Текст книги "Времена оттепели прошли"

Букет для Петра Первого

После школы рабочей молодежи я поступил в Художественный институт, а до поступления одно время был рабочим в Музее этнографии – что-то подносил, таскал, устанавливал. И однажды в феврале там проводили выставку болгарских цветов. Особенно я запомнил огромные букеты гвоздик и роз. Громадный Белый мраморный зал Музея этнографии был весь устлан этими цветами. Выставка длилась, наверное, неделю, и цветы, естественно, вяли. А после ее закрытия букеты стали просто раздавать сотрудникам. И маме моей, которая тоже работала в Музее этнографии, и мне достались огромные букеты цветов. А куда мне их деть? Любимой девушки у меня не было, просто выбросить в снег жалко. И тогда по порыву души я сел на трамвай, переехал по Троицкому мосту Неву и направился в Петропавловскую крепость. До сих пор не знаю, почему я это придумал…

И вот зашел я в Петропавловский собор, а там у входа сидит, как всегда, охраняющая бабушка-старушка. Я к ней обратился: «Простите, пожалуйста, у вас есть какая-нибудь банка для цветов?» – «Сейчас посмотрю». Ушла она в свое служебное помещение и вскоре возвратилась с банкой из-под болгарских помидоров. Я дал ей этот букет цветов, который она воткнула в банку, и сказал: «Поставьте, пожалуйста, к могиле Петра Первого». Она пошла к этой могиле, к надгробию, но пройдя примерно метров пять-семь, обернулась: «А вы родственник?» У нее, наверное, все сместилось в голове. Кто может зимой принести цветы? Туристы носят летом, а зимой, скорее всего, родственники…

Северный флот

Из Художественного института меня буквально через несколько месяцев призвали в армию, на три с половиной года – на Северный флот. Дело в том, что военной кафедры в моем учебном заведении не было, а в то время остро не хватало молодых людей для службы в действующей армии, в Военно-морском флоте и в авиации, и всех, рожденных в военные годы, подчистую выгребали из институтов. Кто был поумнее или похитрее, достали себе справки. Скажем, Сереже Соловьеву и Саше Стефановичу это удалось. Мне же пришлось отбыть на Северный флот, где, кстати, я всерьез стал заниматься фотографией.

Из первых работ можно вспомнить снимок Левы Васильева (будущего поэта, умершего в 1997 году от туберкулеза). Но это были просто фотографии, без глубокого проникновения в образ. А на флоте я начал снимать только потому, что мы с Сережей задумали классический тандем «режиссер – оператор» и решили, что я пойду во ВГИК, на операторский факультет. А при подаче документов необходимо было представить определенное количество фотографий, иначе заявление даже не рассматривалось. По этим снимкам комиссия судила, допускать ли человека к экзаменам.

Со службой на Северном флоте, в Северодвинске, мне повезло, так как практически у всех господ офицеров были фотоаппараты, которыми они пользовались только в отпуске и потому с удовольствием предоставляли в мое распоряжение. Конечно, это были всего лишь «Зоркие» и «Зениты», но тем не менее это были фотоаппараты.

Более того, я смог сообразить чудовищную, конечно, но лабораторию. Не устану повторять, что мне всю жизнь везло и сейчас везет на хороших людей. И мне позволили сделать свой закуток, а ребята с Большой земли всеми правдами и неправдами присылали мне реактивы, бачки…

Конечно, устроил я все не на корабле. На берегу. На корабле – это было бы чересчур. Но самым трудным оказалось найти сюжеты для съемок. Ведь я служил в частях атомных подводных лодок, и вокруг находились сплошные режимные гарнизоны. Однако я все же отснял какое-то количество фотографий, и что любопытно: по прошествии почти полувека в моем новом альбоме есть три карточки той поры. А я еще при поступлении во ВГИК удивлялся: что же в них разглядели люди из приемной комиссии?

