Текст книги "Казбек. Больше, чем горы. В горы после пятидесяти – 6"

Ночь восхождения

Ветер… Снова ветер. Всякий раз на восхождении ветер… На Эльбрусе в прошлом году. На Калапатаре весной. Пора бы привыкнуть, но как? Пятнадцать-семнадцать метров в секунду. Прямо в лицо. С пылью и снежной крупой. Откуда та крупа, вообще непонятно. Снега-то нет. Но и это не главное. Главное – страховочная система, которая всё время сползает с пояса. Как колготки не того размера. Откуда знаю? Знаю! Я из 80-х, колготки тогда были в дефиците, и наши девчонки носили, что доставали. Иногда-часто доставали не того размера, и тогда это было сущее мучение… как сейчас. Я систему подтягивал, а она сползала, я подтягивал, а она, зараза, сползала! Кругом темно, как у афроамериканца в ухе, два часа ночи, под ногами сыпуха, на ногах тяжёлые альпинистские «спантики», впереди пять человек, сзади пятнадцать, и гадская система…

Вышли на восхождение тремя группами и одним псом (собаки любят увязываться за двуногими на авантюрные мероприятия). Ещё одна, украинская группа, ушла на час раньше.

– Ираклий! Затяни эту заразу!

Гид взялся подтягивать ремень системы… Отстали. Стали нагонять, задохнулся… Чтоб эту всю систему… так её и ещё так и вот эдак перетак… Насилу нагнал. Резанову не видать, она впереди, снова идёт за Шотой. Боится отстать. Правильно. Без фонарика тут глаз выколи. Фонарик у неё есть, но слабенький… Поэтому не теряться и держаться… Несмотря ни на что! И тут с неба начало капать. Зачем, откуда, почему?

Днём на ледовых учениях я спрашивал у Шоты: в чём идти? В лёгкой пуховке, отвечал он. А дождевик? Какой дождевик? Снеговик! И долго смеялся. Ну да. Откуда на четырёх-пяти тысячах дождь на Кавказе? Не бывает тут такого, это все знают. И вот, нате! Неправильный дождь усиливался и быстро превращался в полноценный неправильный ливень.

А, между прочим, всё Гольфстрим виноват. Что-то с ним в последнее время не то, перестал он дотекать до Мурманска. Перестал греть Северную и охлаждать Южную Европу. Говорят, дело в глобальном потеплении. Говорят, интенсивно тают льды Гренландии, и массы пресной холодной воды выдавливают теплый солёный Гольфстрим на глубину. А ещё говорят, это американцы… А кто?! Это они вылили пять миллионов баррелей нефти в Мексиканский залив в 2010 году и сломали Гольфстрим. А впрочем, по фигу… Если даже точно узнаем, кто виноват, легче не станет никому и погода не наладится.

Шота встал. Я крикнул, что хочу переодеться. О! и Резанова тоже. У меня с собой штормовая яхтсменская куртка: «сто литров в минуту, и всё по хрену!». Сто литров – хорошо, а то пуховка уже насквозь сырая. Тимур Резановой выдал полиэтиленовый плащ. Вот интересно, как мы будем на 5000? Там, где минус. В сырых шмотках… Хрустеть будем. Как мокрое бельё на морозе. Чтобы я еще раз вынул из рюкзака дождевик… Чтобы… Да пусть хоть в пустыне! Хоть на семи тысячах! От ветра прикрываться стану, если дождя не будет. Ветра в горах всегда хватает. И ведь сами же с Галькой, как два придурка, после слов Шоты пришли в палатку и честно выложили из штурмовых рюкзаков дождевики, которые по завету Кота всегда и везде носили с собой. Как же! 400 грамм! «Наверху каждый грамм лишний!» Блин!

Ираклий наконец меня затянул: захочешь пукнуть, не получится. Зато система вроде села. Да и пукать… На восхождение специально пил белый уголь и лапедиум. Ни к чему все эти сложности наверху… Там и по-малому лучше не ходить, а уж…

Шота оглядел всех и махнул рукой, пошли!

