Текст книги "Безымянные тюльпаны. О великих узниках Карлага (сборник)"

Глава пятнадцатая
Безымянные тюльпаны

Десять летя прожил в Джезказгане, работая собственным корреспондентом газеты «Казахстанская правда». И, конечно же, постоянно находил следы былой жизни заключенных Степлага. Многое о ней мне рассказала узница особлага в Кенгире, подруга моей мамы Анна Стефанишина. Она довольно часто приходила к нам в гости в городе Никольском вместе со своим мужем Володей. Как я уже писал, была она малоразговорчива, но, судя по всему, многое знала о Степлаге и его обитателях. Она впервые назвала мне фамилии поэтов, томившихся в Кенгире, – Руфь Тамарину, Терентия Масенко, Матвея Талалаевского. Это были люди, которые своей верой в завтрашний день, близкое освобождение «от оков тирана Сталина» буквально заряжали всех узников Степлага, всех тех, кто с ними общался. Особенно хорошо отозвалась Анна о Матвее Талалаевском, который организовывал концерты в Степлаге в 1952–1954 годы, сам прекрасно читал свои стихи со сцены. Он как раз и был душой коллектива поэтов, томившихся в Кенгире, обреченных на произвол и унижение хозяев в красных погонах.

– Я помню его – статного и красивого, – говорила мне Анна Стефанишина. – Однажды он поднялся на сцену, подошел к старенькому пианино, заиграл и запел песню военных лет… Это была песня Модеста Табачникова «Когда мы покидали свой любимый край». А слова этой песни принадлежали самому Матвею Талалаевскому.

Когда Анна рассказала об этом факте, то я сразу же вспомнил, что стихи к песне Табачникова Матвей Талалаевский писал вместе с другом фронтовых лет, журналистом Зельманом Кацем. В 1943 году они вместе работали в редакции фронтовой газеты «Сталинское знамя». И довольно часто выезжали на передовую. Однажды, когда они вернулись в редакцию с мест боев и пожарищ, чтобы «отписаться» и хоть немного отдохнуть, к ним подбежал взволнованный Табачников (он тоже состоял в штате фронтовой газеты) и крикнул:

– Ребята! Наши войска взяли Ростов-на-Дону! Надо бы посвятить этому событию песню.

И он начал напевать мелодию, то и дело повторяя слова: «И вот мы снова у стен Ростова»… Талалаевский и Кац сразу подхватили: «И вот мы снова у стен Ростова, в отцовском дорогом краю».

Откуда я все это знал? Когда я работал в Ростове-на-Дону в редакции газеты «Молот», то, помню, в 1975 году мне доверили выпустить книгу – сборник материалов «Ратный и трудовой подвиг ростовчан» – к тридцатилетию Великой Победы. И работники областного партийного архива передали мне огромную папку с документами, подобранными специально к этой дате. И среди них стихи фронтовых лет разных поэтов, в том числе Талалаевского и Каца. И на всю жизнь я запомнил их текст к музыке Табачникова… Он до сих пор хранится у меня в архиве.

 
Когда мы покидали свой любимый край
И молча уходили на восток,
Над тихим Доном,
Под старым кленом
Маячил долго твой платок…
 
 
Я не расслышал слов твоих, любовь моя,
Но знал, что будешь ждать меня в тоске.
Не лист багряный,
А наши раны
Горели на речном песке.
 
 
Изрытая снарядами, стонала степь,
Стоял над Сталинградом черный дым.
И долго-долго
У синей Волги
Мне снился Дон и ты над ним.
 
 
Сквозь бури и метелицы пришел февраль,
Как праздник, завоеванный в бою.
И вот мы снова
У стен Ростова,
В отцовском дорогом краю.
 
 
Так здравствуй, поседевшая любовь моя.
Пусть кружится и падает снежок
На берег Дона,
На ветки клена,
На твой заплаканный платок.
 
