Текст книги "Иоанн царь московский Грозный"

Митрополит, уже тайно предающий его, духовенство порочное, подручные князья и бояре, вошедшие в тайные, то есть преступные сношения с врагами отечества и простодушный, чистый, честный русский народ падают ниц перед ним, все плачут слезами радости и долгими, воедино слитыми кликами славят и благословляют его на многие лета.

Иоанн сбрасывает воинские доспехи, облачается в одеяния царские, на главу водружает Мономахову шапку, пешком, с Животворящим Крестом на груди, вслед за святыми иконами, вступает в Москву, стоит службу в кремлевском Успенском соборе, преклоняется перед мощами угодников, отдает земные поклоны гробам своих предков, обходит все храмы кремлевские, вступает торжественно во дворец и лишь после всех этих необходимых, обязательных для него церемоний, которые демонстрируют народу московскому важность дел государственных в сравнении с личными, наконец позабыв обо всем, вбегает в опочивальню царицы, обнимает Анастасию, павшую к ногам его не по обычаю только, но из чувства бесконечной любви, целует двухнедельного ненаглядного сына и наслаждается ощущением бесконечного, но слишком короткого счастья.

Пока он уединяется в царских палатах и упивается долгожданным свиданием с горячо любимой семьей, не касаясь никаких государственных дел, не допуская к себе даже самых ближних бояр, Москва празднует блистательную победу, равной которой не находят в богатой победами русской истории, поскольку впервые с седых времен Святославовых внешний враг, захватчик, грабитель, злодей, супостат не только отброшен от русских украйн, примеры чему уже были в обилии, не только наголову разбит и в панике разбежался, куда ноги несли, чему примеры тоже бывали немалые, но завоевано целое царство и прочно закреплено за Русской землей.

В качестве наглядного доказательства столь беспримерной военной удачи по улицам Москвы проводят знатных казанских пленников во главе с Едигером Магметом, а с ними не виданных прежде животных, верблюдов, которые производят куда более сильное впечатление, чем знатные пленники. Народ пирует. В храмах служат торжественные молебны. Ночами пылают смоляные бочки и факелы, обращая ночь в день, на удобство и развлеченье пирующим.

Как ни сладостна для него семейная жизнь, настает срок нарушить уединение. Иоанн дает в Грановитой палате торжественный обед победителям, на который приглашает митрополита, архиепископов и епископов, игуменов и архимандритов, брата Юрия, двоюродного брата Владимира Старицкого, подручных князей и бояр, воевод и простых служилых людей, отличившихся в боях под хищной Казанью. Старики не припомнят такой пышности, такого великолепия, какие видят на этом обеде, длящемся, ко всеобщему изумлению, трое суток подряд. Иоанн общителен, весел и щедр, в полном соответствии со своим клятвенным обещанием наградить всех, данном в начале осады. Он одаривает Владимира Старицкого бесценными кубками, золотыми ковшами и шубами, подручным князьям и боярам, воеводам и простым служилым людям раздает одежды из своей кладовой, бархаты, кубки, коней, соболей, доспехи и деньги, в общей сложности, как позднее подсчитано в казначействе, на сорок восемь тысяч рублей, а между тем готовит отмену кормлений, чуть не главный источник неправых доходов для этих самых князей и бояр, истинный бич, похуже татарского, для Русской земли.

И так громко гремит гром казанской победы, с такой силой поражает окрестные народы и племена, что в Москву, точно нарочно, чтобы возложить последний венец на главу победителя, прибывают старейшины черкесских племен, бьют челом Иоанну, умоляют его защитить от хищных набегов ногаев и крымских татар, и царь Московский, царь Казанский, как он уже заслуженно именует себя, милостиво обещает защиту, правда, хорошо понимая, что не располагает средствами на таком расстоянии защитить беспрестанно ограбляемых и истребляемых горцев.

Но он обещает, ибо все его думы уже впереди.

Часть вторая
Измена

Глава первая
Кризис

Пиры наконец истощаются. Закладывается храм, впоследствии получивший имя Василия Блаженного. Черта под победными торжествами достойно подведена. Ещё усталый полупьяный и вовсе пьяный народ с довольно хриплыми кликами радости и благоговения к его царскому имени шатается и толпится на запущенных в дни праздников улицах и площадях, а ему приходится возвратиться к, тоже запущенным, делам Московского царства.

