Текст книги "Господь и покойник"

2

Отмотаем немного назад:

В то утро я был разбужен шквалом поцелуев. Эмма… Не став звонить, она открыла дверь своим ключом и набросилась на меня, даже не сняв куртку.

Эммина куртка, затем кофточка и, наконец, лифчик полетели на пол. Когда верхняя часть ее тела была обнажена и исцелована до последней родинки, я положил Эмму на спину и перебрался к ее ногам.

Эмма провела своей ножкой в изящном замшевом ботинке (я не успел ее разуть) по моему лицу. Это был ее коронный жест. Вообще-то я не фетишист, но когда Эмма гладит меня по лицу своими красивыми ножками в изящных туфельках или сапожках (а она носит только изящную обувь), я умираю от кайфа.

Поцеловав ботинки, я разул Эмму, затем снял с нее джинсы и носочки.

– Иди ко мне, – сказала она, когда я начал целовать ее маленькие совершенной формы ступни.

Когда я лег рядом, она повернулась ко мне спиной и прижалась к моему животу приятно холодненькой после улицы попкой так, как котенок прижимается к своей матери. Я целовал ее плечи, шею, голову, а рукой ласкал грудь, живот, ее Пушкина…

Потом она повернулась ко мне, и мы слились в единое целое. И если Уилсон с Ши писали, что секс – это обмен энергиями, то наша с Эммой близость превращалась в их слияние. На какое-то время мы становились единым целым, а затем, когда открывались врата в Ничто, мы проваливались в это удивительное состояние каждый раз на целую вечность – в Ничто это единственный вид времени.

Мы познакомились у мормонов. Когда в Ростове появились мормонские миссионеры, они не стали ограничиваться омормониванием населения, а открыли для всех желающих бесплатные курсы американского английского языка, благо это был их родной язык. Наверно мне было холодно или скучно, а иначе зачем мне, человеку, чей лингвистический багаж составляет русский со словарем, было идти на эти курсы?

Эмму трудно назвать красавицей. Среднего роста, худенькая, волосы черные, лицо милое, но не больше. Ноги, правда, высший сорт. Длинные, стройные с красивыми маленькими ступнями и изящными щиколотками. Одета она всегда со вкусом, даже дома наедине с собой. Но клюнул я не на внешность, а на совершенно нечеловеческий магнетизм, которым обладала эта юная дама. Ей достаточно было один раз посмотреть на меня своими умными, глубокими и одновременно слегка насмешливыми карими глазами, чтобы я, что называется, пал к ее ногам.

После курсов мы зашли немного выпить в мое любимое кафе, а через неделю я уже представить себе не мог жизнь без этой удивительной женщины. Короче говоря, я влюбился в нее окончательно и бесповоротно.

– Ты не передумал еще менять работу? – спросила Эмма, когда, вернувшись из мира грез, мы закурили по сигарете.

– А что?

– Да есть для тебя одно местечко.

Последние несколько лет я тянул лямку в Аксайской городской администрации. Не скажу, чтобы работа была слишком пыльной или тяжелой, но для того чтобы работать в администрации надо иметь определенный склад характера. Там ни в коем случае нельзя казаться умным или иметь свое мнение, нужно вовремя играть в теннис, вовремя перевешивать часы с левой руки на правую, нужно знать несколько дюжин задниц на вкус и держать свой язык в рабочем состоянии… Меня от этого тошнило.

Нет, я достаточно взрослый мальчик, чтобы понимать, что работа не может быть любимой по определению. Любить можно занятие или род деятельности, но, когда даже самая любимая деятельность превращается в работу, ее отравляет понимание того, что теперь ты обязан этим заниматься. Работа в администрации меня просто убивала, поэтому, услышав от Эммы про вакантное место, я благодарно поцеловал ее в губы и сказал «да» даже не вдаваясь в подробности.