Пёс, который всё время крутился под ногами, вдруг исчез. Вернулся? Ушёл вперёд к хохлам? Хотя по такому дождю лучше вниз. Но мы идём выше. Минут через десять вышли на второй снежный язык. По снегу в «спантиках» идти интереснее, по камням – полное дерьмо! Может, я как-то не так их затягиваю? Перетянуть бы… Ну да! Так и пойдём – то система спадает, то дождевик не взяли, то ботинки не затянули… Аль-пи-ни-сты… Сверкнуло! Ёклмн… Это гроза, что ли? Секунд через десять вдалеке глухо заворчал гром… Далеко пока. Но это пока. А в общем, уже перебор. Ночь, дождь, гроза… Опять сверкнуло! Пока идём… Ага, Шота встал. Ну что, отцы-командиры, теперь что делать станем? Снова полыхнуло и секунды через три вдарило. Едрит-мадрид! Это ж почти в километре лупит! Мама дорогая… Это совсем не нужно! Шота жестом подозвал гида второй группы. Думать, отцы, значит, будете: «итить» или «не итить», Чапаевы… Чего думать-то? Думать-то чего? Тут, блин, и с дождём… А уж с грозой, блин… Опять врезало! Било с интервалом в минуту или меньше, не приближаясь, но и не удаляясь. Ливень продолжался. А гиды всё никак не могли решить… А мы стояли и мокли. И ещё было страшно. Ох как страшно. Дедушка Габриэли, вразуми гидов наших… Не дай в трату дураков грешных… бестолковых… Шота пошёл в хвост колонны. Не иначе… Ага, точно! Возвращаемся. Ну, мама Габриэли, моли Бога о нас, видишь, в какую жопу угодили. Выбираться надо… Нам теперь без тебя никак…

Обратно шли минут сорок. Туда пятьдесят, обратно сорок. Камни скользкие, вспышки молний, гром, шквалистый ветер, грохот. Слава Богу, статика была небольшая, ледорубы за спиной не «пели», как это бывает с ними в грозу. Сам не видел, надёжные люди рассказывали. Сам в горах только видел молнии от земли в небо. Шота пару раз терял тропу, находил и светил фонарём, показывая другим дорогу. Раза три приходилось форсировать невесть откуда взявшиеся крупные ручьи. И пса не видать. И не видно ни пса. Во вспышке краем глаза впереди заметил человека в черной рясе с куколем на голове и посохом в руке. Сердце ёкнуло… Насилу дождался следующей молнии. Нет, это один из наших в дождевике и с одной трекинговой палкой в руке, вторую то ли потерял, то ли сломал. А я уже… Ага, сподобились! Скоро, как в «Бриллиантовой руке» Козодоев на Черных камнях, грезить начну… Эх, мама Габриэли… мама Габриэли… Слаб человек в горах, слаб, мелок и беззащитен, как букашка на ладони, то ли посмотрят – отпустят, то ли придавят, и делов-то…

Дошлёпали.

В здании метеостанции на втором этаже собралось человек двадцать-двадцать пять. Насквозь мокрые! Куртки, шапки, штаны, перчатки – всё сырое, хоть отжимай! Кто-то пытался организовать чай. Повара не нашли, повара спят. Вспомнили про термосы. Разлили. Пока пили, пытались развесить одежду на гвозди и веревки. Я повесил пуховку прямо на дверной косяк. Штормовка еще пригодится, как-то нужно добираться до палатки. Резанова тоже мокрая, хоть ей дали дождевик. Мокрая и напуганная. Мы все напуганные. Сходили, бляха-муха, на Казбек. «Восходители»… Кто-то бродил и всё спрашивал про украинскую группу, ту, что ушла раньше. Никто ничего не знал… Но этот кто-то не унимался и всё давил на совесть. Мы здесь, а они там… Они там, а мы здесь… в тепле… Нам идти искать?! Потом, слава Богу, пришли и они.

Сырая одежда и без движения… стали мерзнуть.

– Резанова, пошли паковаться в спальники! Околеем. Все вернулись.