Безусловно, в Северодвинске, на родине отечественных атомных подлодок, «человек с фотоаппаратом» настораживал. Но вот какой кадр мне не удалось отснять: у пирса пришвартован атомный ракетный крейсер «Киров» – весь в антеннах и пусковых шахтах. На его фоне – мы, матросы, вместо маневрового тепловоза толкаем по рельсам вагоны – чего зря энергию жечь! Кстати, такой кадр вполне мог бы принести мне Гран-при на World Press Photo или пятнадцать суток гауптвахты. Но не случилось ни того, ни другого…

А еще у меня получилось много северных пейзажей, портретов, немало постановочных кадров. Например, портрет военного-еврея Семена Бухмана: за колючей проволокой – крупным планом лицо, глаза, выражающие боль и тоску. Также я создал множество рисунков на военную тематику, портретов капитанов (скажем, капитана 1-го ранга Виктора Юрьевича), командиров… Все это были непростые люди – белая кость, и этим флот заметно отличался от состава пехоты.

Пока я служил, Сережа Соловьев приезжал меня навещать, и его приезды ко мне – потрясающий пример мужской дружбы. Ведь ему нужно было доехать до Архангельска, а оттуда преодолеть еще километров семьдесят-девяносто до нашего расположения.

Поступление во ВГИК

Итак, после армии я снова принялся поступать во ВГИК, но на операторский факультет. А для того чтобы тебя допустили до экзаменов, нужно было пройти предварительный конкурс. У нас конкурс был триста человек на место, и надо было представить свои фотографические работы. То, что я хочу заниматься именно фотографией, я тогда еще не понимал. Я ведь поступал на операторский факультет из-за Сережи Соловьева, чтобы быть с ним рядом. Мы предполагали создать такой мощный режиссерско-операторский тандем и потрясти отечественный кинематограф, чтобы итальянцы, французы и поляки дрожали или, по крайней мере, разговаривали с нами на равных. Например, как Козинцев – Москвин, Пудовкин – Головня или Хейфиц – Месхиев. Нет, скорее как Сергей Эйзенштейн и Эдуард Тиссэ. А если уж совсем по-честному говорить, то как Микеланджело Антониони и Джанни Ди Венанцо.

Приемная комиссия по представленным фотографиям должна была посмотреть, владеет ли человек композицией, видит пластику изображения или нет. Я отснял вступительные работы, которые оказались достаточно убедительными, хотя снимать на Севере, повторюсь, было очень непросто. Вокруг ничего нет: снег, равнина, летом – море, песок. Нужно было исхитриться, чтобы сделать достойные композиции.

Тем не менее на каких-то пейзажах, на интерьерах я выстроил достаточное количество своих работ. Ну и, памятуя о своем художественном на тот момент еще не прошлом, я сделал несколько раскадровок и в итоге представил приемной комиссии ВГИКа объемный такой пакет вступительных работ. Они понравились настолько, что на операторский факультет меня приняли даже с двойкой по специальности. Потом это долго служило утешением проваливающимся на экзаменах. Ходила легенда, что талантливых людей даже с двойкой принимают! Но на самом деле я был первый и последний такой. И если совсем честно – мне ее все-таки переправили на троечку.

А дело обстояло так. После творческого этапа нас всех собрал Леонид Васильевич Баринов с кафедры кинотелетехники и сказал, что к экзаменам допущены тысячи человек, а на курсе учатся всего двадцать восемь, и приняты будут только самые лучшие. Поэтому никаких хождений, просьб о пересдаче и переэкзаменовке быть не может. Я это запомнил. Начались экзамены, сперва – общеобразовательного характера, не профессиональные: литература или русский устный, русский письменный. Я сдал первый, второй – все шло замечательно. По специальности же у нас была физика. Ведь оператор работает со стеклом, пленкой, электричеством, он должен понимать, что такое преломление света, отражение и т. п. А я, еще когда учился в художественной школе, на уроках физики у нашего учителя Пал Семеновича пел частушки. Естественно, я тогда не предполагал, что соберусь с Сережей Соловьевым создавать великий кинематограф и поступать во ВГИК, и физику, конечно, не особенно учил. Что-то из каких-то разделов я, конечно, помнил, а в остальном надеялся на Господа, на судьбу и на везение. Перед экзаменом я ходил по общежитию и декламировал то, что знал… И вот пришел сдавать физику. Взял билет, сел. В нашем классе уже сидели три преподавателя, и вдруг вошел еще один (он потом как раз вел у нас эту самую физику). Он стал ходить и смотреть, кто как готовится к ответу, время от времени находил шпаргалки и произносил: «Свободны». После этого провинившийся отправлялся за дверь. У меня была куча шпаргалок. Но мне повезло – я достал билет, ответы на вопросы которого знал. И чтобы ничего не зашуршало, бросил все свои бумажки, как мне показалось, глубоко в парту. Но, видимо, недостаточно глубоко. Педагог подошел и достал их: «Вы, надеюсь, не будете говорить, что это не ваше?» – «Нет, не буду». Однако он меня не выгнал, как других! И я подумал: ага, он видел, что шпаргалками я не пользовался, при этом понимает, что я не знаю физику, и хочет меня завалить.