Через три дня после этого разговора я сидел за столиком милого кафе с Эммой и высоким худым человеком неопределенного возраста. Меня так и тянет написать, что одна половина зубов у него была платиновой, а вторая золотой, но зубы у него были вполне человеческими с вполне человеческими изъянами. Звали его Глеб Валентинович. Признаюсь, он меня околдовал. Даже если бы он попросил у меня в долг, я бы дал. Но он ничего не просил. Наоборот, поговорив минут десять с нами ни о чем, он сказал, что готов меня взять и назвал сумму, раз в пять превышающую мои самые смелые ожидания.

– Что будет входить в мои обязанности? – спросил я, еле сдерживаясь, чтобы не завопить ура.

– Они будут самыми разнообразными. И в двух словах… – он развел руками.

– Надеюсь, в них не будет входить мытье машины и подача тапочек?

– Ну что вы, – улыбнулся он. – Ничего такого, что могло бы показаться вам оскорбительным.

– В таком случае я с удовольствием принимаю ваше предложение.

– Отлично. Тогда даю вам пару недель на увольнение, и звоните, – он положил на стол визитку.

Увольнялся я с боем. На меня сначала долго смотрели, как Ленин на буржуазию, потом обозвали предателем, дармоедом и негодяем. Вполне нормальная реакция, если учесть, что наши администраторы видят в подчиненных чуть ли не рабов и искренне полагают, что холоп может быть уволен только с подачи барина. Сказав, что я буду на коленях еще проситься назад, начальник подмахнул мою вольную, и я впервые за много лет почувствовал себя свободным человеком.

В тот же день я позвонил Глебу Валентиновичу, и уже утром поступал к нему на службу, сидя рядом с ним на заднем сиденье его машины. Из машины я вышел менеджером среднего звена ООО «Прометей».

А еще через несколько месяцев состоялся наш следующий судьбоносный для меня разговор.

Был конец сентября. Мы сидели во дворе одного из загородных домов Глеба Валентиновича, ели поистине царскую уху из свежей осетрины и наслаждались приятным теплом осеннего дня.

– Я вот что подумал, Василий Петрович, – совершенно неожиданно для меня начал он этот разговор, – пора вам уже заканчивать заниматься ерундой и приниматься за настоящее дело.

«Ерундой» были: подкуп чиновников, хотя это действительно ерунда. Я не знаю ни одного другого способа решить какой-либо вопрос; торговля наркотиками в особо крупных размерах; вооружение различных террористических группировок; помощь французским алжирцам в их нелегком труде по утилизации соседских автомобилей; свержение пары режимов в каких-то там банановых республиках и прочее в том же духе. Разумеется, я не джеймсбондил, но принимал достаточное участие в этих делах, чтобы заполучить пожизненный срок или пулю. Но у Глеба Валентиновича было схвачено все, так что от пуль, тюрьмы и сумы я был защищен намного лучше, чем какой-нибудь законопослушный гражданин. По крайней мере, я был в этом уверен.

– Что вы имеете в виду? – спросил я, поняв, что он ждет моего ответа.

– Я предлагаю вам стать членом команды. Для этого вам придется пройти посвящение и все такое, но это вряд ли покажется вам сложным или обременительным. Зато после этого вы станете одним из нас. В противном случае вас ждет увольнение по причине окончания срока действия контракта.

Учитывая, что я знал, увольнение могло быть только увольнением на тот свет, а туда я еще не спешил.

– Ваше предложение… Это большая честь для меня, – ответил я.

– Надеюсь, не слишком большая?

– Нет, я с удовольствием его принимаю.

– Я так и представлял себе ваш ответ. Вашим повышением займется Эмма, а пока давайте наслаждаться едой.

Обряд инициализации в «Команду» (оказывается, это слово надо писать с большой буквы) напомнил мне по-Пелевински сюрреалистическую пародию на масонский ритуал и одновременно прием в пионеры. За день до этого Глеб Валентинович лично выдал мне матерчатую маску и похожую на платье от кутюр своим нелепым кроем рубаху до колен.

– Сегодня вечером вы должны быть дома один, – проинструктировал он. – К 22 00 вы должны будете надеть это на голое тело. Что бы ни происходило, не открывайте дверь и не выходите из дома. В 22 00 в вашу дверь постучат особым стуком (я поклялся не разглашать его посторонним). Когда вы откроете, вам скажут только одно слово: «Пора». После этого выполняйте все, что прикажет ваш гость.