– Дойти ещё…

– Дойдём. Бери накидку! Включай фонарь!

Двадцать метров от метеостанции до палатки бежали тяжёлой трусцой, в альпинистских ботинках не разбегаешься на 3670! Интересно, на хрен я сюда приехал?! Никто не помнит? Мама Габриэли, кажется, что-то пошло не так.

Забрались в палатку, и ворошились в ней, как два жука. Подвесили мой фонарик под потолок, быстро стягивали сырую одежду, быстро складывали в угол подальше от сухих спальников. Всё быстро. Холодно! По палатке хлестало, ветер с силой раскачивал её. Внутрь дождь не попадал, но водяная пыль пробивалась и сыпала сверху, отчего становилось ещё холоднее.

– Снимай с себя всё! – командовал я, покрываясь гусиной кожей.

– Всё снимаю… – Резанова тянула с себя флиску.

– Всё, говорю!

– Зачем? – дернулась Резанова.

– Трахаться будем…

– С ума сошёл!

– Резанова… Щас в один спальник заберёмся, вторым накроемся, обнимемся и будем греться! Чего не понятно? Стягивай, говорю, майку! Всё равно сырая.

Поняла, кивнула, стянула и нырнула в спальник, я выключил свет и забрался за ней. Прижались, застучали зубами, часто-часто задышали. Воздуха не хватает… Холодно. Ох, блин, холодно! Надо вдохнуть-выдохнуть и успокоиться. Вдохнуть-выдохнуть, успокоить дыхание, и станет теплее… Вот чего она такого подумала? Прям до секса здесь, ага… Ещё Равиль в Непале говорил, либидо на высоте в три с половиной километра становится маленьким, как горошина. «Почему горошина?» – хохотали мужики. «Сам видел! – серьёзно отвечал Равиль. – В трусы к себе заглядывал». Но людям всё равно интересно, зачем мужчина ходит с женщиной в горы? Отвечаю: сначала так совпало, а потом понравилось, дополнительно мотивирует и мужчину, и, как ни странно, женщину тоже. И ещё… Прижаться друг к другу с мужиком вот так, в одном спальнике, это я бы ещё подумал…

– Резанова, выдохни и успокойся. Щас потеплеет.

Минут через пятнадцать согрелись и расползлись по спальникам. Закемарили…

Через сорок минут проснулся от противного металлического скрежета. Разлепив глаза, в предрассветной мгле разглядел: потолок палатки кренится… кренится, вот-вот ляжет на нас, за палаткой тем временем, набирая обороты, разгонялся реактивный двигатель.

– Резанова! – дурным голосом заорал я, вцепившись в перемычку потолка. – Держи палатку!

Боковым зрением видел: глаза открыла, но рук из спальника не доставала, лежала молча, не шевелясь, уставившись на потолок.

Шквал прошёл. Я отпустил перемычку.

– Галь, ты чего?

– А… уже всё равно… – выдохнула она и отвернулась.

Всё равно… всё равно. Как страшно, когда всё равно. Мама Габриэли, моли Бога о нас…

Мама Габриэли

…Господи, как трудно писать-то про святых. Всего несколько страниц, а ощущение, будто на гору взобрался.

Ладно, продолжим.

Когда пишешь о человеке (о любом человеке): неплохо бы выстроить план, некую канву описания, эдакий маршрут из пункта А в пункт В, «от пролога к эпилогу», как пел Окуджава. Хорошо бы сформировать отношение к герою. А если пытаешься охватить весь его жизненный пусть – найти вектор, направляющий в жизни. Когда я только взялся писать про святого, мне, глупцу высокомерному, казалось: я знаю, я понимаю, как и для чего жил мама Габриэли.

Оказалось, что только казалось.

Я писал, я читал, и для меня открывались новые обстоятельства, которые, как тяжёлая артиллерия, камня на камне не оставили от возникшей и сформировавшейся концепции Габриэли-крестоносца. Не было там никогда никакого рыцаря без страха и упрёка с ясным взором и блистающим мечом. Там один брат чего стоил… С другой стороны, причём тут брат?

