Текст книги "Иоанн царь московский Грозный"

Всё, что Иоанн видит в этом неправдоподобном, фантастическом сне, так неожиданно для него, так нелепо, так грубо, так гнусно, до такой степени противоречит только что пережитому громкому торжеству одержанной вопреки всем противодействиям и преградам, ценой стольких жертв и стольких усилий победы, может быть, самой блистательной во всей предыдущей русской истории, что он не выдерживает. Его нервы, и без того всегда напряженные, взвинченные, истончаются, коробятся, рвутся. Лихорадка, полубеспамятство валят его с ног. Он валяется, никому не нужный, кроме жены, в опочивальне, разбитый, без сил, без желания жить, в неподдельной и полной уверенности, что сию минуту помрет.

Всем бросается в глаза, как он плох. Слух о неминуемой, близкой кончине молодого царя и великого князя разлетается по притихшей Москве. В царских палатах смятение, прерывистый шепот подручных князей и бояр, у кого испуганные, у кого настороженные выражения лиц. Во дворе Кремля толпится народ, всё ещё от души благословляющий избавление хотя бы на первый случай от восточных татар, купечество, ремесленники, посадские люди, бледные лица, испуг и слезы в глазах, приглушенные одиночные всхлипы о страшной беде, которую, как всегда сознают на Русской земле, заслужили:

Грехи наши тяжкие, должно быть, безмерные, когда такого государя отнимает Господь!

Уже мало кто сомневается в неблагополучном исходе непонятной, внезапно напавшей болезни. Все в ожидании. Смерть правителя, к двадцати двум годам успевшего и подручных князей и бояр утеснить, лишив привилегий, немилосердную алчность церковных властей поукротить, и разгромить на голову ненавистных татар, намявших холку за триста-то лет, одним даст в руки вожделенную высшую власть, а с ней новые, ещё большие привилегии, новые, ещё большие пространства земли, новые, ещё более щедрые деньги, выкраденные потихоньку из царской казны, другим предоставит милостивую возможность, как в блаженные времена косых и шемяк, силой оружия прикарманить себе высшую власть, а с ней те же привилегии, те же обширные земли, ухоженные землепашцами, звероловами и рыбарями, те же сладкие деньги бесхозной казны, третьих, не обремененных грузом беспокойного честолюбия, отпустит на полную волю, к бесценной для русского сердца беспечности, к возлюбленному житью-бытью без забот и хлопот. Каждый прикидывает в своем извращенном эгоизмом уме, какие милости или прорухи выкинет жребий лично ему.

Наконец дьяк Михайлов приближается к изголовью полубеспамятного царя и великого князя, склоняется к самому уху, говорит негромко, но внятно что пришло время внести ясность в духовное завещание и своим незыблемым словом его утвердить.

Иоанн соглашается, соглашается как-то легко, без колебаний и возражений, точно в самом деле слышит смерть за спиной и не хочет бороться за жизнь, а между тем не призывает митрополита, не молвит слова об исповеди, об отпущении, о соборовании, о пострижении в иноки, как по отчине и дедине повелось у московских великих князей, чего не пожелать не может и он глубоко набожный, с редкой щепетильностью дорожащий состоянием своей бессмертной души, истовый паломник всех ближних и дальних московских обителей.

И до того невероятно это засвидетельствованное летописью отсутствие при одре умирающего правителя духовника, чудотворных икон, зажженных аршинных свечей, приготовления к обычным и неизбежным обрядам, что поневоле темное подозрение всходит на недоверчивый ум: да уж не нарочно ли он, мастер разнообразных подвохов и символических действ, заварил эту кутерьму с умиранием, не придумал ли в самом деле в какой-то момент, в припадке расстроенных нервов почувствовав себя скверно, как нередко с больными нервами происходит у легко возбудимых людей, в порыве отчаянья страшный, но верный способ с наивозможной достоверностью установить, на кого из подручных князей и бояр он может положиться хотя бы отчасти или вполне, а кто из них его непременно не нынче, так завтра предаст.