Возвращение оказывается тревожным, печальным. Иоанн точно окунается в холодную воду после победного жара. Страшная весть его поджидает: чуть не день в день с казанским взятием открывается во Пскове смертоносная язва, именуемая в народе «железой», и без пощады косит оторопелый от ужаса неминуемой смерти народ. Соседи псковские, новгородцы, охваченные тем же ужасом неминуемой смерти, знающие по опыту, каково косит «железа», множество раз посещавшая Русскую землю, изгоняют всех псковских торговых людей, предупредив на прощанье без ласки, что любой житель Пскова, явившийся к ним, будет сожжен. Но и самая жестокая предосторожность оказывается бессильной. «Железа» не щадит и Великого Новгорода. На её равнодушном счету сотни беспомощных жертв, и одним из первых уходит из жизни, увлекаемый не знающей пощады заразой, архиепископ Серапион, нестяжатель, волей Иоанна возведенный пасти своевольных новгородских овец.

Другая весть, невероятная, ещё более страшная, правда страшная единственно для него одного, обрушивается следом за первой: из Смоленска доносят, что с охраной грамотой следует через заставы на рубеже Ян Гайко, посланец виленского епископа и самых могущественных литовских панов Николая Радзивила Черного да Николая Радзивила Рыжего, но, что не может не вызвать у него изумления, следует не к нему, царю и великому князю, славному победителю казанских татар, а к митрополиту Макарию, к князю Ивану Михайловичу Шуйскому да к боярину Даниле Романовичу Захарьину-Юрьеву.

Посольство, в сущности, невозможное, прямо крамольное, как с формальной стороны, так и по своему сокрытому смыслу. Ещё подручные князья и бояре, пока что не отстраненные, несмотря на все его ухищрения, от самостоятельного участия во внешних сношениях, могут принимать иноземных послов, хотя на другой день после славного казанского взятия такое пренебрежение к нему, к царю и великому князю, только что покорившему целое царство, выглядит слишком уж дико, по меньшей мере бестактно и вызывающе. Что касается митрополита, то посольство к нему нарушает изначальные традиции русской государственной жизни, ещё с киевских первых христианских князей, согласно с которой в Русской земле проведена четкая грань между кесаревым и Боговым, так что духовные власти не имеют ни малейшего права вмешиваться в дела светских властей, на их долю остается только заступничество, печалование за приговоренных к смерти или опале.

И все-таки важней всего то, что посольство к митрополиту не может быть случайной ошибкой литовского панства, которому отлично известны все тонкости дипломатического общения, такое посольство не может состояться ни с того ни с сего, без предварительных тайных сношений и без предварительного тайного согласия митрополита Макария. И о чем же свидетельствуют эти тайные сношения и согласия за спиной царя и великого князя? Они свидетельствуют о том, что после поражения, которое митрополит потерпел на стоглавом соборе, не сумев сохранить в неприкосновенности церковные земли, Макарий предъявляет молодому царю и великому князю свою силу, больше того, предъявляет свои поползновения получить и светскую власть, поползновения опять-таки не случайные, поскольку, лишь овладев светской властью, Макарий в состоянии воротить церкви то, что царю и великому князю удалось у неё отобрать.

И ещё одно обстоятельство не может не насторожить Иоанна: нельзя исключить, что нити крамолы вновь плетутся из Великого Новгорода. Сам Макарий поставлен из Великого Новгорода, Великий Новгород всё ещё остается его главнейшей опорой, назначения на новгородскую кафедру всегда для Макария принципиальны, первостепенны, Макарий если и уступает настояниям царя и великого князя, то уступает с трудом. Иван Михайлович Шуйский уже пятый год сидит новгородским наместником, к тому же, неуступчивый, склонный к независимости и анархии, Великий Новгород всегда был прибежищем наклонных к своеволию и анархии Шуйских, и сам увертливый, лукавый Макарий в митрополиты поставлен был мятежными Шуйскими, и новгородские ополченцы то приступают к Иоанну с пищалями, то отказываются идти под Казань.