А тут ещё… 27 февраля 1955 года Годердзи Ургебадзе в Моцаметском монастыре митрополитом Кутаисско-Гаенатским был пострижен в монахи и наречён именем Гавриил (Габриэли). Через несколько дней после пострига, по благословению опять же митрополита Кутаисско-Гаенатского, был издан указ о назначении иеромонаха Габриэли вторым священником Моцаметского монастыря. И вдруг:

«Иеромонах Гавриил (Годердзи Ургебадзе) в январе 1956 года оставил монашество и ушёл в мир» (секретарь Грузинской Патриархии П. Гагошидзе).

«Фигасе!» – как сегодня пишет молодёжь. А на заявлении Габриэли ещё стоит приписка митрополита Кутаисского:

«Отец Гавриил (Годердзи Ургебадзе) в служении проявлял усердие, послушание и смирение, старательность и бескорыстие. Но проявившиеся признаки болезни – шизофрении – являются препятствием для служения литургии…»

Шизофрения. А ведь Васико уже проходил медицинское обследование…

В своей жизни я знал двух шизофреников. Оба – личности неординарные. Про одного мы, его друзья, посмеиваясь, со скрытой гордостью говорили: Костик компьютеры спинным мозгом чувствует. Необычайно талантливо писал Костя системные программы, оригинально оценивая ситуации и процессы. Второй, точнее вторая, изумительно рисовала. И если первый по сию пору живёт и работает в обществе, лишь иногда пугая окружающих странными поступками, вроде «выйти в окно», то вторая живёт (прячется) в деревне. И ситуация с ней год от года не улучшается, чему, кажется, в немалой степени способствуют медикаментозные средства. Таблетки, с одной стороны, купируют приступы, а с другой… Как обычно, одно лечим, другое калечим.

Большая Медицинская Энциклопедия даёт заболеванию такое определение:

«Шизофрения – эндогенная психическая болезнь с непрерывным или приступообразным течением, проявляющаяся изменениями личности в виде шизофренического дефекта (снижение психической активности, эмоциональное оскудение, аутизм, утрата единства психических процессов, нарушение мышления) при сохранности так наз. формальных способностей интеллекта (памяти, приобретенных знаний и др.), а также различными позитивными расстройствами (бредом, галлюцинациями, нарушением аффекта, кататонией и др.). Существует точка зрения, что Ш. представляет собой группу родственных эндогенных процессуальных (обладающих свойством развиваться и усложняться) болезней».

Запутанно, обтекаемо, заумно.

Расхожая поговорка объясняет проще: «Если ты разговариваешь с Богом, это – молитва, если Бог с тобой – шизофрения».

Вопреки распространённому мнению, шизофрения вовсе не приводит к деменции (слабоумию). Многие, наверное, видели фильм «Игры разума», в основу сценария которого положена реальная история американского математика, лауреата Нобелевской премии Джона Нэша. Шизофреника. Кстати, есть ещё одно расхожее мнение: все гении, они того… Ведь с ними говорит Бог!

Католикос-Патриарх Грузии Мелхиседек III, мудрый Мелхиседек видит, не такой уж Габриэли больной человек, а его беззаветной любви к Богу в достатке хватит на священнический подвиг. И он пишет митрополиту Кутаисскому:

«Ваше Преосвященство, благословите…

Вы, разумеется, знаете Годердзи Ургебадзе, который принёс это письмо. Вами наложен запрет на его священнодействие. Прошу снять этот запрет: думаю, он не заслужил того, чтобы навсегда оставаться под запретом. Прошу обязательно снять запрет.

С любовью, Католикос-Патриарх Мелхиседек.

Просьба прислать документ, удостоверяющий снятие запрета».

Кто наложил запрет – тот должен снять. Субординация. И Патриарх давит…

Митрополит, смирившись, отвечает:

«Святейший и Блаженнейший Владыко, пусть исполнится доброе и отцовское желание Вашего Святейшества. Пусть с сегодняшнего же дня приступает к священнослужению. Митрополит Гавриил».

Вернули!

