каждой пулей и каждой стрелой. Нападающие, ошарашенные внезапностью общего залпа и видом страшных потерь, заминаются и пятятся подальше от татарских пушкарей и стрелков.

Воеводы, вместо того чтобы восстановить порядок и разумной командой ободрить полки, не находят ничего лучшего, как призвать на помощь царя и великого князя. От всех ворот в его стан сломя голову скачут гонцы. Ближний боярин без зазрения совести вступает в походную церковь во время богослужения и объявляет, грубо разрушая молитвенный строй:

– Государь, время ехать тебе, полки тебя ждут.

Как должен он поступить, когда его повелений не слушают, когда его распоряжений не исполняет никто? Ему остается либо самому ринуться в битву и затеряться в толпе, как некогда поступил великий князь Димитрий Иванович, либо по-прежнему полагаться только на Бога, который, возможно, не оставит его, и он отдает приказ своему полку выдвигаться в исходное положение, а сам продолжает вдохновенно молиться, только сказав:

– Если до конца отслушаем службу, то и от Христа получим совершённую милость.

Воеводам остается личным примером ободрять замявшиеся полки. Воеводы бросаются на врага, за ними следуют служилые люди. Татары швыряют в атакующих камни, сбивают их бревнами, обливают кипящей водой. Но чего-чего, а мужества русским воинам не занимать. Неся большие потери, они все-таки врываются в город, бьются в тупиках и кривых переулках восточного, построенного беспорядочно города, оттесняют татар от цитадели и уже начинают одолевать, но тут внезапно захлебывается наступательный, уже победоносный порыв, татары, в свою очередь, начинают одолевать, и русские подаются назад, готовые оставить почти захваченный город.

И вновь бесталанные воеводы призывают на помощь царя и великого князя. Вновь несутся гонцы в пыли и в крови. Вновь ближний боярин грубо обрывает молитву и требует от царя:

– Непременно надобно ехать. Войско надобно подкрепить.

Оскорбленный, как будто готовый именно к несуразному обороту этого, уже третьего, натиска на Казань, со слезами на глазах, Иоанн продолжает громко молиться:

– Не оставь меня, Господи Боже мой! Не отступи от меня! Вонми в помощь мою!

Он прикладывается к образу чудотворного Сергия, пригубливает освященной воды, принимает просфору, говорит духовнику, дьякону и попу:

– Простите меня, благословите пострадать за православие, молитвой нам помогите.

Но уже терпение подручных князей и бояр, упускающих верную победу из немощных рук, истощается. И признавая ни под каким видом и никогда, что он царь, а они всего лишь подручные, целовавшие крест на верную службу ему, полагая себя равными по рождению, даже выше, чем он, они не церемонятся с ним, чуть не силой выводят из моленного дома и принуждают сесть на коня. Он скачет к собственному полку, останавливается на возвышении, с которого открывается поле сражения, и видит зрелище поистине ужасное, отвратительно-жалкое.

Ворвавшись в город, завязав тяжелые поединки, в которые, в сущности, полководческим младенчеством воевод превращается приступ, овладевши большей его половиной, все так называемые царевы слуги, дети боярские, служилые люди, десятники, сотники, воеводы, едва завидев богатые дома и торговые лавки, как и предвидел с вечера Иоанн, пускаются в самый дикий грабеж, к грабителям без зазрения совести присоединяется и охрана, приставленная царем и великим князем безжалостно карать мародеров на месте, к ним из ближнего стана, страшась остаться ни с чем, мчатся холопы, обозные, коноводы, кашевары и пушкари. Все тащат сосуды из золота и серебра, индийские и персидские ткани, меха, всякий хлам, попадающий под неразборчиво-алчную руку. Со всех сторон, как стая волков, налетают на мародеров татары, режут беспомощных, беззащитных, перепуганных. Перепуганные добытчики чужого добра обращаются в паническое, недостойное бегство, беспорядочно мечутся через стены, во всё горло вопят:

– Секут! Секут!