Уже предупрежденный странным поведением воевод, пожелавших задержать его на неопределенное время в Казани, Иоанн настораживается и тайно, из-под руки посылает в Смоленск разузнать, от кого непредуказанное посольство и какого рожна посольству этому надобно, а сам, искусный в притворстве, обученный лицедейству всё теми же мятежными Шуйскими, ведет себя как ни в чем не бывало, молится совместно с митрополитом об избавлении от бедственной язвы, совместно с митрополитом святит воду, которую на спасение от лютой заразы отправляют Пскову и Великому Новгороду, закладывает храм Покрова Богородицы о девяти куполах возле Спасских ворот и ни слова не говорит даже тогда, когда Макарий направляет в Великий Новгород архиепископом белозерского инока Пимена Черного, некогда заподозренного в сочувствии нестяжателям, но человека цепкого, верткого, сумевшего загадить грехи и завоевать расположение осторожного, разборчивого в людях Макария. Он ждет.

Донесение из Смоленск подтверждает первоначальную весть: посла Яна Гайко направляет виленский епископ Павел Гольшанский и два Радзивила, самые влиятельные люди в Литве, воеводы троцкий и виленский, а поручено говорить о вечном мире между Литвой и Москвой, чтобы вера христианская ширилась и множилась и чтобы кровь христианская не лилась, то есть, надо понимать, чтобы русские земли остались в Литве на вечные времена, в таком направлении Макарий, Захарьин-Юрьев и Шуйский должны воздействовать на Иоанна, который по-прежнему в грамотах поименован всего лишь великим князем, но не царем.

Доходят до людей Иоанновых ещё более странные слухи, грозящие многими бедами ему самому и всему Московскому царству, будто многие верят в Литовском великом княжестве и в Польше и в других местах, что Иоанн готов, отринувши православие, перейти в католичество, богомерзкое для него, лишь бы получить корону из рук римского папы, что литовские паны очень рассчитывают на великую смуту в Москве, как только князья и бояре узнают сию преступную новость и что польский король и литовский великий князь Сигизмунд август готовится перекрыть все дороги, ведущие из Ватикана в Москву, чтобы напасть на московских послов и ту корону силой у них отобрать.

В таких обстоятельствах тайные, случайно ставшие явными сношения митрополита и ближних бояр с литовскими церковными властями и радными панами походят на заговор. Разлетись слух, что он изменил православию, ему не то что царем, ему в живых не бывать, тут уж подручные князья и бояре не пощадят, из его памяти их бесчинств и злодейств не изгладить. Тогда, под видом укрепления православия, вся представительная сторона светской власти может перейти к митрополиту Макарию, однажды уже ставшему митрополитом вследствие заговора и мятежа, а править станут князья и бояре, как правили в беспутные времена его малолетства, то есть править беспутно, зловредно, с резней. Это всё может быть, а что происходит в действительности?

Как ни подозрителен Иоанн, испуганный, униженный в детстве, он слишком реальный политик, чтобы верить одним подозрениям. Да, он давно ощущает, что вокруг него плетутся интриги, однако интриги плетутся так искусно, так укрыто от его пристальных глаз, что ему никак не удается поймать за руку что-то неладное затевающих интриганов, и если молодой, только что внезапно помазанный на царство правитель вынужден был эту ползучую крамолу терпеть, то победитель татар уже довольно окреп, уже достаточно силен для того, чтобы решиться разоблачить окутанных тайной крамольников, поймав с поличным, захватив их врасплох.

Он делает вид, что ему ничего неизвестно, дожидается выздоровления Анастасии и отправляется в Троицкий Сергиев монастырь, чтобы, покорный давнему обычаю московских великих князей, крестить новорожденного сына, искусно развязав руки тем, кого подозревает в крамоле.

В тихой обители его ожидают новые неприятности: Артемия все-таки вынудили сложить с себя обязанности игумена, и неунывающий старец, упорный противник любостяжания, ушел к своим единомышленникам в заволжские пустыни, не доступные суду и расправе митрополита Макария. Феодорит тоже исчезает из суздальского Спасо-Ефимьева монастыря. Сомнений не остается: это прямое гонение, при участии или с тайного согласия митрополита, на тех служителей церкви, на которых он пробует опереться, в надежде на получение средств на укрепление войска и на моральное очищение уже подпорченного любостяжанием православия.

По понятным причинам он не приглашает в Троицу митрополита Макария. Изгнание Артемия принуждает его обратиться к епископу ростовскому Никандру, который и совершает обряд крещения перед ракой святого Сергия, как двадцать два года назад совершилось крещение самого Иоанна. Он проводит время в неторопливых беседах с бывшим митрополитом Иоасафом, низложенными мятежными Шуйскими, и дожидается терпеливо, чем завершится посольство, присланное епископом и воеводами из враждебной Литвы, может быть, нарочно укрывшись с семьей за прочными стенами древней твердыни.