– А как быть с домофоном? – спросил я. Насколько я понимаю, от него трудно добиться особого сигнала.

– Ой, я вас умоляю, – ответил он.

К половине десятого я поел, принял душ, облачился в ритуальное одеяние и отдался медитации на тему: «Насколько я похож на идиота в этой хламиде?». Честно говоря, мне меньше всего хотелось попасться кому-нибудь на глаза в этом карнавальном костюме. Мои возвышенные думы прервал условный стук в дверь.

Открывая ее, я ожидал увидеть людей в рыцарских доспехах, в длинных черных плащах с огромными капюшонами, в костюмах звездочетов ну и так далее. Когда же я увидел за дверью пару крепких парней в белых халатах, да еще и с носилками, моя нижняя челюсть с характерным мультяшным стуком рухнула на пол.

Мне сразу вспомнился анекдот:

Стук в дверь. Открывает мужик, и видит пару крепких ребят в белых халатах.

– Вы Николаев Сергей Александрович такого-то года рождения? – спрашивает один из них.

– Да, а что? – спрашивает мужик.

– Вы передали свое тело нашему институту.

– Да, но это же после моей смерти.

– Вот! Вот за этим-то мы и пришли.

В моем случае парень в белом халате ограничился коротким «пора».

– Да, конечно, проходите, – ответил я.

Они вошли в коридор, разложили носилки.

– Снимайте маску и ложитесь, – распорядился тот же парень.

Когда я лег на носилки, они накрыли меня по шею белой простыней, взяли носилки и потащили вперед ногами. У подъезда нас ждала «Скорая». «Санитары» погрузили меня в грузовое отделение машины, а сами забрались в кабину. Следующие минут тридцать прошли в медитации, посвященной гармонии плохих дорог и не менее скверных амортизаторов на отечественных автомобилях – «Скорая» была из «Газелей».

Наконец, машина остановилась, и я услышал:

– Надевайте маску и выходите.

Они выгрузили меня на каком-то диком пустыре и укатили восвояси, оставив меня умирать от холода. У меня не было даже спичек, чтобы развести костер. Чтобы хоть как-то согреться я принялся маршировать и орать во всю глотку:

 
Взвейтесь кострами дети рабочих —
Мы освещаем темные ночи.
Близится эра светлых богов.
Клич алконавта – «Всегда будь готов!»
 

По идее прикол с пустырем был частью моей инициализации, и по логике вещей я должен был, терпя лишения, ждать милости от богов. Но на улице становилось холоднее с каждой минутой, а моих Чипа и Дейла все не было и не было. Пропев раз сорок этот куплет (дальше слов я не придумал), я переключился на декламацию стихов.

 
И ходят по дорогам слоны и носороги,
И говорят сердито: «Что ж нету Айболита?»
 

Когда начал срываться дождь, я решил, что с меня хватит. Потерпев неудачу в попытке сориентироваться на местности, я решил, что в моем положении глубоко пофигу, где находится север, и, проклиная Эмму с Глебом Валентиновичем, медленно, чтобы не угробить свои босые ноги, пошел, куда глядели глаза.

Похоже, мои инициаторы только этого и ждали, потому что, не успел я сделать и пару дюжин шагов, как из тьмы вырисовался свет фар. А еще через минуту возле меня остановился черный джип.

– Пора, – сказал водитель, распахивая дверь. Его лицо скрывала маска.

– Давно пора, – раздраженно ответил я, садясь в машину.

Внутри было приятно тепло.

– Надень, – сказал водитель и бросил мне на колени мешок из плотной черной ткани.

– Зачем? – задал я глупый вопрос.

– Так надо, надевай, – раздраженно буркнул он.

Без всякого намека на удовольствие я напялил его на голову. Спустя какое-то время машина остановилась.

– Давай руки, – приказал мне водитель, открыв дверь.

Решив, что он хочет помочь мне выйти из машины, я протянул в его сторону правую руку.

– Обе, – уточнил он.

Когда я протянул вторую руку, на моих запястьях защелкнулись наручники.