По стечению обстоятельств или по его коварному умыслу, но подручным князьям и боярам предстоит серьезное, единственное в своем роде, необратимое испытание. Без оговорок и твердо Иоанн по духовному завещанию передает власть и державу сыну Димитрию, которому не исполнилось и полугода и который ещё в пеленках лежит на лебяжьем пуху колыбели, причем, что любопытно вдвойне, Иоанн ни устно, ни письменно не называет бояр, которым он поручает ведать державу до того дня, когда наследник достигнет пятнадцати лет, точно он уже память теряет или с умыслом расставляет ловушку подручным князьям и боярам, которым надлежит на верность наследнику крест целовать.

Обряд целования, в свою очередь, тоже обставляется как-то нелепо, с оттенком тихого издевательства, не без намеренья оскорбить, унизить, поймать на уду подручных князей и бояр: то ли в суматохе у всех приближенных кругом идет голова, то ли он нарочно морочит головы всем. Собственно, по отчине и по дедине подручные князья и бояре крест целовать должны перед лицом умирающего, непременно в присутствии митрополита, как подобает тем избранным, кои предназначены им в опекунский совет, все же прочие целуют крест уже после кончины царя и великого князя, опять-таки митрополиту, к которому на время погребения и помазания нового царя и великого князя переходит верховная власть. Однако Иоанн ещё жив и в опочивальню к себе никого не впускает, ибо, молит он слабым голосом передать, «ему при собе их приводить к целованью истомно».

Всем без исключения крест целовать назначается в передней избе, без умирающего и ещё не умершего, без наследника, который продолжает блаженствовать в своей колыбели в дальнем покое, без митрополита, который обязан скрепить целование ради его нерушимости, нарушаемой беспрестанно, вообще, судя по всему, без духовенства, а крест должен держать доверенный дьяк Висковатый. Митрополит отчего-то не появляется ни у одра умирающего, ни у креста: то ли обиду таит после неприятной истории с загадочным литовским посольством Яна Гайко, то ли его отстраняют сознательно, для чистоты испытания или ради того, чтобы оставалась возможность крестное целование объявить недействительным, на случай, если медленно и в здравом уме уходящий в иные края не уйдет.

Как-то выходит, из совокупности всех обстоятельств, что крест надлежит целовать символически и символическому наследнику, поскольку нельзя же принимать за наследника пятимесячное дитя, которому не назначено опекуна. Похоже, вся процедура должна свестись к самому факту присяги, к факту крестного целования как символу, как знаку верности не одному только лицу, но династии московских царей, которая своими трудами превратила когда-то ничтожный, трижды заштатный удел в могущественное Московское царство, окончательно свергнувшее ненавистное иго казанских татар, уже готовое ополчиться в других направлениях и встать в один ряд с величайшими державами Сулеймана Великого и германского императора Карла.

Беда этой медленно, мерно восходящей династии единственно в том, что она, продолжая по инерции жить старорусским обычаем, сложившимся в удельные времена, опираясь на отчину да на дедину, не успела выработать соответственный времени, новый порядок, не утвердила закон о престолонаследии, низвергающий старорусское право, зловещую причину многих, если не всех междоусобий и распыления Русской земли на десятки, на сотни мелких, даже мельчайших княжений.

Династия сложилась стихийно, где волей случая, где волей сильных правителей, отдававших московский великокняжеский стол старшему сыну помимо старшего дяди, как это сделал отец Иоанна, и одна только сила и слава правителя поддерживала нарождающееся право династии против изжившего себя, уходящего, нехотя умирающего права удельных времен, когда власть получал старший в роде, а не старший в семье, старший брат, а не старший сын.

Новое право престолонаследия, ещё не ставшее силой закона, ещё не осевшее в умах большинства, уже третье столетие доказывает свою плодотворность созданием мощной общерусской державы в противовес удельной раздробленности. Именно это новое право жаждет отстоять Иоанн. Старое, удельное право, ставившее интересы правящего рода выше интересов семьи, давно скомпрометировало себя отрезанными ушами, выколотыми глазами потерпевших поражение претендентов, давно обнаружило свою слабость, свою неспособность к объединенным усилиям, направленным в первую очередь на защиту от внешних грабителей, которых Русской земле всегда хватало в избытке, но это прогнившее право затвержено повторением, стало обычаем, укоренилось в сознании большинства и потому не может провалиться в небытие само собой, без жесточайшей и кровавой борьбы.