Его извещают, что Ян Гайко прибыл в Москву и что одиннадцатого декабря был принят Макарием и боярами со всеми почестями, подобающими послу. Сообщают подробности: посла принимают не в боярской Думе, а в палатах митрополита, присутствуют, кроме Макария, только Данила Захарьин-Юрьев, Иван Шуйский, трое епископов и несколько игуменов и архимандритов, то есть малый, избранный круг самых близких, самых верных митрополиту людей, готовых Макария в чем-то, пока что неведомом, поддержать, а заодно разыграть нечто вроде двора. Замещая царя и великого князя, Макарий и ведет себя точно царь и великий князь: сидя принимает посла, приглашает к руке, затем приглашает к обеду, как будто царскую мантию примеряет уже на себя.

Однако Макарий, семидесятилетний старик, слишком осторожен, слишком искусен в чреватых смертельной опасностью придворных затеях, чтобы сразу выдать свои тайные замыслы, взяв на себя больше, чем представительство, хотя недозволенное, но по существу безобидное, при случае дающее многое, в обычных обстоятельствах не дающее ничего. У князя Шуйского и боярина Захарьина-Юрьева и вовсе не оказывается самой малой возможности хоть чем-нибудь себя проявить, поскольку Ян Гайко, видимо, посланный только к митрополиту, совершенно игнорирует их. Выждав несколько дней, не произойдет ли событий, которые разъяснят, что произошло в митрополичьих палатах, Иоанн семнадцатого декабря появляется без излишнего шума в Москве и, не тратя попусту ни времени ни речей, мгновенно расставляет всех по местам. Ни о каком сынчишке литовском по имени Гайко он знать не знает и знать не желает, из Литовского великого княжества не поступало никакого посла, поскольку не предъявлено никаких грамот на имя царя и великого князя. С престарелым митрополитом он тоже церемониться не намерен, коль скоро тот забрел не в свой огород. Он прямо и кратко указывает ему, что служителю церкви неприлично встревать в дела государства, то есть, грубее сказать, указывает сверчку свой шесток, затем велит отвечать неизвестно какому послу, и Макарий отвечает послушно, что грамота виленского епископа и двух воевод писана о государевых земских делах, а не о духовных, церковных, что митрополита государевы земские дела не касаются и не могут касаться, что о государевых земских делах ответ епископу и воеводам дадут думные бояре, а что он, митрополит всея Русии, если Бог даст, при случае станет напоминать господину сыну своему царю и великому князю и наводить на то, чтобы кровь христианская не проливалась.

Не церемонится он и с боярами, решившимися устроить прием посланцу иной, отнюдь не дружественной державы и принять грамоту, которая адресована им одним, минуя царя и великого князя, в которой обсуждается такой важнейший вопрос, как вопрос войны или мира, а с ним вместе и вопрос о судьбе исконных русских земель, отторгнутых коварной Литвой в годину жестоких бедствий русской земли. Он повелевает боярам, и перетрусившие бояре покорно объявляют послу, что обращение к ним помимо царя и великого князя настолько не лезет ни в какие ворота, что они означенной грамоты никому не показывали, не то что царю и великому князю, даже братьям своим и дядьям, то есть Думе боярской: не от царя и великого князя, не от Думы боярской, а единственно от себя лично, от Ивана Шуйского и Данилы Захарьина-Юрьева, отправляют они сына боярского Сущева с грамотой к литовским панам радным. В грамоте же они, со слов Иоанна, разъясняют главный пункт разногласий между Москвой и Литвой, сознательно на этот раз опуская не менее важное разногласие по поводу беспардонных претензий Литвы на владение исконными русскими землями, вплоть до Смоленска:

«Нелюбье за то движется и ссылки меж государей того для нет, что государь ваш имя государя нашего пишет не по его царскому венчанию, а государь наш государя вашего именование королевское к государю вашему также не пишет…»

Отказываются они и направить посольство для переговоров в Литву, поскольку никогда ещё Московская Русь по таким важным делам своих послов к чужим государям не отправляла, а чужие государи всегда своих послов отправляли в Москву, причем указывают на то, что и обстоятельства нынче переменились в пользу Москвы, весьма и весьма:

«Мы думаем, что в Литовском великом княжестве старые паны радные ещё есть и того не забыли, что никогда наши государи наперед послов своих не посылали, великий князь Василий, несмотря на просьбы императора и папы, даже и на границу послов своих не отправлял для переговоров с полами литовскими, отец короля Сигизмунда не добился этого и в малолетство Иоанна, а теперь государь уже не малолетний и врагов своих победил, Казань взял», что для короля Сигизмунда Августа, пасующего перед татарами, острее ножа.