– Эй, это еще что за херня! – возмутился я.

Ответом послужила увесистая оплеуха.

– Заткнись, – рявкнул водитель, – или я забью тебя до смерти.

Его обещание не было пустой угрозой, и я решил больше не нарываться.

– Иди вперед, – приказал он, слегка толкнув меня в спину.

Если судить по бесконечной череде «вперед», «направо» и «налево», мы продвигались в глубь какого-то лабиринта. Наконец, мы остановились.

– На колени, – приказал мне водитель, и я с удовольствием выполнил его приказ, так как мои ноги к тому времени болели неимоверно.

Мешок так и остался у меня на голове, и о происходящем я мог судить только по звуковой дорожке.

– Это все? – спросил властный мужской голос.

– Да, мессир, – почтительно ответил другой мужской голос.

– И они заслуживают того, чтобы тратить на них наше драгоценное время? – с ноткой презрения в голосе произнес первый голос.

– Безусловно, мессир, – почтительно ответил второй.

– Тогда начинай.

– Как прикажете.

– Приказываю.

Второй голос начал торжественно читать что-то на латыни, не забывая дымить до тошноты противными благовониями. Когда процесс сырокопчения подошел к концу, с моей головы сорвали мешок.

Местом действия оказалась большая пещера. В ее центре стоял алтарь в виде трона. На нем в коленно-локтевой позе стоял бронзовый чудак с рогами, которым бы позавидовал любой горный козел.

Слева от рогатого гордо стоял мужчина в похожем на поповское одеянии. Мессир, решил я. Лицом к рогатому на коленях стояли мы, инициируемые. Кроме меня таких счастливцев было еще пять. Вокруг нас суетился мужик в поповском одеянии попроще. В его руке дымилось кадило. У самой стены пещеры стояли люди в черных плащах. В руках они держали факелы.

Не знаю почему, но эта декорация к дешевому готическому фильму напомнила мне райком комсомола, а рогатый – дедушку Ленина. Чуть не забыл сказать. У всех на лицах, включая рогатого, были маски.

Распорядитель, так я мысленно окрестил мужика с кадилом, раздал нам похожие на ресторанное меню папки с текстом клятвы, и мы торжественно поклялись чтить и совершать кучу всякой ерунды и под страхом смерти хранить этот бред в тайне. После чего нас ждало причастие.

Будущие члены Команды почтительно подходили к рогатому, преклоняли перед ним колени и лобзали его в зад, прямо как якобы ведьмы на шабаше. После этого распорядитель снимал с их рук наручники и накидывал на плечи плащ, а мессир жал руку и торжественно провозглашал:

– Поздравляю. Теперь ты член Команды, а значит, один из нас.

Я был последним в очереди на причастие, и, глядя на причащение, испытывал брезгливую тошноту. «Интересно, его вообще моют или протирают чистой тряпкой между инициациями?» – думал я.

Но когда я сам подошел к рогатому… Я понял, что это был живой, покрашенный под бронзу человек с надетыми на голову козлиными рогами и самым настоящим человеческим задом! Это открытие заставило меня застыть перед ним в немой сцене.

– Ну же, – прошипел над моим ухом распорядитель.

– Извините, господа, но я отказываюсь это делать, – срывающимся голосом сообщил я, твердо решив не целовать член ни при каких условиях.

– Что? – не веря своим ушам, переспросил распорядитель.

– Я отказываюсь это делать, – уже более уверенно повторил я.

– Да кто ты такой, чтобы оскорблять наши святыни и хулить наши ритуалы?! – заорал на меня мессир.

– Я отказываюсь это делать! – повторил я, чувствуя, как вместе со страхом во мне нарастает неведомое ранее параноидальное упрямство, заставляющее меня повторять «нет» даже перед лицом возможной смерти.

– Ты уже дал клятву, нарушение которой карается смертью! – напомнил мне мессир.

– Уж лучше сдохнуть, чем это! – заорал я в ответ.

– Что ж, это было твое решение, – констатировал мессир и хлопнул в ладоши.

Ко мне тут же подскочили двое крепких парней, накинули на голову мешок и куда-то потащили.