Много ещё проблем повлечёт за собой тот факт, что отец Габриэли не от мира сего. Но и на Руси, и, как выясняется, в Грузии таких называют – Божий человек.

Всё же правильно я угадал вектор, направлявший Габриэли. Любовь к Христу поведёт его по жизни, заставляя совершать более чем странные, иногда экстравагантные, а порой и вовсе опасные поступки. А впрочем… Все они такие, Христа ради юродивые.

Утро после шторма

Проснулся в восемь. Дождь за бортом закончился, но ветер продолжал трепать палатку, хотя уже не так остервенело. Снова переполз через Резанову, та даже не шелохнулась, нацепил сырую одежду и выбрался из палатки. Огляделся. Мда… Мятежненько… В тревожном небе кое-где просматривались голубые просветы, иногда даже мелькал солнечный луч, но в целом ситуация была неспокойной: толстые серые облака неуклюже сползали с гор, медленно и неуверенно, ветер их подхватывал, рвал в клочья, комкал обрывки и швырял в ущелье над ледником. На земле было спокойнее. Палатки все, слава Богу, на месте, ледорубы и камни не летают, вон даже вчерашняя псина куда-то потрусила мимо метеостанции. А я за него ночью переживал. Жив курилка! Просто вовремя свалил. Главное – вовремя свалить!

Я потоптался в задумчивости, подставив спину ветру, потом обречённо вздохнул и направился в туалет. Ни хрена не работает этот ваш… лопедиум.

Ещё минут через пятнадцать вытащил на ветер наши мокрые рюкзаки, ночью мы их бросили на метеостанции. Пока разбирался, внезапно обнаружил высохшую на дверном косяке пуховую куртку, чему несказанно обрадовался. Везде холодно, и в сырой штормовке совсем неуютно. Переоделся, повесив теперь на косяк штормовку. Волшебное место! Народ ходит туда-сюда, таскает за собой тёплые волны воздуха и сушит не хуже фена…

Раскрыв рюкзаки, и развесив на что придётся мокрые перчатки, я вышел на «точку связи»: настало время пожелать Софико доброго утра и доложить, что никто никуда не ходил, те полтора часа в грозе не считаются. Пока ждал связи, разглядывал ледник. Тот, напившись до отвала, потемнел, вспух, отёк. Ещё бы, хлестало-то как!

– Как пережили, сосед?

Я оглянулся. Украинский восходитель из «потерявшихся» курил, глубоко затягиваясь.

– Ходили, – хмыкнул я.

– А у нас, мля… – он затянулся, – как пришли, ещё и палатку сложило… Вчистую, мля… Не слыхал?

Я попытался припомнить, слышал ли хоть что-нибудь кроме ветра и дождя, и покачал головой. Чего там услышишь, когда такое светопреставление?

– Совсем сложило! Потом минут двадцать под дождём ставили! За-ррра-за…

– Да-а-а-а, сильный ветер был…

– Сильный? – он удивлённо приподнял бровь, затянулся, выпустил дым, а потом ткнул пальцем в грузинский флаг на флагштоке: – А это видал?

Оба-на! У флага оторвало полотнище по вертикальную красную перекладину креста святого Георгия, только тонкая полоска материи на нижней кромке осталась и продолжала отчаянно трепаться на ветру. А я всё вчера удивлялся, как он не рвётся? Рвётся! Ветер просто нужен нормальный.

Украинец сделал ещё пару затяжек, добил сигарету, щелчком послал её по ветру и ушёл в здание. А я продолжил ловить сигнал. «Ловись сигнал: большой и маленький!» Нет. Кажется, не будет сегодня связи, крестики вместо палочек так и стояли на экране.

На площадку выбралась Резанова.

– А я тебя ищу…

– Видела? – я показал на флаг. Она кивнула. – Пошли вещи вытаскивать и сушить. Я уже рюкзаки разложил. Вроде не будет больше дождя…

Через полчаса весь лагерь выглядел чисто цыганский табор. Палатки, разноцветные куртки, ботинки, цветные штаны, яркие жилетки, пёстрые майки, носки, трусы даже… Обычно коричневый галечник расцветило, словно осенью в лесу. Я вкладывал в носки камни, чтобы не унесло ветром, и раскладывал возле палатки по феншую: пятками на запад и, чтобы не заслонять выход.