Немудрено, что большая часть подручных князей и бояр остается на стороне прежнего права, но уже и для них прежнее право более символ, чем реальная возможность наследования, поскольку, какое бы право ни утвердилось, ни один из них не может иметь видов на высшую власть, бояре потому, что в их жилах не течет княжеской крови, у князей потому, что они пришлые из окрестных княжений, своей волей напросились на службу к московскому великому князю. Для всей этой толпы подручных, не равноправных, а служащих, обязанных являться по первому зову московского царя и великого князя со своими полками, прежнее право скорее удобный предлог для утверждения третьего права, иногда возникавшего в городах несчастного киевского периода русской истории, однако сохранившегося в одном обособленно вставшем Новгороде Великом, зато цветущего, во всю гремящего в среде польского и литовского панства и шляхты и уже неуклонно, необратимо задвигающего объединенное Польское королевство и Литовское великое княжество в затхлый тупик разрушения и утраты самой государственности.

К роковому несчастью для них самих, к ещё большему несчастью Русской земли, эти подручники, обязанные служить московскому царю и великому князю, обязанные по его первому зову являться со своими полками, принадлежат к старинным знатным фамилиям, все они обладают громадными землями, полученными в обмен на верную службу, на которых стоят десятки города, сотни деревень и селений, где они не сеют, но жнут арендные платы с землепашцев, звероловов и рыбарей и обильные дани с проезжающих по им принадлежащим дорогам торговых людей, к тому же все они русские люди, для которых безначалие, вольная воля дороже всех благ, они не желают никому подчиняться, а потому им с руки выбирать царя и великого князя по своему усмотрению или капризу, этак поплоше, помельче, чем бесцветней, ничтожней, слабей, тем приятнее, выгоднее для них, ещё больше с руки смещать это ничтожество по своему усмотрению или капризу, если вдруг станет перечить их своеволию, укрощать их неуемную прыть или посягать на их владетельные права, привилегии, кормления и вооруженные силы.

Для того, чтобы взять верх в этом вечно тлеющем, порой обнаженном и жарком столкновении двух важнейших, прямо противоположных стремлений, определяющих надолго вперед историческую судьбу всей Русской земли, одной из сторон необходимо иметь значительный перевес, однако именно значительного перевеса ни одна из противоборствующих сторон не имеет и не может иметь. В этом столкновении побеждает не та сторона, которая превосходит противную сторону силой авторитета или мощью оружия, обычных аргументов в борьбе политических сил, но та сторона, которая лишь ничтожно, лишь некоторыми шаткими преимуществами сильнее другой стороны, однако движется именно в том направлении, какое прокладывают себе подспудные и таинственные силы истории.

Преимущество Иоанна всего-навсего в том, что он сын правившего отца и внук правившего деда, да ещё в том, что он всего полгода назад одержал знаменательную победу над вековечным врагом, а главное в том, что он своим верным прирожденным чутьем улавливает направление этих подспудных и таинственных исторических сил и без колебаний подчиняется им. Однако и первое и второе скорее призрак реального преимущества, поскольку плоды казанской победы почти что потеряны, а его права на престол точки зрения строгой законности довольно сомнительны, а про подспудные и таинственные силы истории что говорить, им некуда торопиться, они могут и подождать и дать руку помощи не ему, так другому.

Отсутствие твердых установлений в делах государственных обыкновенно порождает опасную путаницу, и ещё дед Иоанна долго раздумывал, прикидывал, колебался, кому бы оставить в наследство отеческий стол, и первоначально пышно, с размашистым торжеством венчал своего внука от первого брака, однако впоследствии передумал и передал власть старшему сыну, рожденному во втором, в понятиях того времени сомнительно браке. Это обстоятельство не может не означать, что Иоанн является сыном великого князя, к которому отеческий стол перешел не совсем нормальным путем.

Хуже того, его отец был дважды женат, причем первый брак великого князя Василия Ивановича был расторгнут насильственно, неканонически, что само по себе ставит под сомнение второй брак и законность прав наследника от этого брака. Сомнения этого рода усиливают темные слухи, которые в критические моменты политической жизни бывают сильней и опасней самого строгого, самого очевидного документа. Многие помнят, что у разведенной жены Соломониды в монастыре как будто родился все-таки сын, получивший имя Георгия, а великий князь Василий Иванович приблизительно год спустя после этого чего-то ради соорудил часовенку в честь святого Георгия. Правда, этот сын куда-то пропал, может быть, жив до сих пор, тогда именно этот Георгий, а вовсе не Иоанн, является законным правителем Московского царства, и появись теперь под этим именем любой самозванец, многие князья и бояре поддержат, если не открыто, то тайно, его.