– Одумайся, и мы подарим тебе прощение! – прокричал мне вслед мессир.

«Да пошел ты!» – хотел ответить я, но не смог. Мой рот отказался слушаться. Руки и ноги стали ватными и безжизненными.

Притащив к месту казни, палачи поставили меня на колени.

– Даем последний шанс одуматься, – сказал мне один из них.

– Нет, – просипел я.

Послышался характерный металлический щелчок, затем раздался выстрел…

Когда я пришел в себя, ни мешка на моей голове, ни наручников на руках уже не было. Я лежал на полу, а один из палачей совал мне под нос флакон с нашатырем.

– Я что, еще жив? – удивился я.

– Встать можешь? – спросил палач.

– Наверно.

– Давай лучше я помогу.

Когда мои глаза привыкли к свету, я увидел стол с шикарными яствами, за которым сидели несколько человек в нормальных человеческих одеждах.

– Держи, – второй палач потянул мне бокал.

– Что это? – спросил я.

– Пей, это коньяк. Тебе надо прийти в себя.

Вообще-то мне противопоказано пить в подобных ситуациях, но я отказываться не стал.

– Похоже, тебе лучше раздеться, – сказал человек за столом.

Снимая ставшую ненавистной рубаху, я не без гордости обнаружил, что она была мокрой только спереди. Значит, я не усрался.

Палач заботливо накинул мне на плечи теплый плед и усадил за стол. У моих ног появилась барышня с тазиком, в котором было налито что-то зеленое и горячее.

– Ставь ноги в таз, – сказала она приятным голосом.

– Это что? – спросил я.

– Это для ног. Или ты предпочитаешь ходить на руках? – спросил палач, и все дружно рассмеялись. Уверяю, в этом смехе не было ничего унизительного или оскорбительного.

В тазу ногам стало лучше, а коньяк окончательно вернул меня к жизни.

– Так значит я все еще жив? – повторил я этот дурацкий вопрос и глупо хихикнул.

Следующая пара выглядела так, словно явилась прямиком с экрана во время показа очередной дурацкой комедии. Он – апоплексического вида очкарик предпенсионного возраста. Она – косящая под малолетнюю шлюшку дамочка глубоко за сорок. Подошли, что-то пробурчали, положили цветы… Черт! Никогда не думал, что меня будет волновать, сколько придет людей… В последний раз меня это заботило лет в шестнадцать или семнадцать… И вот теперь… Я как дурак лежал и с замиранием сердца ждал очередного гостя-посетителя, с которым при любых других обстоятельствах даже здороваться бы не стал. Это бесило меня настолько, что я не думал ни о своем тесном дурацком костюме, ни о том, что какая-то дрянь, впивается мне в бок. Я лежал и ждал появления очередного мурла с зачуханными цветочками, как оставшаяся без копейки стареющая проститутка спасительного клиента…

И лишь когда какая-то баба вынесла здоровенную кастрюлю с пирожками, я понял, что чертовски хочу жрать. Она подходила к гостям. Те брали пирожки, благодарили, откусывали большие куски, жмурились от удовольствия и аппетитно жевали за обе щеки. Единственным человеком, которому не досталось пирожка, был я.

Не желая мириться с этой несправедливостью, я выхватил половину пирожка из руки проходившей мимо барышни лет двадцати и чуть ли не целиком засунул в рот. Она остановилась, перевела свою нижнюю челюсть в крайнее нижнее положение, присела на корточки и заорала совершенно диким голосом:

– Он!.. Он живой!.. Люди, он живой! Он украл у меня пирожок и теперь вот жрет!

К ней подбежали, схватили за руки, начали лить в рот валерьянку прямо из пузырька. Кто-то еще громче, чем она, завопил прямо над моим ухом:

– Она сошла с ума, вызовите психушку!

А потом появился пес. Он подбежал, запрыгнул ко мне в гроб, и принялся лизать мне лицо.

– Посмотрите, его провожает даже собака! – услышал я чей-то удивленный голос и проснулся.