– Жрать охота! – Алекс распрямил спину, он занимался такой же чепухой у соседней палатки.

– Как Ольга?

– Спит Ольга! Чего ей?

Ольга на восхождение не ходила. Умная женщина!

Андрюха пришёл от своей палатки, возле которой расположился такой же базар, как у всех.

– Нас кормить собираются?

– Пошли, узнаем…

Накормили только в одиннадцать.

– Я тут прогноз смотрел… – Шота за столом внимательно разглядывал экран телефона. – Ничего хорошего. Только ухудшение.

– Вчера рисовали на ночь нормальную погоду…

– Рисовали. Видели, какая «нормальная»? Теперь всё идёт на ухудшение. Но есть ещё один день. Запасной. Но я бы…

– Я бы хотел его использовать, – Андрей прихлёбывал чай, пристально разглядывая одинокий блинчик с творогом, последний. Решал, видимо, взять или оставить? Вообще ему чем дольше на горе, тем лучше. Он отсюда сразу в базовый лагерь Победы, на 4000. Вот интересная жизнь у человека! Зимой автогонки, весной-осенью рафтинг, у него целый клуб в Архангельской области, летом горы.

– Ваше право, – кивнул Шота.

– Тогда прошу кого-нибудь из гидов остаться и помочь, – он потянулся и всё же забрал блинчик. – Плачу отдельные чаевые

– Хорошо, – Шота обвёл взглядом группу. – Остальные?

Группа молчала, и я ответил вопросом на вопрос:

– Вниз?

– Вниз. А то реки распухнут… И так уже, наверное, разлились… И ледник сырой… Потом вообще отсюда не уйдём.

– А портеры? А вещи как? – Галина о больном, о насущном. Впрочем, я тоже не собирался тащить свой большой рюкзак. Пятнадцать килограммов, десять километров да два вниз, да два по леднику…

– Не будет портеров. Не дойдут они сюда.

– И?

– Если только вызвать лошадей до ледника.

До ледника? Все переглянулись. До ледника, так до ледника!

– Вызывайте! – согласились мы и пошли собирать вещи.

Не поднимусь я второй раз в часовню… Не вышло. Ты извини, дедушка…

Мама Габриэли

Морозным московским утром 1538-го, ещё потемну, нагой и прихрамывающий известный московский юродивый Василий остановился перед иконой Божьей Матери, что на Варварских воротах в Китай-городе. К этой иконе, почитая ее чудотворной, каждодневно во множестве стекался местный и пришлый люд. И сейчас, несмотря на ранний час, уже многие коленопреклонённо просили Богородицу сотворить чудо: заступиться, помочь, излечить, облагодетельствовать и даже наказать. Василий оглядел молящихся, задумчиво поскрёб лысый затылок, взглянул на икону, отыскал подходящий камень, доковылял до него, поднял, попробовал на вес, примерился и с неожиданной силой запустил в чудотворный образ… Хрясть! Вдарило так, что иконная доска с хрустом врезалась в морозную землю. Народ онемел. Как же это? Что же это? В чудотворный образ Богородицы – камнем!

«Да он очумел, никак?!» – первым взвыл очнувшийся крепыш-купец, стоящий рядом с Василием на коленях. Подскочив, он ухватил Василия за бородёнку и с размаху врезал ему в грудь: «Ха!».

«Бей его, христиане!» – взывала вмиг очнувшаяся толпа и бросилась топтать упавшего Василия.

«Поскреби! – фальцетом кричал извивающийся юродивый, прикрывая руками лицо и живот. – Поскреби!»

«Щас мы тя поскребём, чёрт юродивый!» – выла толпа, отплясывая гопак на нём.

«Краски поскреби!» – продолжал взывать Василий.