Ещё скверней то, что многие считают Иоанна сыном Ивана Федоровича Овчины-Телепнева-Оболенского, а вовсе не великого князя Василия Ивановича, который был лишен, как они думают, детородной способности, тем более, что никому не дано было знать, в какой день и час предприимчивый князь Иван Федорович вступил в прелюбодейскую связь с великой княгиней Еленой Васильевной, и это ещё немалая удача для Иоанна, что в самую минуту крестного целования никто из подручных князей и бояр вслух не припоминает этих давних и все-таки грязноватых историй, хотя очень возможно, что припоминают тишком да тайком и шепчутся по углам, такие соблазнительные истории забываются редко, в особенности там, где с таким усердием считают родство.

Слабость Иоанна ещё более в том, что он не имеет или почти не имеет своего, особенного войска, не смешанного с войском подручных князей и бояр, ведь только на войско он и мог бы опереться в этот сложный, в значительной степени переломный момент. Все или почти все вооруженные силы принадлежат подручным князьям и боярам, это ополчение служилых людей, которое они же сами и составляют со своими полками, «конно, людно и оружно», как тогда говорят. Иоанн безоговорочно располагает только стрельцами, а стрельцов у него тысячи две или три, под Казанью были большие потери, и обернись столкновение двух противоположных взглядов на право наследования, двух непримиримых направлений государственного развития Московского царства военными действиями, по примеру задорных удельных времен, он будет разбит неминуемо, и ещё хорошо, если будет лишь ослеплен, как его несчастный прадед Василий, прозванный Темным.

Сила подручных князей и бояр на первый взгляд очень и очень значительна, она в том, что им принадлежит большинство, что всего в несколько дней они могут призвать в Москву ополчение и военным путем покончить с неугодным правителем, с его сыном, а если разгуляются дикие страсти, как во времена его малолетства, то и со всем потомством хитроумного Калиты. Однако преимущество подручных князей и бояр ещё более призрачно, чем преимущество Иоанна. Конечно, их много, у них много полков, однако каждый из них одержим лишь преследованием сугубо личных, эгоистически-собственных интересов, преследует одну свою собственную крохотную, своекорыстную, крохоборскую цель, хлопочет не о торжестве любимой идеи, не об утверждении священного права избирать государя и смещать его по своему произволу или капризу, как ведут себя и польские и литовские паны и шляхта, а лишь о возвышении своего малого, семейного дома, тесно спаянного родством, и если их что-то объединяет, то лишь стремление к безначалию, своеволию, вот жить бы по своему хотению да по своему велению, как пожили десять лет Иоаннова малолетства, а там хоть трава не расти, оттого им и в голову не приходит созвать ополчение и действовать вооруженной рукой. Они только кричат и заявляют свое право целовать крест кому захотят.

Глава вторая
Разрешение кризиса

В передней избе, где Иван Висковатый держит крест черт знает на каком основании, поскольку крест держать должен митрополит, подручные князья и бояре истошно вопят, но каждый вопит о своем, наболевшем, родном, а потому, покорствуя шутовскому обычаю старины, они уже готовы вцепиться друг другу в бороды, чтобы нанести мужскому достоинству вред, посильный, но восполнимый. Истошней других вопит князь Владимир Андреевич Старицкий, троюродный дядя лежащего в пеленках наследника, человек покладистый, тихий, склонный к мирному прозябанию, исподтишка поджигаемый своей матерью Ефросиньей, честолюбивой, деспотичной, жестокой, страстно ненавидящей Иоанна и всё его царское племя. Князь Владимир Андреевич, будучи старшим в роде московских великих князей, не желает целовать крест на верность племяннику и до того кипятится, что князь Владимир Воротынский и дьяк Висковатый пробуют усовестить расходившегося пусть и двоюродного, а все-таки брата царя и великого князя, лежащего, как все уверены, на последнем, смертном одре. Безродного дьяка князь Владимир Андреевич знать не знает и знать не желает и набрасывается на родовитого князя, явным образом угрожая ему:

– Ты бы со мной не бранился, не указывал, не говорил бы противу меня!