Если же Литва заблагорассудит своих послов направить в Москву, бояре посылают с Сущевым опасные грамоты для перехода границы, и тут Иоанн, опираясь на весомые права победителя, нисколько не сомневаясь, что его победа произведет сильное впечатление не только на слабодушного польского короля и литовского великого князя, но и на римского папу, на германского императора, на всех государей Европы, бессильных перед победоносным наступлением воинственных мусульман, повелевает в опасных грамотах писать полностью имя короля и великого князя и свое царское имя, причем прибавляет ещё к нему имя государя великого, верно, рассчитывая, что на этот раз и Сигизмунд Август и литовские паны, узревшие воочию возросшую силу Москвы, не осмелятся отказать ему в этом, теперь уже бесспорно заслуженном имени.

Не успевает Иоанн должным образом приструнить Ивана Шуйского и Данилу Захарьина-Юрьева, как является из Васильсурска гонец. От гонца Иоанн узнает, что его воеводы, Петр Шуйский в Свияжске и Александр Горбатый-Шуйский в Казани, вместо того, чтобы заняться им предуказанным устройством только что покоренной казанской земли, занимаются, по праву кормления, грабежами, своекорыствуются безоглядно и люто, а равной мере притесняя народы как луговой, так и нагорной сторон, что в ответ на эти нетатарские грабежи народы нагорные и луговые побивают сборщиков кормлений и податей, а заодно служилых и торговых людей и что воеводы, усыщенные кормлениями, бездействуют, ничего не предпринимают против убийц.

Иоанн велит действовать, укоротить грабежи и убийства и заняться благоустройством и без того разоренной казанской земли, чего воеводы по природе своей сделать не могут, поскольку никогда ничего не благоустраивали и в собственных уделах и вотчинах, довольствуясь тем, что всюду брали, где можно взять.

Приблизительно месяц спустя он получает ответ, что из Свияжска вышел воевода Борис Салтыков, разбойников перехватал и предал казни человек семьдесят, что Александр Горбатый-Шуйский также вздернул тридцать восемь вотяков и татар, что разбои этими ординарными мерами прекращены и что ясак стал собираться исправно.

Кажется, он может вольготно вздохнуть и устраивает на Москве ещё один праздник, на этот раз православный, по-прежнему не оставляя заманчивой мысли о создании Святорусского государства на Русской земле: пусть воочию видит православный народ величие и необоримую силу слова Господня, разящую иноверных рукой московского государя. Ради наглядного воплощения этой основополагающей истины сам митрополит торжественно, величаво в Чудовом монастыре совершает обряд крещения малолетнего казанского хана Утемиша-Гирея, сына вдовствующей царицы, и нарекает его Александром, а Иоанн забирает новокрщенного отрока к себе в Кремль и отдает его в руки учителей, чтобы наставили в русской грамоте и в законе Божьем, поскольку ничему другому пока что не учатся в русской земле.

Затем, двадцать шестого февраля 1553 года, на берегу Москвы-реки, на глазах у толпы москвичей, митрополит совершает обряд крещения Едигера Магмета, упорного, а теперь присмиревшего защитника мусульманства, причем митрополит вопрошает на весь народ, не страх ли, не мирская ли польза внушили Едигеру Магмету столь радостное желание озариться светом истинной веры, на что Едигер Магмет, стоя на лютом московском морозе в легких одеждах, громогласно ему отвечает на ломаном языке, что ненавидит Магомета и любит Христа. Умиленный народ дружно славит единственно истинного Господа, воплощенного в триединстве Бога-Отца, Бога-Сына и Святого Духа. Едигер Магмет нарекается Симеоном, также поселяется в гостеприимных стенах Кремля, получает достойные для его бывшего сана хоромы, боярина, дьяков, прислугу и вскоре благополучно женится на Марии, дочери боярина Андрея Кутузова, прокляв гарем и паскудную гаремную жизнь.