Уж лучше бы я этого не делал! Не думаю, что стоит описывать похмелье. Оно как гнозис: если ты этого не испытывал, тебе не понять, а если ты знаешь, то слова уже не нужны. Скажу лишь, что по десятибалльной шкале мне было хреново балов на двенадцать. Осложняло положение еще и то, что тело мое расщепилось, как минимум, на две части. Большая его часть требовала от меня сохранение покоя, тогда как мочевой пузырь жаждал активных действий. Вот уж действительно ситуация, когда мнение большинства не значит ровным счетом ничего.

Разумеется, ни о каком прямохождении не могло быть и речи, поэтому мне пришлось покидать кровать методом перетекания на пол, а затем на четырех конечностях тащиться в туалет, мечтая лишь о том, чтобы не заблевать всю квартиру. После общения с унитазом мне полегчало настолько, что на кухню я смог прийти, всего лишь опираясь на кулаки.

На кухне меня ждала Эмма. Красивая, грациозная, в прекрасно сидящем на ней брючном костюме и стильных туфлях.

– Ну, ты и спишь! – сказала она. Не «ну ты и нажрался», что было бы уместней, а именно «ну ты и спишь».

В ответ я пару раз беззвучно открыл рот и жалобно посмотрел ей в глаза.

– Держи.

Она взяла со стола и протянула мне чашку со своим фирменным противопохмельным средством, которому мог бы позавидовать даже Дживс. Уже после первой порции я смог спокойно сидеть на стуле, не боясь с него свалиться на пол, а после второй ко мне вернулся дар речи.

– Мне приснилось, что я умер, – сказал я, чтобы как-то начать разговор.

– Сон в руку, – прокомментировала Эмма.

– Ты о чем? – не понял я.

– Об этом, – она положила на стол несколько фотографий.

На фотографиях был изображен труп в точно такой же ритуальной хламиде, что была на мне прошлой ночью. Вместо головы было похожее на салат месиво, а так тело, как тело… Наверно, более впечатлительный человек бросился бы блевать… Я же разродился предельно глупым вопросом:

– Это что, я? – спросил я у Эммы.

– Люди должны понимать, что их ждет в случае неповиновения, – ответила она.

В районе солнечного сплетения неприятно ожил и зашевелился страх. Наверняка Эмма принесла мне эти фото не для того, чтобы сказать, что я стал частью педагогического фольклора. А вообще, это очень даже забавно, нажраться на собственных поминках. Такое удается далеко не каждому.

– А я смогу прийти на свою могилку? Должен же я возложить цветы и все такое? – выдал я, понимая, что из-за страха веду себя, как дурак.

– Прекрати паясничать! Это серьезное дело, и…

– Я понимаю, – перебил ее я, – ты принесла эти фото, как напоминание о том, что если я буду плохо себя вести…

– Наверно, мне лучше зайти в другой раз, когда ты сможешь соображать, – окончательно разозлилась Эмма. Она встала из-за стола.

– Прости, Солнышко, я сейчас буду в норме. Только душик приму.

– Что ты думаешь о ночном ритуале? – спросила Эмма, когда минут через тридцать я предстал перед ней вымытым, побритым и заметно ожившим.

– Я где-то читал, что подобные ритуалы проводились в свое время, чтобы заставить вновь обретенных братьев молчать под страхом разоблачения. Тогда страх опозориться был сильнее страха смерти.

– Это только одна сторона медали. Ритуал играет еще роль сортировки или отделения зерна от плевел. Ты поступил вчера, как заблудшая овца, и, как сказано в писании, ради одной такой овцы пастырь готов бросить все стадо и отправиться на поиски ее. Поздравляю, ты достойно прошел через это испытание, – торжественно сообщила мне Эмма.

Все правильно: Кесарю – кесарево, а писарю – писарево. Не могут же все тайные общества состоять только из жополизов. Вчера я отказался целовать чей-то зад, и теперь остальным, более покладистым членам Команды будут демонстрировать мое фото, а, возможно, и видео. Все правильно, шестерки должны дрожать от страха, а такие как я? Какая роль в этом шоу отводится для нас? Для меня?

– Вот чего я от тебя не ожидал, так это цитат из Библии, – сказал я, чтобы хоть что-то сказать.

– А зря. Там все не так глупо, как кажется, надо только уметь читать…

– Обычно этот аргумент приводят тогда, когда хотят заставить найти смысл там, где его отродясь не было.

– Ты вообще в бога веришь?

– Нет, я не нуждаюсь в вере.

– Но во что-то же ты веришь.

– Зачем?

Этот вопрос, пожалуй, выбил Эмму из колеи. Замолчав, она удивленно уставилась на меня.

– Вера, – продолжил я, – это симптом инфантильности, если не слабоумия. Есть вещи, которые я знаю, есть, которые не знаю. О том, чего я не знаю, я могу строить предположения. И только если я начну возводить свои предположения в ранг истины, я начну верить. Отсюда следует, что человек верит во что-либо или потому, что не в состоянии отличить предположение от знания, либо потому, что ему до усерачки страшно признаться себе в том, что он ничегошеньки не знает или не понимает в том, во что верит, но хочет, чтобы это было именно так.

– Ну а если предположить, что бог все-таки есть, каким бы ты его себе представил?

– Не знаю… – растерялся я, – наверно в виде какого-нибудь установочного драйвера. Настроил в самом начале саморегуляцию вселенной, а потом самоудалился за ненадобностью.

– Значит, в ад и дьявола ты тоже не веришь?

– Может, ты все-таки объяснишь, к чему все эти воландовские вопросы?

– К тому, что я собираюсь в ближайшее время представить тебя если не самому Сатане, то, как минимум, его сыну.

Теперь пришла моя очередь изучающе пялиться на Эмму. Да нет, похоже, она не шутила и не бредила.

– Вот, – выждав паузу, она положила передо мной фотографию какого-то карапуза.

– Это что, сам князь тьмы? – разочаровано спросил я.

– Мать этого ребенка была изнасилована в полночь на кладбище среди могил за девять месяцев до его рождения. Насильника так и не поймали. Она несколько раз пыталась сделать аборт, но каждый раз по каким-то независящим от нее причинам это мероприятие срывалось. В конце концов, ребенок родился шестого числа шестого месяца шестого года, а мать умерла при родах. Да, чуть не забыла, во время изнасилования она лишилась девственности.

– Ну и что? – спросил я.

– Каждое мое слово подтверждено документально. И нечего так улыбаться, – добавила она, заметив мою ехидную улыбку, – тебе придется в это поверить, потому что иначе…

– Так с этого и надо было начинать. Одно дело просто так верить в подобную чушь, ставшую популярной исключительно потому, что каббала слишком заумна для христианских мозгов, и совсем другое, если эта вера является частью должностных обязанностей. Верил же я в свое время в КПСС, а потом и в план нашего президента, а в это поверить было намного сложней, чем в ожившего дьявола. Если надо, я с должным благоговением буду плясать ритуальные танцы и призывать Тьму, вот только собак по ночам мне резать бы не хотелось.

– Собак резать тебе не придется. До этих мерзостей мы опускаться не намерены, да и настоящие сатанисты ничем подобным не занимаются, разве что насмотревшиеся телевизор уроды, так этих сатанистами кроме попов и задротов ни у кого язык не повернется назвать. Что же касательно твоего сарказма, подумай на досуге, как отнесется народ к этой истории при надлежащем пиаре.

– Извини, об этом я не подумал.

– Вот именно. А это дитя… не знаю, как врата ада, но врата Клуба перед нами оно точно откроет.

– Подожди, о каком Клубе ты говоришь?

Положение дел на планете Земля таково, что около девяноста процентов всего, что имеет цену, принадлежит нескольким десяткам лиц. Периодически эти люди встречаются, играют в гольф, едят каких-нибудь омаров и между делом определяют, какой будет жизнь на нашей планете. Они не являются членами какой-либо организации и не устраивают тайных собраний, но если человек не их круга захочет приблизиться к одному из них, перед ним немедленно вырастет целая армия охранников, лакеев и секретарей.

Этому Клубу принадлежат правительства и оппозиции, СМИ и спецслужбы, армии и террористические организации. Члены Клуба, решают, какие научные разработки финансировать, а какие заморозить на неопределенный срок.

На них работает мафия, им принадлежат церкви, они контролируют проституцию, наркотики и весь нелегальный бизнес. Причем те же наркотики для них – это не столько деньги, сколько власть. При помощи распределения наркотиков можно огромные группы людей либо держать в повиновении, либо заставлять бунтовать…

Короче говоря, Клуб – это всемирное правительство, которое не организовано в какую-либо структуру, не скрывает своего существования и контролирует все, что происходит в мире людей.

Разумеется, Глеб Валентинович не пытался пролезть со свиным рылом в калашный ряд.

Однако мы живем в эпоху, когда реальная власть переходит от национальных правительств к транснациональным корпорациям, многие из которых богаче любого правительства на Земле. Эти корпорации являются акционерными обществами, которым, в свою очередь, принадлежат акции других таких же корпораций, в результате все принадлежит всем и никому конкретно, а все эти акционерные общества давно уже слились в некое единое надкорпоративное образование, которому принадлежит все. И кто лучше, чем сын самого Сатаны сможет стать персонифицированным лицом этого аморфного концентрата абсолютной власти! Тем более что испокон веков Сатана ассоциировался с богатством и абсолютной мирской властью, которая и теперь так притягивает многих из нас. Тайное лицо тайной сверхкомпании… Тайный властелин мира… Величайшая из тайн, которая будет открываться лишь немногим избранным слугам Клуба. Вот что хотел предложить Клубу Глеб Валентинович в обмен на право работать непосредственно на Клуб в качестве верховного жреца нового культа для избранных рабов…

На следующий день у нас было освящение нового офиса. Поп с торжественным видом рисовал что-то на обоях, махал кадилом, обливал всех водой… Присутствующие почтительно внимали, а многие даже знали, как правильно надо креститься.

Я же смотрел на это действо и чувствовал себя санитаром в отделении для слабоумных. Когда поп протянул мне для лобзания руку, я сначала отшатнулся, а затем… Затем я просто пожал ее. Его от этого перекосило, но вступать со мной в религиозную полемику он не стал.

– Зайдем ко мне, – приказал Глеб Валентинович, когда торжественная панихида подошла к концу, и все собравшиеся во главе с попом отправились за стол.

В кабинете пахло краской и новой мебелью, а над креслом хозяина еще не висел портрет президента. Усадив меня в одно из кресел, Глеб Валентинович достал из бара бутылку армянского коньяка и пару бокалов. Налив грамм по пятьдесят, он протянул один бокал мне.

– Пей, – приказал он.

Я выпил залпом, как водку. Не могу пить крепкие напитки глотками. Он лишь коснулся напитка губами.

– А теперь рассказывай, что это еще за дела.

– Не знаю. Ненавижу попов, – признался я.

Я не то, чтобы их ненавидел, скорее, испытывал к ним такие же чувства, как к опарышам или глистам. А ведь в двадцать с копейками, когда началась перестройка, я даже крестился, пытаясь найти в христианстве ответы на сокровенные вопросы. Когда же под видом священных истин мне выдали набор подержанных предрассудков, я заработал отвращение к попам, а потом, пообщавшись с буддистами, кришнаитами, экстрасенсами, белыми магами и к подобной публике. В результате я выбросил крест в мусорное ведро и пополнил ряды агностиков со стойким иммунитетом к духовной заразе.

– Тебе не нравится христианство? – продолжил допрос Глеб Валентинович.

– По мне, так это оружие массового поражения или идеологический сифилис, которым евреи наградили римлян, в отместку за то, что те их вырезали в начале нашей эры. Ни что еще так не сокрушало разум и человеческий дух… Да взять даже туалеты… В дохристианском Риме были унитазы и водопровод, а в христианские средние века все уже гадили с балконов на улицу и купались в лучшем случае раза три за всю жизнь. Хотя, с другой стороны, если бы не христиане, мне, возможно, пришлось бы испытать болезненное надругательство над детородным органом, а девчата на улице вместо того, чтобы радовать взор своими ножками и голыми животиками, неуклюже чернели б чадрами.