Князь Воротынский, под Казанью командовавший царским полком, решившим победу, на угрозу отвечает тоже не тихо, однако всё же с достоинством:

– Я дал душу своему государю, царю и великому князю Иоанну Васильевичу, и сыну его, царевичу Дмитрию, что мне им во всем вправду служить, с тобой же Нои, государи мои, велели мне говорить, служу им, государям моим, а тебе служить не желаю, за них с тобой говорю, а где доведется, так по их повелению готов и драться с тобой.

Умирающий Иоанн, явственно слыша этот белам, нелюбитель бедламов, призывает в опочивальню подручных князей и бояр и выдвигает против них два не под стать умирающему обдуманных довода, на которые им нечего возразить:

– Если моему сыну Димитрию вы креста не целуете, значит у вас есть другой государь, а ведь вы мне целовали крест не один раз, что мимо нас других государей вам не искать. Я с вами много говорить не могу, а Димитрий и в пеленах есть государь законный для вас. Вы души свои позабыли, нам и детям нашим служить не хотите, в чем нам крест целовали, того не помните, а кто не хочет служить государю-младенцу, тот и большому не хочет служить, а если мы вам не надобны, так будете отвечать перед Богом.

Крест они действительно все целовали, однако для подручных князей и бояр нарушить крестное целованье, что плюнуть, нарушали множество раз, о Боге они тоже пекутся довольно прохладно, поскольку богатым пожертвованием на монастырь привыкли откупаться от Бога, на то и монахи, черная братия, чтобы за них, за отступников, Бога молить, а служить никому не хотят.

Князь Иван Шуйский, подозрительно замешанный в тайных сношениях с литовскими панами, только и находится возразить:

– Нам нельзя целовать крест не перед государем. Перед кем нам крест целовать, когда государя там нет?

И не целует креста, абсолютно уверенный в том, что его довод ничем нельзя отразить.

Федор Адашев, недавно учиненный окольничим единственно милостью преданно любящего сына своего Алексея, страшится потерять чин и кое-какое имущество, уже доставленное молчаливым попустительством всё того же любвеобильного Алексея, ещё больше страшится если не казней, то верных опал, не так и давно валивших волна за волной, тоже противится, помягче, поуважительней, а всё стоит на своем:

– Тебе, царю и великому князю, и сыну твоему, царевичу Дмитрию, крест целуем, а Захарьиным, Даниле с братией, нам не служить. Твой сын ещё в пеленах, а владеть нами будут Захарьины, Данила и братия, а мы уж от бояр в твое малолетство беды ведали многие, не много ли с нас?

Иоанн в изнеможении прикрывает глаза. Подручные выходят на цыпочках, не желая беспокоить болящего, и вновь принимаются орать во весь дух. Громче всех на этот раз ярится князь Петр Патрикеев-Щенятев, с ним Семен Ростовский, Иван Пронской-Турунтай, советник Шуйских во всё время смуты, затем зачинатель гонений на Воронцова, любимца малолетнего Иоанна, сообразившие наконец, что опекуншей, коль не ослушаются распоряжений царя и великого князя, самим ходом вещей становится Анастасия, хоть и царица, да рода худого, пред ними ничтожного, чуть не срамного. И твердят они один за другим, возможно, успев сговориться:

– Ведь Захарьиным нами владеть, и чем нами владеть Захарьиным и служить нам государю-младенцу, так мы лучше станем служить старому князю Владимиру Старицкому.

Князь Дмитрий Немой-Оболенский, проезжая площадью из Кремля, проповедует окольничему Салтыкову, о чем окольничий Салтыков без промедления докладывает больному царю и великому князю:

– Бог знает, что делается! Нас бояре приводят к присяге, а сами не целовали креста, а как нам служить молодому царю мимо старого? Ведь Захарьиным нами владеть!