Однако это спокойствие внешнее, напускное. Иоанн живет в напряжении. Митрополит не может простить ему ни потери значительной, хотя и очень малой, части церковных земель, ни довольно жесткого устранении от управления царством, и отношения между ними становятся явно холодными, натянутыми, грозящими перерасти во вражду. Иоанн, всегда подозрительный, зорко следящий за своим далеко не доброжелательным окружением, не может не ощущать, что митрополит что-то замышляет против него, и со дня на день ждет новых козней со стороны церковных властей. Его наводит на размышления и странная история с тайным посольством, из которого следует, что подручные князья и бояре тоже что-то замышляют против него и в любой момент могут обрушить на его голову новую пакость, а ему остается только гадать, какой окажется эта новая пакость и с какой придет стороны.

Как всегда, пакости приходят внезапно, в один день и с разных сторон. Десятого марта доставляют траурное известие: не выдержав новых грабежей со стороны его воевод, вся луговая сторона поднялась, сборщики ясака убиты, отряды татар, черемис, вотяков вдруг явились на Арское поле и укрепились засекой на высокой горе, князь Александр Горбатый-Шуйский двинул против мятежников московских стрельцов и служилых казаков, однако двинул до того неумело, скорее преступно, что стрельцы и казаки непостижимым образом разошлись по разным дорогам, видимо, пренебрежительно отнесясь к наскоро сколоченным, на живую нитку организованным, кое-как вооруженным толпам диких племен, и были разбиты постыдно, сокрушительно, вдребезги, причем стрелецкая пехота, эта лучшая часть Иоаннова войска, теряет триста пятьдесят человек, а казаки даже четыреста пятьдесят, после чего внезапные победители на реке Меше, в семидесяти верстах от Казани, воздвигают прочную крепость и угрожают вытеснить русских с луговой стороны.

Почти в то же самое время и по той же причине поднимаются нагорные племена. Воевода Петр Шуйский пренебрегает лично выступить против повстанцев и вновь отправляет против них отряд Салтыкова, неудачно составив его из пехоты и конницы, утопающей в глубоком снегу, что позволило черемисам, которые прекрасно используют лыжи, порознь окружить и пехоту и конницу и в упорной, но беспорядочной сече уничтожить почти весь отряд, около пятисот человек, так что немногие ошеломленные беглецы добрались до Свияжска, а сам Салтыков попал в плен и был зарезан повстанцами.

В тот же день, как нарочно, того же десятого марта 1553 года, из Минска возвращается сын боярский Сущев, грамоту доставляет, вновь не на имя царя и великого князя, а на имя Ивана Шуйского и Данилы Захарьина-Юрьева, причем грамота подписана одним Радзивилом Рыжим, подписана вызывающе и шикарно: воевода троцкий, наивысший гетман Литовского великого княжества, староста лидский, василишский, белицкий и сомилишский. Радзивил Рыжий предлагает московским боярам вести переговоры о вечном мире, польского короля и литовского великого князя Сигизмунда августа именует великим государем, тогда как Иоанна, упомянув мимоходом, называет оскорбительно до унижения «государем вашим, великим князем», что выражает не только высшую степень пренебрежения к Иоанну занесшегося литовского воеводы, он и пренебрежение к нему московских князей и бояр, к которым Радзивил Рыжий обращается через голову московского царя и великого князя.

Оба удара, нанесенные сразу, один за другим в один день, и сами по себе сокрушительны: Иоанну становится очевидным, что никакие победы его на востоке или даже в неприступном Крыму, самого скверного, самого опасного соседа не только русской земли, но и польско-литовского объединения, не заставят ни Сигизмунда Августа, ни польско-литовских панов и шляхту, ещё более спесивых и своевольных, чем его собственные подручные князья и бояре, признать его царское имя, в Европе равное только имени императора так называемой Священной римской империи германской нации, что это пренебрежительное отношение к его помазанию на царство в случае подписания вечного мира будет означать полную, безоговорочную потерю всех исконных русских земель, вплоть до Смоленска, этого едва ли не самого русского из всех городов, так как он ни под каким видом, ни за какие блага не откажется от своих исторических прав, равнозначно войне, которая может начаться через год, через пять лет, через десять, сроки уже не имеют большого значения, война начнется, потому что становится неизбежной, к тому же и от блестящей победы над вековечным врагом на востоке всего-навсего полгода спустя остается только воспоминание, свидетельство слабости его устарелого войска, так и не ставшего армией, и его воевод, так и не ставших военачальниками, а это значит, что война с польско-литовским объединением будет проиграна наверняка, что он превратится в посмешище в глазах тех же польско-литовских панов и шляхты, а для собственных князей и бояр обратится в ничто.