Недаром не хотел он являться из моленного дома. Лучше бы ему вовсе не видеть, в какую мерзость обращены его светлые замыслы. Что ему делать теперь? Без пощады сечь дурные башки своевольным, неразумным, беспомощным воеводам, не способным сносно исполнить свой долг, к которому призваны всей своей жизнью, крестным целованьем на верность и правом владения обширными землями? По тому, что он без трепета и сомнений отдал жестокий приказ истреблять мародеров, нетрудно понять, что он бы и сек, что его рука не дрожала бы, что голос не изменил бы ему, но он при всем честном народе крест целовал, что прекращает опалы и казни, не нарушал до этого дня и теперь не может нарушить крестного целования, святее которого в его сознании нет ничего.

Он спешивает свой полк, уже отчасти обученный, отчасти знакомый с первыми началами воинской дисциплины, нарочно оставленный им про запас, во главе полка ставит Владимира Старицкого, который только и умеет, что бойко скакать на коне, благословляет его и отправляет полк спасать положение, на тот момент почти безнадежное. Царский полк, соблюдая порядок, вступает в Казань и вновь теснит татар к цитадели.

Тут обнаруживается, к его изумлению, что только что проморгавшим победу подручным князьям и боярам этого мало. В их сознании, обращенном только назад, живо предание о великом князе Димитрии, заслуженно получившем имя Донского, в доспехах простого воина вступившем в кровопролитную битву с безбожным Мамаем и чуть было не сложившем голову в свалке. Сами они умеют только рубить и колоть и достоинство воина полагают в одном воинском молодечестве в схватке с врагом. Немудрено, что они в один голос понуждают молодого царя и великого князя обнажить меч и ринуться в сечу, то есть тоже колотить и рубить, с той же возможностью сложить голову в свалке.

У Иоанна достаточно оснований им отказать. Прежде всего, он не терпит насилия над собой, над ним не властно какое бы то ни было принуждение. К этой веской причине само собой прирастает другая: Он не доверяет подручным князьям и боярам ни в чем, и сколько бы раз он ни собирал их на разного рода советы и думы, он всегда поступает по своему разумению, принятому с той суровой ответственностью, которую он сознает перед Богом, вопреки их многократному он затеял и самый поход на Казнь. К тому же именно эти подручные князья и бояре, эти воеводы, участники многих походов, признанные мастера рукопашного боя в дни его первой юности не удосужились обучить его ратному делу, и он попросту обречен быть убитым первым встречным татарином, с которым вздумает скрестить свой неразношенный меч. Да он, по правде сказать, и сам никогда не стремился овладеть искусством рядового бойца.

Главная причина его категорического отказа ввязаться в кровавую сечу состоит именно в том, что он не боец, не витязь давно прошедших удельных времен. Он становится ещё первым в русской истории полководцем нового типа. Свое истинное предназначение он видит не в размахивании обнаженным мечом, на что, как известно, не требуется большого ума, даже сподручней и совсем без ума, уж не говоря о долгих уединенных проникновенных беседах с Плутархом или Светонием. Он учится у Владимира Мономаха, родством с которым гордится, он учится у великого князя Димитрия, которого глубоко почитает, не ратному подвигу в одиночном бою грудь в грудь, а мастерству полководца, способного поразить и самого злого врага в своем кабинете, долгим размышление, правильным расположением сил и верно избранным направленьем удара. Он прежде всего человек интеллекта, редчайший в русской истории, слишком плодотворной придурками в короне и мантии. Он полководец предвиденья и расчета и потому не понятный для подручных князей и бояр, живущих по извечному, неистребимому принципу: была бы сила, ума не надо. Свой долг государя и полководца он видит единственно в том, чтобы подготовить сражение, подобрать воевод, развести полки по заранее определенным позициям, установить день и час, дать сигнал, а затем, оставшись сам в стороне, следить и управлять ходом битвы.

Естественно, витязи удельных времен, искусно владеющие копьем и мечом, решительно не понимают всей этой тонкой, для них туманной премудрости и отказ молодого царя и великого князя лично биться наравне с обыкновенными ратниками принимают за недостойную трусость, сами-то они уже в пыли и в крови, татарской и собственной. Они продолжают настаивать. Иоанн продолжает отказываться, уже поневоле заподозрив подлый подвох: а не хотят эти славные витязи удельных времен таким легким способом отделаться от него, его извести? Тогда кто-то из воевод своим геройским почином водружает царскую хоругвь возле центральных ворот, другие хватают поводья его скакуна и силой ставят подле хоругви, чего он им, разумеется, никогда не простит.