Действительно, в суматохе, в шуме и гаме, за перебранками и прямыми угрозами упускают из виду, что первым-то делом крест целовать следует тем, кто уговаривает, настаивает и принуждает других, и вот к вечеру этого бурного дня святой крест на верность царевичу Дмитрию целуют самые близкие, самые верные, и таких верных у царя и великого князя Иоанна Васильевича набирается не более восьми человек: Иван Мстиславский, Владимир Воротынский, Дмитрий Палецкий, Иван Шереметев, Михаил Морозов, Данила и Василий Захарьины-Юрьевы, дьяк Михайлов, затем Алексей Адашев отчего-то неуверенно поименован девятым, да не упомянут по какой-то странной причине дьяк Висковатый, который стоит у креста. Только на этих немногих может положиться, только на верность этих восьмерых или девятерых из подручных князей и бояр может рассчитывать царь и великий князь Иоанн, победитель Казани, да и то, выясняется тут же, далеко не на всех.

Умирающий между тем неотступно следит за ходом этой слишком шумной, ещё более опасной борьбы. Как ни странно, его ум остается невозмутимым и ясным. Он видит, что главным лицом в этом беспорядочном столкновении эгоистических интересов, капризов и глупейшей спеси родовитых князей и бояр становится старший в роде, по понятиям удельных времен самый законный наследник, князь Владимир Андреевич Старицкий. Тогда Иоанн вдруг призывает двоюродного брата в опочивальню и выдвигает против него свой единственный довод:

– Вижу намерение твое. Бойся Всевышнего.

Князь Владимир упорствует. Тогда умирающий царь и великий князь призывает верных бояр, уже целовавших крест на верность младенцу Димитрию и объявляет:

Я слабею. Все оставьте меня и действуйте по долгу чести и совести.

Верные бояре с новой энергией в передней избе набрасываются на упорных, колеблющихся и просто упрямых князей и бояр с банальными укоризнами. Князья и бояре отвечают озлобленно, ободренные внезапной твердостью князя Владимира Старицкого:

– Видим, чего вы желаете: над нами быть господами, но мы не станем делать по-вашему.

В сущности, этой коротенькой фразой возмутители спокойствия выдают главнейшую, сердечную причину всех расхождений, всех разногласий, стычек и ссор между ними, и нынче и впредь: вовсе не о каком-то мифическом равенстве прав, основанном на праве рождения, помышляют они, они бьются с умирающим царем и великим князем и младенцем царевичем единственно за свою единоличную власть над другими, безразлично, равными или не равными им по рождению, они выясняют, кто станет над кем в ближайшие дни господами, поскольку господство означает новые привилегии и такую притягательную возможность покуражиться над ближним и дальним, которых Господь велит как братьев любить и которые завтра окажутся перед ими холопами.

Бесчестные, низменные желания порождают бесчестные, низменные приемы борьбы, они распоясываются тут же, в передней избе, в двух шагах от одра умирающего, точно так, как распоясывались в годы его заброшенного младенчества, честят один другого изменниками, властолюбцами, негодяями, дураками, с прибавлением выражений поносных, кипят гневом и злобой, грозят один другому казнями и опалами, как бывало в блаженные смутные времена, когда неугодного стервеца прямо в Думе можно было избить и убить вот ужо доберутся до власти, они стократно покажут себя. Ночь разнимает грозно и грязно витийствующих бойцов, и в передней избе наступает наконец тишина.

Однако ночью и утром подходят старицкие полки. Оружие звенит в Китай-городе. Явным образом князь Владимир Андреевич готовится захватить власть вооруженной рукой. Тревожно в Кремле. Стоит Старицким воинам вдруг ударить по хоромам царя и великого князя, и он сам, и жена, и дети будут убиты в безумной резне, которая закипит почище казанской резни, а и та резня поголовной была. Разумеется, можно успеть затвориться в кремле, в этой каменной крепости, однако сколько новых полков приведут не присягнувшие на верность царевичу Дмитрию князья и бояре, первыми Щенятев, Ростовский, Пронской-Турунтай, Оболенский-Немой, и долгую ли осаду выдержат немногочисленные стрельцы, всего лишь охрана царя и великого князя.