И первые признаки пренебрежения к нему со стороны подручных князей и бояр, казалось бы, невозможного после столь громкой, столь беспримерной победы, уже выступают наружу. Он до глубины души потрясен, что ни Петр Шуйский, ни Александр Горбатый-Шуйский, сами своими грабежами вызвавшие мятеж, не принимают решительных, безотлагательных мер для скорейшего подавления мятежа и пребывают в невозмутимом бездействии, один в Свияжске, им основанном на страх доброй волей покорившимся племенам, другой в Казани, им покоренной во спасение и во славу русской земли, и не меньше потрясает его, что Иван Шуйский и Данила Захарьин-Юрьев не только не разрывают в клочья очевидно поносную, очевидно гнусную, очевидно коварную грамоту рыжего Радзивила, не только находят необходимым ознакомить с её непристойным, оскорбительным содержанием, но и впрямь понуждают его вести переговоры о вечном мире, поскольку, изволь принять во внимание, батюшка-царь, оканчивается срок перемирия, и вести переговоры не с самим польским королем и литовским великим князем Сигизмундом Августом, а с каким-то воеводой литовским, изукрасившим себя обильно второстепенными титулами, пусть по тамошним презренным порядкам и располагающим вредным правом вести переговоры с кем угодно и о чем угодно, а все-таки ровно ничего не решающим, поскольку решения принимают польский король и литовский великий князь, затем в Польше сейм и рада в Литве. И уже окончательно добивает его предложение подручных князей и бояр, собранных им на совет, вовсе отказаться от казанской земли и вывести из Казани московских стрельцов и служилых казаков Александра Горбатого-Шуйского.

Все его замыслы, все его представления о могуществе и значении Московского царства в его сознании разом сдвигаются с места и не в состоянии возвратиться назад. Он явным образом ошеломлен, весь его внутренний мир, будто взорвавшись, приходит в оцепенение. Собственно, уже много лет день за днем, год за годом он с полным основанием не доверяет подручным князьям и боярам, углубленно созерцающим свое почтенное происхождение от тех же первых князей, что и он, и по этой причине склонным к своеволию канувших в прошлое удельных времен, которое, как уже доказало десятилетие его малолетства, приводит не к порядку и процветанию, но к развалу и смуте. Он всегда настороже. Он всегда ждет от них только новой подлости, новой пакости, неповиновения или предательства. И всё же, несмотря на непрестанное ожидание, происходящее не поддается его пониманию. Ни за что ни про что лишиться Казани, добровольно отказаться от исторических прав на исконные русские земли, включая Смоленск, что это такое? Это измена? Однако при всем желании в попустительстве и пассивности Петра Шуйского и Александра Горбатого-Шуйского, в настоятельных советах Петра Шуйского и Данилы Захарьина-Юрьева невозможно обнаружить измены, как и верностью, преданностью, исполнением собственных обязательств, принятых на себя, скрепленных целованьем креста, эту бестолковость, это безобразие, эти утраты при всем желании не назовешь.

Иоанн точно спит, а во сне видит густой, непроглядный туман. Те, кто по своему положению в царстве должен воевать, водворять порядок во вверенных им городах, волостях и селениях, не хотят воевать и вместо порядка водворяют хаос, мятеж, опустошение вверенных их попечению городов, волостей и селений. Во всех подручных князьях и боярах он чует порочное безразличие, преступное равнодушие ко всему, что хоть сколько-нибудь выходит из пределов их закоренелого эгоизма, у них всё, если не интрига, не козни, не заговор, не грубый разбой и грабеж, словно как-то спустя рукава: ну, утомились, так не пойдем воевать, ну, побили стрельцов и казаков, так вовсе оставим в подарок только что сокрушенным татарам политое русской кровью завоевание, не, не признают высокое имя царя, воля не наша, примем от исконного врага вечный мир, а дедина и отчина, старинные русские города, от которых есть пошла Русская земля, пусть хоть пропадом пропадут, ни до чего, что не воеводство, не кормление, не освобождение от даней и пошлин, не жирный прибыток им дела нет, хоть трава не расти.