 
Опять мы покидаем свой любимый край.
Не на восток – на запад мы идем.
К днепровским кручам,
К пескам, сыпучим.
Теперь и на Днепре наш дом.
 

В свое время эту песню исполнял, насколько я помню, ансамбль песни и пляски Северо-Кавказского округа. О ней написали в газете «Мой Ростов» ветераны 4-го Украинского фронта как о самой любимой песне фронтовиков.

К сожалению, в сборник «Ратный и трудовой подвиг ростовчан» она не попала. Цензор снял ее, укоряя меня:

– Вы разве не знаете, что Талалаевский после войны стал «врагом народа», сидел в лагерях? Еще не время его имя восстанавливать…

И вот спустя несколько лет в Казахстане я узнаю от Анны Стефанишиной, что, действительно, Матвей Талалаевский, журналист-фронтовик, гвардии майор, награжденный двумя орденами и тремя медалями за ратные и трудовые подвиги, был осенью 1951 года репрессирован, приговорен к 10 годам лишения свободы с содержанием в ИТЛ строгого режима. Он пробыл в Кенгире три года. В разных архивах СНГ сохранились копии его писем из лагеря дочери Ирине и жене Кларе (ищите в Интернете).

В письме от 22.03.54 г. он им пишет:

«С переходом на новую физическую работу очень с непривычки устают руки и ноги. Надеюсь, что нервы укрепятся и мускулатура тоже». А в письме от 25.05.54 г. он описывает свою новую работу: «Работаю в столовой главполомоем, т. е. мою полы, окна, столы и очень жалею, что перестал быть грузчиком и штукатуром. Но хныкать не надо – был ведь и Горький посудомоем. Пригодится для будущих моих романов!»

Его оптимизму можно было только позавидовать! Веру в будущее, что придет время и справедливость восторжествует, поддерживали и укрепляли в нем письма дочери и супруги. Ирина пишет ему 9 августа 1952 года:

«Вчера я, наконец-то, прочла твое первое письмо издалека. Как оно меня обрадовало! Ведь это значит, что у нас вновь восстановлена связь с тобой, что ты ожил для нас, что ты снова приобрел глаза во внешнем мире.

Мы будем стараться, чтобы наши письма служили тебе опорой на твоем трудном пути. Главное: верь, и верь крепко, что мы по-прежнему верны тебе и крепко верим, что еще и на нашей улице будет праздник. Мои друзья, знающие о несчастье, глубоко сочувствуют тебе и страшно сожалеют о случившемся. Они не верят, что ты был повинен, так же, как в этом убеждены и мы. Мужайся, ведь ты сильный, я верю в тебя, отец!»

Вера в освобождение, близкое и справедливое, звучит также в письмах жены Клары. Она пишет ему 5 сентября 1952 года:

«Будь здоров и крепок, мужайся, Мотичка, мой единственный. Я верю, что ты еще докажешь свою невиновность».

Талалаевский вел себя в лагере мужественно, достойно высокого имени воина и поэта. Будучи «главполомоем» в столовой, он тем не менее продолжал душой жить в небесах… Но поскольку он был честным поэтом, суровая действительность пробивалась и в его стихи. До сих пор сохранились его кенгирские тетради, а в них стихи, написанные в бараке. В стихотворении «Ирина» он пишет:

 
Дочь обиделась на отца!
Мол, забыл, мол, письмо ей не пишет,
У него же тоска без конца
И от грусти он еле дышит.
Не измерить ту грусть! А тоска —
Горше хины, темнее бурана.
Сжала сердце его в тисках
В бессердечных песках Казахстана.
Он когда-то о них читал
В дневниках и стихах Тараса…
Пусть Кенгир и не Кос-Арал,
Где томился поэт, но стряслася,
Точно гром – поразила беда,
Боль и стыд ему сердце гложет,
В злой разлуке проходят года,
Безучастны друзья. Кто поможет?
 