Мужичок в сером армячишке отвалился от толпы, отряхнулся, подошёл к упавшей иконе, перекрестился, поднял и начал отколупывать краску чёрным твёрдым, как гвоздь, ногтем. Под верхним слоем краски обнаружился второй… Мужичок поднажал… Отколупывался верхний слой неохотно, обламываясь мелкими кусками. Юродивого тем временем продолжали топтать. Но вдруг слой треснул, поддался и сошёл пластом. Мужичок секунду ошарашенно взирал на икону, а потом взвыл, бросил наземь, закрестился, заплевался… «Адописная!» – выкрикнула у него за плечом баба. Толпа тут же унялась, бросила Василия и повернулась к бабе. А та не в силах повторить вырвавшееся, только тыкала пальцем в икону на земле. На ней под облупившимся слоем краски отчётливо проступила «дьявольская харя». «Ишь ты…» – купчина подошёл, наклонился, хотел было поднять, но только плюнул, развернулся и пошёл, расталкивая толпу, поднимать избитого юродивого.

«Ты это… – подал он руку, – ты прости… Кабы знать… Знать бы кабы… Слышь? Прости!»

Василий поднялся, приняв руку, утёр разбитый нос и, ни слова не говоря, захромал в сторону Кремля… Государю ещё надо кой-чего сказать, а то ишь… удумал…

«Святой… Как есть, истинный святой!» – баба, перекрестившись, поклонилась Василию вслед.

«И то правда! – купчина тоже осенил себя крестом. – Только чего он? Сказать не мог?» – и, махнув рукой, развернулся и зашагал от ворот.

«Ага, а ты бы поверил?! Поверил бы, да?!» – вслед кричала баба…

Тот странный юродивый был не кто иной, как Василий Блаженный, один из наиболее почитаемых и любимых святых на Руси (самый известный храм России его имени). Вообще, в Русской православной церкви, а теперь я знаю, и в Грузинской, любят этот особый лик святых: юродивых, или, как их ещё называют, блаженных; подвижников, добровольно принявших на себя образ безумных странников-аскетов, в юродстве своём обличающих и бичующих грехи людские.

И спустя четыре века 1 мая 1965 года другой юродивый, Гавриил, поджёг огромный, двенадцатиметровый портрет Ленина, который вывесили на здании Верховного Совета в Тбилиси в честь и по случаю празднества Дня международной солидарности трудящихся. Облил керосином, чиркнул спичкой и… И толпа, взвыв, снова била.

Арестованный по статье 70-й «за антисоветскую пропаганду» на допросе в следственном отделении КГБ Габриэли, шлепая разбитыми губами, отвечал твёрдо: «Сделал, потому что нельзя боготворить человека. Там, на месте портрета Ленина, должно висеть Распятие! Зачем вы пишете: „Слава Ленину“? Слава не нужна человеку. Надо писать: „Слава Господу Иисусу Христу“». На допросе присутствовал тогдашний первый заместитель Министра охраны общественного порядка Грузинской ССР Эдуард Шеварднадзе. Не государь, конечно, и не Кремль, но в будущем (когда уже можно будет обливать памятники Ленину краской и сносить их, сдёргивая стальными тросами за шею) второй президент Грузии. А тогда… Говорят, юродивый предсказал будущее Эдуарду Амвросиевичу, и тот, сжалившись, отправил Габриэли в психушку. Пожалел, ага…

Из истории болезни:

«Диагноз: психопатическая личность со склонностью к возникновению шизофреноподобных состояний. Разговаривает сам с собой, что-то тихо шепчет. Верит в Бога, в Ангелов. Постоянно повторяет слова: „Всё от Бога“. С окружающими не общается. При обращении к нему говорит о Боге, Ангелах, иконах».

«Если Бог говорит с тобой…» Сумасшедший! Всё понятно! Тут даже психиатром быть не нужно… Кто ещё способен поджечь портрет Ленина в 65-м? Сказать-то не мог? Жечь сразу… Мы бы поверили… Обязательно поверили бы!

Из психушки Габриэли вернулся другим. «Обработали» они его на славу. Сделали святым.