Раздражительная, озлобленная Ефросинья, следом за ней слабовольный, неспособный к самостоятельным поступкам Владимир Андреевич открыто раздают своим воинам жалованье, вызывая новые опасенья и толки. Кое-кто из князей и бояр начинает соображать, что господа Старицкие, ведомые оголтелой деспоткой Ефросиньей, могут оказаться покруче незначительных, небойких Захарьиных-Юрьевых. Те, которые начинают прозревать и одумываться, пробуют утихомирить князя Владимира, указывая ему, что он над общей скорбью ругается и словно бы празднует недалекую смерть Иоанна, как-никак брата, обращаются к его совести, напоминая, что не гоже улещать своих воинов, когда многие в скорби, в слезах, на что разгоряченная Ефросинья, а следом за ней на всё согласный Владимир Андреевич отвечают непримиримо и колко, явно готовые к самым решительным мерам, и если все-таки старицкие полки остаются в бездействии, то вовсе не потому, что крепкой, несгибаемой Ефросинье, зачинщице смуты, не хватает отваги пустить в ход мечи, а единственно потому, что толпы народа заполняют всё пространство Кремля и своим громким негодованием делают невозможным их нападение.

Натолкнувшись на такое препятствие, князь Владимир Андреевич пробует ступить в переговоры с умирающим двоюродным братом и потребовать твердо, чтобы тот признал его старшинство над Димитрием, в своем требовании все-таки опираясь на готовые к бою полки. Верные князья и бояре, уже целовавшие крест, не допускают беспокойного князя в опочивальню, и тут в распрю, может быть, готовую окончиться потоками крови, вмешивается Сильвестр, старинный попечитель и сторонник старицких удельных князей, вмешивается умело, лукаво, точно бы с намерением привести враждующие стороны к миру, однако в действительности его обдуманное вмешательство является поддержкой Владимира:

– Кто дерзает удалить брата от брата и злословить невинного, желающего слезы лить над болящим.

Можно предположить, что всегда тихая, кроткая, доброжелательная Анастасия, царица, мать царевича Дмитрия, любящая и любимая Иоанном, с некоторой неприязнью до сей поры наблюдавшая за выспренними претензиями благовещенского попа на непогрешимость и на всеобъемлющее влияние на Иоанна, прямо указывает или дает понять каким-нибудь иным способом, возможно, через прислужников и прислужниц, что поп Сильвестр ведет себя недостойно, становясь не между враждебными сторонами, как подобает христолюбивому служителю церкви, а вступается за одну из сторон.

Во всяком случае, в царских палатах, нисколько не обращая внимания, может быть, на последнее издыхание умирающего, вспыхивает новая склока. Обнаруживается, что поп Сильвестр, действуя неприметно и исподволь, изо дня в день переманивал на свою сторону и успел переманить довольно много приспешников, готовых идти за ним, куда он поведет, разумеется, во имя Христа, и в толпе этих несамостоятельных, но опасных своим многолюдством приспешников неслучайно обнаруживается князь Дмитрий Курлятев, когда-то активный участник смуты на стороне князей Шуйских, и эти умело настроенные приспешники, кто погромче, кто трусливо шепчась по углам, пускаются в сравнение царицы Анастасии с вошедшей в историю Евдокией, супругой Аркадия, императора Византии, гонительницей Златоуста, таким образом возводя в Златоусты пустившегося в политические интриги благовещенского попа и давая понять, какой жестокой и несправедливой правительницей станет эта прикинувшаяся миролюбивой и добродетельной царица Анастасия, что, в случае успеха переворота, который готовится Владимиром и Ефросиньей, при моральной поддержке благовещенского попа, обещает царице Анастасии, по меньшей мере, насильственное пострижение в дальнем монастыре.

Раскол и смятение разрастаются, ссоря всех со всеми и каждого и с каждым, подстрекая к измене. Уже князь Дмитрий Палецкий, целовавший крест в числе первых приверженцев Иоанна, тесть глухонемого малоумного царевича Юрия, тайно посылает сказать Старицким, сыну и матери, что он не станет препятствовать воцарению старицкого князя Владимира, если царевичу Юрию и жене его, дочери Палецкого, в удел выделят земли, назначенные в завещании великого князя Владимира Ивановича, отца. Уже слабодушные, малодеятельные Захарьины-Юрьевы дрогнули и не только не выступают прямо на защиту царевича Дмитрия и царицы Анастасии, племянника и сестры, но только жмутся и от страха мелко дрожат.

Тогда всё ещё не скончавшийся Иоанн вновь велит непокорным князьям и боярам крест целовать в передней избе, без него, оттого, что по-прежнему истомно ему, и стоять у креста высылает Мстиславского и Воротынского, а перед тем говорит, хорошо понимая, как шатко его положение и положение всей остающейся без поддержки и защиты царской семьи: