Текст книги "Безымянные тюльпаны. О великих узниках Карлага (сборник)"

Глава девятая
Последний из живых поэтов

Когда в 80-е годы прошлого столетия я руководил в Джезказганской области литературным объединением «Слиток», то на его занятия часто приходил местный поэт Юрий Васильевич Грунин. В то время наше братское общество было довольно сильным в литературном отношении: в его рядах тогда находились такие превосходные поэты Джезказгана как Сатин-Гирей Байменов, Ольга Шиленко, Марат Ратнер, Зинаида Чумакова, Куаныш Ахметов, публицист Михаил Волков и другие. Но Юрий Васильевич Грунин как-то особо выделялся среди них и тематикой своей поэзии, и ее разработкой – строгим ритмом стиха, оригинальными рифмами… Когда он поднимался на трибуну, то небольшой зал в Доме политпросвещения, где мы собирались, как бы замирал от предчувствия чего-то необычного, свежего в поэзии… И Грунин оправдывал это предчувствие своими стихами. Ибо в то время он один владел в Джезказгане лагерной темой, причем мастерски, без прикрас, без повторов уже сказанного Солженицыным… Для нас это было потрясением! Конечно, мы знали, что Юрий Васильевич Грунин прошел тяжелый путь заключенного особого лагеря Степлага, что за его плечами «в ночах встают и падают туманы, болят зарубцевавшиеся раны». Тогда еще ходили слухи о том, что он в фашистском плену работал переводчиком в гестапо и даже написал поэму о Гитлере.

Но что не сочинят, не скажут злые завистливые языки! Кривда постепенно слетала с имени Грунина, обрастая более приятными и понятными для нас событиями, подробностями. Впервые свет правды на его жизнь пролил небезызвестный поэт и журналист Николай Марянин. В своей статье «Юрий Грунин – самый трагичный русский поэт 20 века» он писал: «Грунин родился в Симбирске весной в девятьсот двадцать первом и в конце 30-х годов в ульяновских газетах опубликовал первые свои стихотворения. Писал о любви и мирной жизни – а оказался в самом пекле войны». Грунин наверняка стал бы широко известным поэтом-фронтовиком, «но Гитлер об этом немного иначе подумал». Его воинскую часть однажды по ошибке обстреляли свои же. Последнее, что помнит поэт, – яркая вспышка и черный провал. Очнулся уже в фашистском плену. Долгие три года – немецкая речь вокруг, лай собак, колючая проволока, холод, голод и смерть друзей по лагерным нарам. Выжить в пелене плена помогла поэзия. Юрий Грунин мысленно сочинял стихи, заучивал их наизусть и каждый день, как молитву, сотни раз повторял про себя вымученные строки. Когда лагерь военнопленных освободили англичане, он в первую очередь записал всё, что накопилось в памяти. Ему предложили английское гражданство и предупредили, что в России его ждёт Сибирь. Грунин не поверил, потому что в плену все три года хранил зашитый за подкладкой комсомольский билет. Если бы немцы нашли – расстреляли бы точно. Он страшно скучал по Родине и не считал себя виноватым перед ней, «но Сталин об этом подумал иначе немного». Грунину приписали, что он якобы сочинил гимн армии Власова. Эта песня была известна еще до войны. Следователь предложил Грунину написать ее слова на бумаге. Поэт вспомнил только один куплет, но и этого хватило на десять лет лагерей. Теперь уже сталинских. И снова Юрий Грунин сочинял, заучивал и, как молитву, повторял день и ночь лагерные стихи, за которые можно было схлопотать «вышку». Десять лет от звонка до звонка – в сибирской тайге и на медных рудниках Степлага. Здесь, в казахстанском Джезказгане, он и остался после освобождения. В 1949 году на нарах зэка он написал характерное для его творчества стихотворение «Степлаг». Юрий Васильевич однажды прочитал его на собрании «Слитка»:

 
Ну, дождался теперь
Долгожданных всех благ?
Прибыл ты без потерь
К каторжанам в Степлаг.
В пекло медной земли
К каторжанам в спецлаг:
Хоть жалей, хоть умри,
Бездыханным здесь ляг, —
Двум смертям не бывать.
Должен медь добывать.
Вагонетки руды —
Будет хлеб за труды.
Будешь петь забывать.
Будешь медь добывать.
 

Не все восприняли его стихи с восторгом. Были и такие, кто заявил мне, что если и дальше на занятия «Слитка» будет приходить Грунин, читать зэковские стихи, они больше не ходоки в Политпрос.

Но время Страха, время Сталина-Ленина, старой стереотипной идеологии неминуемо уходило. Грунина приметил секретарь Союза писателей СССР, поэт Евгений Евтушенко, включив его стихи в антологию русской поэзии «Строфы века». Это – на московском всесоюзном уровне. А на местном – его крепко поддержал первый секретарь Джезказганского горкома партии, поэт Какимбек Салыков. Недавно я встретился с ним в Астане, и он подтвердил, что Юрий Грунин – замечательный поэт. И даже удивился: почему до сих пор о нем мало пишут, почему его мало печатают? «Может быть, ты напишешь, я-то уже писал».

Действительно, Какимбек Салыков опубликовал в журнале «Нива» большую статью о джезказганском поэте под заголовком «Высоты Грунина». Его поддержала поэтесса Зинаида Чумакова. В предисловии к книге Юрия Васильевича Грунина «Спина земли» она в 1999 году в статье «По лезвию судьбы» отметила, что автор вошел в литературу не только как поэт, писатель, публицист, но и как человек незаурядной судьбы, за плечами которого – жизнь, наполненная экстремальными событиями. Даже в условиях Степлага он умудрялся находить подобных себе – представителей света интеллигенции СССР и, как они, не опускал духовную планку своей жизни до простого обывателя.

В народе не зря говорят: «Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Подруга Грунина Надежда Сиваева, в то время директор кинотеатра «Орбита» в Джезказгане, мне рассказывала, что Юрий Васильевич долгое время переписывался с известным писателем Камилом Икрамовым, профессором, архитектором Генрихом Маврикиевичем Людвигом… И что примечательно – они отвечали ему сердечной взаимностью, добрыми словами дружбы и признания его таланта. Ведь каждому из них он посвящал свои стихи или рисунки, шаржи.

С Камилом Икрамовым он познакомился в Устьлаге, близ Соликамска, их нары стояли рядом. Именно тогда молодой писатель задумал создать книгу «Дело моего отца». Это, по его задумке, должен быть документальный роман о партийном и государственном деятеле Акмале Икрамове, расстрелянном по указке Сталина в 1938 году вместе с Николаем Бухариным и другими видными большевиками. Акмаль Икрамов был родным отцом Камила, и поэтому сын тоже пострадал от сталинизма. Его в 16 лет арестовали как члена семьи изменника Родины, и он двенадцать лет «воспитывался» в лагерях смерти и ссылке, хотя Сталин во многих своих выступлениях неоднократно повторял:

«Сын за отца не отвечает» и клялся молодую поросль не трогать.

Юрий Васильевич сразу же поддержал идею Камила Икрамова и на первых порах был ему вроде как литературным консультантом. По выходе из лагерей Камил написал роман-хронику «Дело моего отца» и предложил его журналу «Новый мир». Твардовский благосклонно отнесся к новой книге на лагерные темы, но опубликовать ее не успел. К власти пришел Леонид Брежнев, и началась многолетняя полоса запрета на публикацию подобных книг. Лишь в 1988 году в журнале «Огонек» появились главы из романа-хроники «Дело моего отца». Юрий Васильевич тепло поздравил Камила с выходом книги в свет. Но в ответ получил письмо от его супруги Ольги Сидельниковой, которая сообщала, что Камил лечится в Париже. Как приедет – напишет.

И он написал! «Юрочка! О моем отношении к тебе и к значению нашей встречи [1]1
  в лагерях – В.М.


[Закрыть] можешь судить по тому, что моя дочка знает твои стихи с детства. А ведь текстов у меня не было и нет, тогда я многое ей читал по памяти…»

Переписка продолжалась, но недолго. В июне 1989 года Камил скончался в Германии от рака после тяжелой операции на 62-м году жизни. Об этом Грунин узнал из «Литературной газеты». И по этому поводу написал стихи:

 
Я хотел бы носить его портрет,
Как медаль на ленте муаровой.
Мне б Камила милого запечатлеть
В мраморе мемуаров.
 

В «мраморе мемуаров» Ю.В. Грунин запечатлел в своих книгах выдающихся людей, побратимов по несчастью и горю, долбивших вместе с ним киркой и ломом мерзлую руду карьеров и шахт Джезказгана. Под его пером оживают образы давно ушедших в мир иной композитора Бруно Дементьева, автора знаменитой песни «На позиции девушка провожала бойца», генетика Владимира Эфроимсона и архитектора Генриха Людвига… Последний через всю жизнь пронес веру в литературный талант Грунина и, умирая, сказал, что талант этот состоялся.

Они вместе трудились в проектном бюро Степлага. И довольно часто Грунин читал свои новые стихи Людвигу, который советовал ему сохранить их для будущего как поэтическую летопись Степлага.

Генрих Людвиг был по национальности немец, но превосходно владел русским языком, даже изучал антологию его слов. Это помогло ему затем по выходе из лагеря создать ряд прекрасных статей по архитектуре на чистом литературном русском языке.

Архитектура – это была его любовь и крепкая привязанность. Но она сыграла с ним ряд злых и добрых шуток, как он говорил. Первая злая шутка – это 1937 год, заседание Политбюро с приглашенными архитекторами. Обсуждался вопрос о проекте высотного здания Дворца Советов. Генрих не знал, что этот проект понравился Сталину, встал и раскритиковал его в пух и прах. Во время перерыва Каганович подозвал Генриха к себе:

– Вы это всерьез? Не заберете ли своих слов обратно?

– С чего бы это! – воскликнул Генрих и увидел злой взгляд Сталина.

Вскоре его арестовали. Особое совещание дало ему десять лет по 58-й статье. В 1947 году ему добавили еще пять лет за упрямство, ибо он продолжал талдычить о пагубности проекта высотного здания Дворца Советов для Москвы. Кстати, Сталин после критики Людвига от этого проекта отказался, а вот освободить праведного героя забыл.

Но Людвиг опять же благодаря архитектуре все-таки напомнил о себе. В лагере он создал превосходный проект противоатомного бомбоубежища и отправил его в Москву. Там проект Генриха встретили благожелательно, и вскоре его освободили из лагеря, вызвав в столицу для дальнейшей работы. Его одели в новый темно-синий костюм, и он щеголял в нем в проектном бюро, прощаясь с товарищами. При этом виновато говорил:

– Опять архитектура сыграла со мной шутку. Надеюсь, на этот раз добрую…

Да, добрую. После освобождения из лагеря Юрий Грунин несколько раз бывал в гостях у Генриха и радовался за него: в Москве его друг женился на бывшей лагернице, югославской балерине-красавице, и был счастлив. Дожил он с нею до 80 лет. Журнал «Архитектура СССР» № 5 за 1988 год в статье «Г.М. Людвиг» писал, что он вошел в историю становления советской архитектуры как один из самых своеобразных зодчих.

На всю жизнь сохранил Юрий Васильевич Грунин фотоснимок Генриха, который тот подарил ему при освобождении из лагеря. На обороте фотокарточки Генрих написал:

«Юрию Грунину. Писатель не только свидетель истории, но и ее судья».

В журнале «Архитектура СССР» в 1988 году был опубликован портрет профессора Людвига, сделанный Груниным в Степлаге в 1951 году. На нас смотрит волевой человек с большими красивыми глазами и бородкой Аристотеля… По внешнему лику его видно: он способен на большую бескорыстную дружбу, братскую помощь. Во всяком случае Грунин всегда во время пребывания в Москве мог рассчитывать на отдельную комнату в квартире друга, стакан чая и добротный бутерброд с колбасой и маслом… Я уже не говорю о большой дружеской поддержке каждого столбца новых стихотворений Грунина.

Таких талантливых и бескорыстных друзей у Юрия Грунина было немало как в лагере, так и вне его. Большим почитателем его таланта стала журналистка Нина Андреевна Барбутько. Помню, в редакции газеты «Джезказганская правда» она всегда повторяла, когда речь заходила о Грунине: «Его непременно надо печатать – это наш Твардовский. Не больше, не меньше».

Что верно, то верно – печатали в местных и республиканских газетах, журналах Грунина редко и неохотно. Сказывалась прежняя боязнь редакторов, – лучше перестраховаться, чем на бюро обкома партии за стихи опального поэта отвечать.

Но Нина Андреевна была не из робкого десятка. Став главным редактором региональной газеты «Подробности», она сразу же дала большой ход произведениям Грунина, как поэтическим, так и прозаическим.

Я давно заметил такую закономерность: повзрослев или постарев, почти все поэты становятся прозаиками. Видимо, в стихотворной форме не все вместишь, что хочешь сказать людям. Такое под силу было, скажем, только Пушкину, Некрасову… Как бы там ни считалось, Юрий Васильевич Грунин в 80-летнем возрасте вдруг почувствовал тягу к прозе и создал роман-хронику своей жизни «Живая собака». И Нина Барбутько взялась за публикацию этой книги в своей газете «Подробности», хотя без скептиков и недоброжелателей не обошлось. Ее даже за этот смелый поступок хотели уволить с должности главреда. Но вступился за нее, за газету, за роман Грунина известный нам Какимбек Салыков. И Нину не тронули!

А сам-то Юрий Васильевич? Как он реагировал на перипетии вокруг его новой книги? А никак! От того же Н. Марянина, приехавшего к Грунину в Джезказган из Москвы, чтобы взять у него интервью, узнаем: «С ним все уже случилось, поэтому ни напугать, ни заинтересовать, ни даже соблазнить его славой уже нельзя. Среди разговора он вдруг спрашивает:

– Так я и не понимаю, зачем Вы приехали?

Можно было бы сказать, что причина одна – на мой вкус, он один из крупнейших русских поэтов двадцатого века, и тексты его должны в сокровищницу этого века войти. Его место – пусть не рядом с богами вроде Маяковского или Мандельштама, но с титанами – Слуцким, Твардовским, Окуджавой, Самойловым. И до сих пор, даже в так называемые свободные наши дни, ему ничем не воздалось. Конечно, он гордость Джезказгана и его достопримечательность. Он строил этот город, за последние тридцать лет выезжал отсюда считанные разы. И зачем? Жизнь сложилась, какой сложилась. „Я никогда не умел и не хотел себя навязывать“. Он последний из живых поэтов этого века, так мне кажется».

Трудно с этим не согласиться.

Глава десятая
В ожогах от чужих костров

Мать просила дочь на коленях простить ее, но Люба Рубцова сказала: «Нет, никогда». И в сердцах добавила: «Ты – не коммунистка, а фашистка!»

Что же произошло в далекой Сибири в городе Канске, где весной 1938 года пятнадцатилетнюю девушку-школьницу Л. Рубцову неожиданно арестовали за «антисоветскую агитацию и создание контрреволюционной организации в школе»? А произошла довольно непонятная с точки зрения психологии трагическая история в семье, казалось, успешной и благополучной. Мать Любы, до глубин души преданная партии большевиков коммунистка Дарья Рубцова во время уборки своей квартиры нашла под матрацем дочери рукописные листовки, в которых содержался призыв: «Долой Сталина!» И вот вместо того, чтобы спокойно поговорить с дочерью, выяснить, как возникли эти злополучные листовки, Дарья охапкой схватила их и побежала в горотдел НКВД города Канска, чтобы посоветоваться, как быть.

Находящийся там в то время начальник горотдела НКВД Всеволод Юрьев раздумывал, как ему быть в этом тихом городке, где долго даже писка не раздавалось против Советов, Сталина, а ему сверху многочисленными депешами вменялось «усилить работу с врагами народа». Многие чекисты в других городах уже прославились тем, что отправили в лагеря десятки безвинных людей, даже целые террористические организации вскрыли, за что получили ордена и медали, а он, Юрьев, как бездыханный, даже докладывать наверх о благополучном в этом отношении городке боялся… И вдруг такое «везенье»: перед ним предстала яростная коммунистка, готовая за имя Сталина на плаху голову даже своей дочери положить. Видавшему всякие доносы людей лейтенанту Всеволоду Юрьеву такое даже во сне не виделось, чтобы родная мать на дочь доносила! Да понимала ли она, что делала? Сердце чекиста дрогнуло, он хотел посоветовать гражданке Рубцовой взять да разорвать эти листовки, да и объявить конец этой истории!

Но тут Дарья Рубцова положила ему на стол свой партбилет, она, мол, как коммунистка, иначе поступить не могла! И бедный Юрьев сразу вспомнил о своей карьере, о том, что в этом деле он может отличиться, даже получить орден, если все чин-чинарем оформить. И он сказал Дарье:

– Приму меры, сегодня же приму…

– Так вы побеседуете с дочерью? – спросила Дарья.

– Побеседуете? – переспросил Всеволод Юрьев. – Да ее расстрелять мало, она – государственная преступница, против самого Сталина пошла. А вы побеседуете…

И только тут Дарья поняла, какое страшное горе принесла своим поспешным поступком дочери. – Я вас прошу: отдайте листовки, – попросила она. – Я сама разберусь с ней.

– Ну, нет уж! – крикнул Юрьев и пнул ногой дверь. – Вы – коммунистка. Пока коммунистка. А так ведь и сообщницей дочери можете стать. Не вы ли воспитали в ней ненависть к Сталину?

Дарья закрыла лицо ладонями, зарыдала. Юрьев буквально силой вытолкнул ее из помещения НКВД на улицу.

Орден за «дело Л. Рубцовой» чекист Юрьев не получил, но своей жестокостью и преданностью Сталину прославился. Он мог часами держать Любу без еды и воды в кабинете, чтобы добиться от нее признания в создании контрреволюционной организации в школе. И в конце концов Люба призналась, что она вместе со своей подругой Аней Зиминой, действительно, хотела создать такую организацию и назвать ее «Овод».

– Почему «Овод»? – выпучил глаза чекист.

– Потому что это мой литературный герой, – гордо ответила Люба. – Мой и моей подруги Зиминой.

– Овод, так Овод, – тяжело вздохнул Всеволод. – Но почему листовки против Сталина?

А оказывается, все очень просто. По мнению Любы, Сталин – тиран и убийца многих талантливых людей. У них в школе около 20 родителей ее подруг арестовали и неизвестно куда отправили, видимо, расстреляли. Среди них были учителя, литераторы, инженеры… Были арестованы как враги народа их любимые преподаватели – учитель литературы Петр Гаврилович Кронин и учитель географии Леонид Федосеевич Белоглазов…

Помогала ли мать в написании листовок? Что вы, она – фанатичка, жизнь отдаст за партию. Вся беда в том, что советская идеология исковеркала ее душу, отучила любить и ценить людей. Когда она с отцом организовывала первые колхозы в Сибири, силком загоняла в них крестьян, уже тогда в ней поселились жестокость и непонятное упрямство брать верх над людьми, командовать. А если кто не слушал ее, не подчинялся ей, то она могла припугнуть и пистолетом.

По мнению Любы, коммунист не тот, кто командует, а тот, кто помогает людям и поддерживает их.

Правда, в жизни таких коммунистов не бывает, разве что в кино их придумывают. Разве что Ленин, Крупская достойны подражания. Никому еще партийный билет не приносил счастья, он делал людей грубее, лишал их самого главного – человечности. Штампы Устава КПСС забирали из душ людей искренность, любовь к жизни, красоте мира. Поэтому Люба никогда в жизни не будет вступать в партию Сталина.

Чекист знал, что Люба пишет стихи. Во время ее ареста и обыска на квартире Рубцовых он нашел три тетради с ее поэзией. Ничего криминального, аполитичного в них не нашел, это была, в основном, наивная лирика. Однако в ней отсутствовали слова о преданности великому Сталину, партии Ленина…

И тут чекиста осенило. Любимый Рубцовой Овод шел против антинародного режима, против самого Бога, вот и наша подследственная, подражая ему, решила разбить оковы сталинизма, советской государственности…

На суде все рыдали, когда мать подтверждала свои показания, данные в ходе следствия. Дочь не выдержала, крикнула:

– Будь ты проклята, дура!

Больше они никогда не виделись, не встречались. В стихах Любы Рубцовой – ни одного слова о матери. В них только сплошная надежда на будущую теплую и светлую весну. И это несмотря на то, что после приговора у Любы Рубцовой, как она писала, «потянулись безотрадные дни, как клин журавлиный над мокнущим полем…»

Ей суждено было провести в сталинских лагерях смерти более 16 лет. Вначале ее держали в Абанской сельхозколонии, затем после попытки бегства отправили в Степлаг – особлаг Джезказган – Кенгир.

Я шла на ощупь, как слепая,

В ожогах от чужих костров,

Ценой жестокой покупая

И трудный хлеб, и горький кров…

О годах пребывания Любови Рубцовой в Степлаге нигде не написано. Между тем, кое-кто из зэков того времени помнил ее храброй и независимой. Бывшая заключенная Степлага, алма-атинская поэтесса Руфь Тамарина мне рассказывала, что Люба была отличным строителем, она работала, как черт, на огнедышащем кирпичном заводе.

– Люба была интересной собеседницей, но и большой выдумщицей, – говорила Руфь Тамарина. – Она верила, например, что на месте Кенгира возникнет город-сад, что на этих скупых скалистых землях будут разводить виноград и арбузы, яблоки и груши. Для многих это тогда казалось сказкой неосуществимой, бредом девушки с поэтическим воображением. Но она упорно воскликнула:

– Так будет! Посмотрите, сколько здесь солнца!

– Солнца много, – противоречили ей подруги. – А где взять землю с черноземом?

– Привезут! – весело отвечала она. – С Дона, Кубани, из Сибири привезут!

Пророчицей оказалась Люба Рубцова.

В Жезказгане, бывшем Кенгире, сейчас жители любят местные виноград, дыни и арбузы больше, чем привезенные из Узбекистана. Сам Жезказган ныне похож: на город-парк, в тени его деревьев летом прячутся дети и взрослые.

В Кенгирском особлагере Люба встретилась со своей подругой, одноделкой Аней Зиминой. Участница группы «Овод», она и в тюрьмах, лагерях продолжала бороться за правду, интересы народа. Будучи в неволе, она отправила письма Сталину о том, как с его именем на устах погибают люди во времена расстрелов, как в погоне за «валом» врагов народа НКВД гонит в ИТЛ не повинных ни в чем людей. А закончила это письмо смелыми словами:

«А если вы обо всем этом знаете, то вас самого надо расстрелять!»

Конечно, не Сталина, а ее вскоре приговорили к смертной казни. И только внезапная смерть самого великого убийцы мира спасла ее от ужасной пули. В Джезказгане Анну Зимину использовали на общих работах, в основном, строительных. Одно время она даже была бригадиром.

В КВЧ лагеря они и встретились вновь, спустя десять лет после ареста – одноклассницы, контрреволюционерки, посмевшие выступить против Сталина. Здесь порой собирались любители литературы и пишущие. Анна точно так же, как Люба, писала стихи. Однажды она прочитала:

 
Казахстанская степь,
необъятный простор,
наши руки тебя обуздали —
средь бескрайних степей,
обжигающих взор,
города для людей мы создали.
Пусть не знают они
наши черные дни,
пусть в садах распускаются розы.
Пусть в душистых ветвях
и древесной тени
Не навеют им страх
наши слезы.
 

– Как это созвучно моей душе! – воскликнула Люба, обнимая подругу. – Выходит, не зря мы строим Джезказган, не бессмысленна наша жизнь…

Несмотря на тяжелую судьбу, девушки-одноклассницы выжили. Когда срок отсидки у Ани окончился, она решила остаться в Казахстане, ибо здесь встретила свою первую любовь. Вместе с мужем уехала к нему на малую родину в Кызыл-Орду. Там быстро завоевала для себя трудовую славу, став лучшим бригадиром «Промстроя». Она была избрана депутатом горсовета, воспитала четверых сыновей.

Иначе сложилась судьба у Любы Рубцовой. Ее после Джезказгана отправили в ссылку в Сибирь в Богучаны – глухое село, где сосны плачут по ночам да воют волки от тоски… Там она заболела туберкулезом, и вскоре ее «сердце догорело, горящей кровью истекло», как написала сама Люба… А было ей всего 44 года.

Недавно мне позвонила из Красноярска поэтесса Надежда Кирсанова. В свое время она посещала в Джезказгане занятия литературного объединения «Слиток», которым я руководил.

– Помните, как мы на занятиях стихи Любы Рубцовой обсуждали, ее сборник «С песней в сердце», что вышел в Красноярске в 1960 году… Я нашла могилу Любы Рубцовой на Троицком кладбище.