Так что душевные срывы посещали и Талалаевского. Горько и обидно было ему, что на милой Украине молчат, не встают на его защиту побратимы, будто и не было такого писателя, как он.

И все же, к его радости, он ошибался. Первым на его защиту встал великий украинский поэт Максим Рыльский. Как оказалось позже, жена Клара и дочь Ирина «пробились» к «академику» и рассказали ему всю правду об аресте Талалаевского и его страданиях за колючей проволокой в Кенгире. Они думали, что он сразу же откажет им в поддержке. Ведь к тому времени Максим Рыльский уже был дважды лауреатом Государственных премий СССР, депутатом Верховного Совета СССР. Но лидер поэтов Украины им не отказал ни в чем. Вежливо выслушав посетительниц, он вдруг взорвался:

– Что хотят, то и творят эти органы! Я ведь сам побывал в их лапах и хорошо себе представляю, как тяжко Матвею Ароновичу.

И он рассказал, что где-то в 1935 году его посадили, обвинив в терроризме, попытке отторжения Украины, неоклассицизме и буржуазном национализме. Его уже готовили к отправке на Соловки, сам нарком внутренних дел Украины Балицкий санкционировал эту идею. И вдруг звонок из ЦК:

– Максима Рыльского освободить, больше того – извиниться перед ним за промахи НКВД и отправить в санаторий на лечение.

Что же произошло? А спас Рыльского «господин Случай». Иосиф Виссарионович Сталин любил по ночам просматривать новые книги, вышедшие в СССР.

И неожиданно, к счастью Максима Рыльского, прочитал его стихотворение, посвященное Великому вождю. И оно так приглянулось Сталину, что Иосиф Виссарионович наложил на нем резолюцию:

«Автора поощрить, может быть, из него со временем выйдет новый классик украинской литературы».

Так оно и получилось. Максим Рыльский стал классиком при жизни, его больше не трогали власти, наоборот – всячески поощряли.

– Помогу как могу, – сказал как отрезал Максим Рыльский. – Ждите скорого возвращения Матвея Ароновича, – я уверен, он невиновен, дело пересмотрят.

В то же день у «академика» побывали и родственники писателя, участника ВОВ Григория Полянкера, также попавшего в опалу. Им тоже Максим Рыльский пообещал содействие в освобождении невинного человека из плена лагерей.

И что же? Максим Рыльский сдержал свое слово. 19 марта 1954 года он как депутат Верховного Совета СССР направил письмо в МВД СССР. В нем, в частности, написал:

«Много лет я знал писателей Григория Полянкера и Матвея Талалаевского, часто общался с ними, читал их произведения. Никогда никаких сомнений не возникало у меня относительно того, что это честные советские люди, советские писатели, притом писатели талантливые. Самоотверженная их работа на фронте во время Великой Отечественной войны мне кажется подтверждением этого мнения. Должен прибавить, что никаких разговоров о „национализме“, об антисоветских тенденциях названных писателей в Союзе Советских Писателей Украины не возникало».

Это письмо, заметим, было датировано мартом 1954 года, а уже в ноябре этого же года Талалаевский был освобожден и полностью реабилитирован. С освобождением его поздравляли композитор Табачников, писатели Бажан, Андроников, Кассиль, Кетлинская, Озеров, Шатров, Бычко, ну и, конечно же, верный друг, соавтор многих военных стихов Зельман Кац.

Хотя правда восторжествовала, однако отношение к Талалаевскому очень долгое время в издательствах и СП оставалось более чем прохладное. Клеймо «врага народа» сразу с его фамилии не сошло, и его рукописи месяцами лежали в издательствах невостребованными. Некоторые бывшие друзья, увидев Талалаевского на улице, отворачивались от него или переходили на другой тротуар. Всех писателей, с кем он дружил, тоже не очень чествовали. Характерны в этом отношении письма к нему Зельмана Каца. Так, в письме от 2 ноября 1956 года он рассказывает Матвею о встречах с московскими писателями: «Сотни встреч… Теперь, когда свежие впечатления улеглись, остался горький осадок. Я тут – отрезанный ломоть. Даже в разговорах с самыми старинными и честными друзьями звучало не то что отчуждение, но такая интонация: „Жив? Здоров? Ну, живи, живи“. Пробовал я поговорить с Ошаниным. „А о чем говорить? Если об издании, так ведь мы – московская секция… О чем же говорить?“

– Неужели не о чем говорить двум поэтам, даже если один из них живет в Москве, а другой в Харькове?

– Нет, отчего же. Можно встретиться. Хоть, честно говоря, я чертовски занят. – Крепкое рукопожатие, и уже на ходу: – Рад был Вас повидать… А то ведь в конце войны ходила легенда, что Вы и Мотя Талалаевский погибли…

– Ошибаетесь. Мы погибли гораздо позже.

Ошанин оглушительно смеется…

Встретился я и с Женей Долматовским. Он только-только вернулся из Парижа и говорил со мной так, словно он сам стоял на вершине Эйфелевой башни, а я внизу. Ну, бог с ним, довольно злословить».

В письме от 19 марта 1958 года Кац пишет:

«Мотя! Читал ли ты во втором номере „Нового Мира“ статью-подборку: „Писатели в ВОВ“? Какая же подлая и бесчестная рука листала комплект „Сталинского Знамени“, выискивая в нем 2–3 стихотворения Грибачева и проскакивая мимо сотен стихотворений 3. Каца и М. Талалаевского. Обидно. Но это не первая и не последняя обида. Ну да ладно, черт с ними!»

Сам же Талалаевский старался не обращать внимания на «кулуарные беседы», равнодушие новых «гениев» советской литературы, редакторов и журналистов. Он говорил Капу:

– Да бог с ними – слабыми и падкими на славу и большие гонорары. Будем, как в войну, трудиться до упаду, и удача посетит нас… Самое страшное – аресты, Кенгир – позади…

И действительно, этот настрой помог выжить Талалаевскому. Пришел и на его улицу праздник – с большим успехом прошли на сценах украинских театров его пьесы «Первые ландыши», «На рассвете», в Москве вышли его книги стихов «Солнечная осень», «Зеленые всходы»…

В самый водоворот антисемитской кампании в СССР в 1947–1953 годы попадает не только Талалаевский, но и десятки других поэтов и прозаиков Украины и России. Вместе с Талалаевским на станцию Джезказган в столыпинском вагоне прибыли известные украинские поэты из Киева Аврам Гонтарь и Терень Масенко.

Ровесник Матвея Ароновича Талалаевского, Аврам Юткович Гонтарь всячески поддерживал все начинания фронтового поэта, охотно участвовал в его концертах для заключенных, читая свои прекрасные стихи.

О поэзии Гонтаря я впервые узнал в 1976 году от донского поэта Даниила Долинского, который работал заведующим отделом в журнале «Дон». Именно в тот год в Москве вышло избранное Аврама Гонтаря в престижном издательстве «Художественная литература» с предисловием поэта и критика Льва Озерова, весьма знающего толк в поэзии. Расхваливая стихи А. Гонтаря, он и словом не упомянул, какой ценой ему достались «проникновенный лиризм, глубоко пережитое содержание». А ведь уже приближался восьмидесятый год, культ личности давно развенчал Хрущев, и можно было вспомнить проклятый людьми Кенгир и бараки, полные смрада и вшей, через которые прошел Гонтарь, осужденный то ли за сионизм, то ли за национализм.

Но мы многое тогда еще не знали о сталинских злодеяниях. И нам в голову даже не приходило, что А. Гонтарь – бывший зэк. Мы читали его стихи и восхищались его строчками:

 
Без гнева ворона в снегу
На поле видеть не могу.
Как выразить яснее?
Снег отдает голубизной,
На нем морщинки ни одной.
И вдруг
Пятно чернеет!
Вот эта точка в белизне
Выклевывает сердце мне.
Картавый голос слышу я:
«Три века длится жизнь моя,
Я пью чужое горе всласть —
Мне надо, чтобы кровь лилась!»
Без гнева ворона в снегу
На поле видеть не могу.
 

Позже я узнал, что эти стихи А. Гонтарь читал в Степлаге. Его слушали и офицеры-надзиратели, и заключенные… Как его «пронесло», до сих пор не пойму… Ведь эти стихи были не о вороне, а о Сталине и его подопечных..

Все понял лишь Талалаевский, понял, ахнул от страха и замолчал… И лишь тогда успокоился, когда прозвучали аплодисменты. И махнул рукой Гонтарю: с тебя хватит, мол, испытываешь всех. Пусть почитает лучше стихи Терентий Германович Масенко. И он крикнул со сцены:

– Следующий – поэт Масенко.

О Терентии Германовиче хорошо пишет в своей книге «Спина земли» Юрий Васильевич Грунин, тоже бывший узник Степлага. Эту книгу он подарил мне 30 марта 2006 года, когда я приехал в Жезказган продолжить свой творческий поиск по сбору материалов о великих узниках сталинских лагерей. Встретились мы в местном музее на заседании литературного объединения «Слиток», которым я в свое время долгие годы руководил. И он мне сказал:

– Вот моя исповедь о карлаговских временах.

Исповедь получилась чистой, искренней. Как раз в этой книге Юрий Грунин возвращает из небытия имя Терентия Германовича Масенко, старейшего поэта Украины, ставя ему в заслугу, что даже после реабилитации тот не забыл о Кенгире и написал о нем поэму «Степные тюльпаны». Эту поэму похвалили Максим Рыльский и Павло Тычина, но опубликовать ее не смогли, ибо в издательствах еще витал дух предвзятого отношения к писателям – бывшим зэкам, хотя и реабилитированным.

Начав свою дружбу в особлагере, Юрий Грунин и Терень Масенко продолжили ее после освобождения. Завидная стойкость! В книге Тереня Масенко «Журавли над океаном», вышедшей в издательстве «Советский писатель» в Москве в 1970 году, я нашел ряд его стихотворений, которые перевел с украинского Юрий Грунин. Это – «Дождь», «Сила жизни», «Баллада о необычной мести», «Главный конструктор», «Вечерний Киев», «Заветное слово». В основе всех этих стихов Масенко – огромная любовь поэта к жизни и людям.

 
Сто раз на дню мы целовались,
А губы губ не напились.
Сто раз навек мы расставались,
А до сих пор не разошлись.
 
 
Но ничему не научили
Нас ни страданья, что прошли,
Ни то, что нас не разлучили
Все силы мудрые земли.
 
 
И снова к взору взор прикован,
Рука к руке – в который раз!
У жизни есть свои законы —
Они порой сильнее нас…
 

Книга стихов Тереня Масенко «Журавли над океаном» вышла при его жизни, в 1970 году. А через год его не стало. Умирая, он вспоминал далекий Казахстан, своих друзей по несчастью, просторные степи, на которые смотрел через решетки вагона, возвращаясь на Украину. Он писал:

 
О, этот дальний край земли,
Где только колышки в пыли.
Пред ними на колени встану.
Простите, соколы мои.
Мы помним Вас. Вы полегли,
Как безымянные тюльпаны.
 

Хорошо, что безымянных тюльпанов становится все меньше. Имена мучеников Гулага возвращаются к нам.

Глава шестнадцатая
«Желающего судьба ведет»

В мае 1959 года по запыленным улицам Джезказгана с небольшим чемоданчиком в руке шел высокий молодой человек. Вокруг стояли двухэтажные дома, сооруженные заключенными Степлага. Кроме Дворца культуры металлургов, смотреть-то было не на что. Но радовали приветливые взгляды джезказганцев, их уверенные шаги… А вот и здание института «Джезказгангипроцветмет», куда на работу был направлен выпускник Семипалатинского техникума топографии Виктор Попов. В отделе кадров ему сказали:

– Вас ждет наш директор Иван Николаевич Соболев…

В большом кабинете навстречу Виктору вышел невысокого роста седой человек плотного телосложения. Он крепко пожал руку молодому специалисту и сообщил:

– Я только что подписал приказ о назначении вас инженером института. Хорошо поработаете, покажете себя – повысим. Всегда помните, что вы здесь просто необходимы. Еще древнегреческий философ Сенека заметил: «Желающего судьба ведет, нежелающего – тащит».

Мне Виктор Никитович Попов говорил, как важно с первых шагов на работе поддержать молодого человека, и для этого ведь многого не надо – несколько добрых слов поддержки. Может, потому и запомнил В.Н. Попов на всю жизнь Ивана Николаевича Соболева? Он, по сути, стал его первым наставником, всячески способствовал его карьере, уже в марте 1960 года назначив старшим инженером института.

О Соболеве Виктор Никитович мне сказал кратко: «легендарная личность». Действительно, это так. Я сам лично много раз встречался с Иваном Николаевичем в восьмидесятые годы в редакции областной газеты «Джезказганская правда». Хотя он уже был на пенсии, все равно оставался радушным человеком. О его жизни я узнавал из статей Ивана Николаевича, которые он время от времени приносил в редакцию и которые охотно печатали в газете. Именно из них я узнал, что Иван Николаевич Соболев персональный пенсионер союзного значения, родился в 1901 году в деревне Рябинская Богородского района Кировской области в семье рабочего. Трудовую деятельность начал в 1916 году рабочим изумрудного Троицкого прииска. В 1919 году был призван в ряды Рабоче-крестьянской Красной Армии. В том же году вступил в ряды ленинской партии. Защищая революцию, прошел трудными дорогами Гражданской войны, командовал полком, дружил с писателем Аркадием Гайдаром.

У меня в архиве до сих пор хранится статья Ивана Николаевича Соболева «Встречи с Гайдаром». Теплая, дружелюбная статья. Встретились они в редакции пермской газеты «Звезда» в 1925 году. Гайдар (он же Голиков) работал там фельетонистом. Соболев в то время командовал артиллерийским подразделением, как положено, носил наган, шашку. Но, в отличие от других командиров, он любил еще одно «оружие» – перо, уже тогда писал публицистические статьи и даже рассказы.

– Молодец! – говорил ему Гайдар. – Я вот с 1919 года воевал на гражданке, но получил ранение и в 1924 меня списали по инвалидности. Здесь-то и пригодилось мое умение писать. Сейчас, кроме фельетонов, думаю взяться за книги для детей и юношества. Взрослые, как правило, равнодушны к литературе. Иное дело – дети, юноши и девушки, они более восприимчивы к нашим трудам. Советую тебе никогда не расставаться с пером. Судя по твоим публикациям, ты тоже сумеешь писать книги.

При редакции «Звезды» существовало литературное объединение молодых прозаиков и поэтов. Гайдар не любил ходить на его собрания, он иронически говорил:

– Какой союз, какое объединение? Зачем? Писатель – это всегда человек-одиночка, оригинал, талант, он не должен быть похож ни на кого другого, подчиняться коллективным, общим правилам. Иное дело – клуб, познакомиться друг с другом, почитать коллегам стихи, рассказы. Но объединение, союз – это пахнет стадностью, не более… А творчество требует уединения, самостоятельной работы над собой…

Нередко Гайдар встречался с Соболевым в небольшой столовой недалеко от редакции. Писатель очень любил сибирские пельмени, запивал их молоком. Он тогда не пил спиртного и не курил. Он считал, что водка и папиросы притупляют мысли, а это большая помеха для пишущих.

Гайдар советовал Соболеву всю жизнь учиться, больше читать и писать, развивать свой интеллект. Следуя этим советам, Иван Николаевич поступил в академию имени Жуковского. Он слушал там лекции Бухарина, Тухачевского, которых уважал за смелость мысли, неординарность, самобытность. Он был приверженцем идей Тухачевского отказаться от кавалерии, настойчивее вооружать Красную Армию танками, самолетами. Уже тогда Тухачевский говорил о «катюшах», по его настоянию в СССР был создан институт по созданию ракетного оружия. Тухачевский считал, что именно «катюши» будут приносить победы доблестной армии Советов.

К великому горю, вскоре Бухарина, а затем и Тухачевского арестовали, сделали «врагами народа». Как приверженца их идей, желающего гибели Сталина, в 1938 году репрессировали и Соболева. Его реабилитировали только в 1955 году.

Находясь в сталинских лагерях смерти, Иван Николаевич записывал отдельные эпизоды себе в блокнот. Это помогло ему позже написать повесть «Неприкаянные», опубликованную в сборнике «Дело №…» в 1989 году (Алма-Ата). Себя он показал в повести в образе Ивана Опенкина. Осужденный по 58-й статье, тот в лагерях смерти держался с достоинством, его боялись воры и жулики, растратчики, хулиганы и даже убийцы. Он и внешне старался выглядеть нормальным человеком, как подобает офицеру. Это очень не нравилось начальнику штрафной колонны Чечеву, который провозглашал при всех: «Арестант должен быть так одет, чтобы всем внушал отвращение». И если Чечев видел заключенного, у которого исправная чистая одежда, то кричал дежурному: «Приведи его в норму!» И тот спускал на зэка свору собак, и они его «катали» до тех пор, пока все обмундирование не превращалось в ремки.

Однако Ивана Чечев не трогал. Он знал, что этот человек еще в 1935 году окончил академию имени Жуковского, был награжден медалями, несколько раз видел и слушал в Кремле в Георгиевском зале и на Центральном московском аэродроме самого Сталина… Сейчас этот офицер находился в бараке, а в Кремле, возможно, решалась его судьба. Ведь опер показывал Чечеву письмо Ивана, адресованное Сталину. Опенкин писал:

«Дорогой Иосиф Виссарионович! В эти трудные для Родины дни нашествия фашистов на русскую землю я клянусь отдать жизнь за Советскую власть и прошу отправить меня на передовую хотя бы рядовым бойцом, где я снова докажу свою преданность родной стране и народу…»

Кто знает, думал лагерный начальник, может, бывший командир, ныне заключенный, снова станет офицером Красной Армии? Некоторых политических уже отправили на фронт, сняв с них клеймо «врага народа». Жизнь переменчива, как ветер в степи…

Но нашего Ивана на фронт не взяли, а отправили под Ленинград корчевать и рубить лес для военных трасс. Ведь его вина перед Сталиным была слишком велика – он вроде как участвовал в «заговоре Тухачевского».

Сам Иван Николаевич рассказывал мне, что «дело военных» получило мировую огласку. Ведь в рядах «антисоветской троцкистско-военной организации» оказались такие видные советские военачальники как маршал Советского Союза М.Н. Тухачевский, командармы I ранга И.П. Уборевич и И.Э. Якир, комиссар I ранга Я.Б. Гамарник. Они неоднократно награждались орденами Красного Знамени, а М.Н. Тухачевский и Я.Б. Гамарник – также орденами Ленина. Они были членами ЦК ВКП(б). И вот якобы под их руководством была организована тайная военная организация, которая ставила своей целью свержение власти великого Сталина. В нее вошли 408 военных, в том числе Иван Николаевич Соболев. В пятидесятых годах после кончины Иосифа Сталина его дело, как и других участников заговора, было прекращено за отсутствием состава преступления, а сам Иван Николаевич реабилитирован, восстановлен в партии.

А тогда, в сороковые, еще не пришло время реабилитации. И Соболева на фронт не пустили. Здесь, на глухих лесных трассах под Ленинградом, и встретил Иван с зэками первых нацистов. Однако силы были неравными, и лагпункт легко захватили фашистские автоматчики. Вскоре приехали эсэсовцы-офицеры, стали вербовать зэков на работу на предприятия великой Германии. Всех, кто отказался служить фашистам, расстреляли. Иван спасся, вовремя сбежав из лагпункта, незаметно проскочив под колючим ограждением.

После побега из лагеря под Ленинградом он попадает к своим, но его опять отправляют в Гулаг, на этот раз он становится узником Карлага. В 1955 году Ивана Николаевича реабилитируют, он мог бы вернуться в Москву, но Соболев остается на стройках Джезказгана. Два года он трудился в проектно-конструкторском бюро медеплавильного завода. А в 1957 году его назначают директором научно-исследовательского и проектного института «Джезказгангипроцветмет». По сути, он стал основателем этого института. И многим бывшим зэкам повезло – Соболев охотно брал их на работу в институт. Долгое время в нем трудился, например, знаменитый узник Карлага, автор книги «Спина земли», двух поэтических сборников Юрий Васильевич Грунин.

Виктор Никитович Попов работал в стенах института рядом с этим уникальным человеком и всегда радовался его литературным успехам. Позже он узнал, что Ю.В. Грунина в трудные времена после войны поддерживал Какимбек Салыков. А заслуженный работник культуры Казахстана Зинаида Чумакова впервые представила его многочисленным читателям, написав полную восхищения вступительную статью к книге Ю.В. Грунина «Спина земли», изданной в Астане.

Хорошо знал Виктор Никитович Попов и бывшего зэка, первого биографа Ленина Владимира Георгиевича Кикоина, тоже в то время работавшего в институте. Несмотря на то, что Владимир Георгиевич был осужден по 58-й статье как за антисоветскую пропаганду и агитацию, Иван Николаевич Соболев принял его на работу.

Привлекая в институт широко эрудированных, с богатым жизненным опытом людей, Иван Николаевич в то же время заботился о воспитании молодых инженеров и ученых. Как я уже писал, тепло принял он выпускника Семипалатинского топографического техникума Виктора Попова, сразу определил его на должность инженера института, а спустя год назначил старшим инженером, ибо высоко оценил его старательность, прилежание, исполнительность. Он способствовал тому, чтобы семье молодого инженера предоставили квартиру в двухэтажном доме.

К сожалению, Иван Николаевич пробыл на должности директора института всего четыре года (с 1957 по 1961 год). Но и за это время он успел воспитать целую плеяду молодых талантливых ученых. Под руководством И.Н. Соболева коллектив института начал усердно заниматься осуществлением идей Каныша Имантаевича Сатпаева по внедрению новых, высокоэффективных машин для добычи руды, строительству высокомеханизированных карьеров и рудников. В забоях медных шахт стали интенсивно внедрять буровые агрегаты на самоходной установке, экскаваторы, на транспортировке руды – гиганты-самосвалы.

До конца дней своей жизни Иван Николаевич Соболев посещал институт, встречался с молодыми учеными. Он пророчил большое будущее Виктору Попову при условии, если тот будет работать над собой, продолжит свою учебу в вузе. Забегая вперед, скажу, что именно по его совету В.Н. Попов поступил в Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии и в 1973 году получил диплом геодезиста. В 1977 году он оканчивает заочную аспирантуру при этом же институте, защищает кандидатскую диссертацию. В июне 1990 года В.Н. Попов становится директором Карагандинского института инженерных изысканий, защищает докторскую диссертацию. Как порадовался бы его карьерному и научному росту Иван Николаевич! К большому огорчению, 18 февраля 1989 года его не стало. Ему шел уже 89 год. И хотя он назвал свою книгу «Неприкаянные», судьба распорядилась так, что он оказался в русле больших дел в Джезказгане.