А я не только честный, но еще и гордый. И когда меня вызвали отвечать, решил: я не позволю себя унижать, топтать мое человеческое достоинство. И я молчал – как Зоя Космодемьянская или как молодогвардейцы. Преподаватель говорит: «Ответьте на первый вопрос». Я молчу. «Ну хорошо, второй вопрос». Я опять молчу. «Третий вопрос». Я кусаю губы и молчу. «Ну что же, давайте ваш экзаменационный лист». И написал мне «неуд».

Конечно, мир вокруг померк. Но самое ужасное было позже, когда вышли ребята, остававшиеся в классе. Они рассказали, что после моего ухода одна из педагогов посетовала: «Он у нас был одним из ведущих», на что тот преподаватель физики ответил: «Вы же видели, я ничего не смог сделать. Пытался хотя бы на один вопрос ответ вытянуть…» И только тогда я сообразил – он же, наоборот, закрыл глаза на мои шпаргалки и хотел, чтобы я ответил, и он поставил бы мне то, что я заслужил. Тем более что ответы-то я знал…

Я получил «неуд» и должен был уходить из ВГИКа. Оставаясь честным перед самим собой, я пришел на кафедру к секретарю Наденьке и сказал: «Отдайте мне, пожалуйста, мои документы». А она вдруг воспротивилась: «Нет, зайдите к декану. Я вам не дам документы, пока не поговорите с ним». Я запротестовал: «Нет, не пойду!» Нас же предупредили, что никаких переэкзаменовок не будет.

И тут на мое счастье в кабинет зашел сам декан. Спросил: «Наденька, вы меня искали?» А она ответила: «Поговорите сначала с Плотниковым, а я потом». То есть мне уже не требовалось идти к нему с просьбой, он сам ко мне обратился: «Что у вас?» – «У меня два балла», – ответил я. А Надя пояснила: «Это Плотников!» Видимо, моя фамилия уже какой-то рябью прошла, вероятно, мои рисунки, раскадровки и фотокарточки произвели определенное впечатление. Декан сказал: «Хорошо, зайдите ко мне после трех часов в кабинет». Я понял, что свет впереди забрезжил и не все потеряно. После трех пришел к нему, и он снова спросил: «Что у вас?» Понятно, у него же сотни человек. «У меня два балла». Он, как сейчас помню, взял у меня экзаменационный лист, на котором стояли дата и «неуд», и написал: «Товарищ такой-то (фамилия преподавателя), прошу разобраться с товарищем Плотниковым серьезно (слово „серьезно“ подчеркнул) еще раз…»

Я с этой резолюцией отправился к физику, он прочел и сказал: «Когда все экзамены закончатся, заходите ко мне». В указанное время мы с ним остались вдвоем в кабинете. Ни ассистентов, ни комиссии. И я ему, как на духу, рассказал о том, что я учился в художественной школе и меня завалить по физике легко. «Вы поймите, если я получу плохие оценки по следующим экзаменам… – а еще оставалась композиция и что-то другое, – я ни на что претендовать не буду, но сейчас, честно, сдать экзамен по физике я не в состоянии».

Он меня усадил и спросил: «По какому из законов Ньютона летит ракета?» А я знал, что законов Ньютона три, но какие – уже не мог ответить. Я сказал наобум: «По первому?» – «Нет». – «По второму?» – «Нет». – «По третьему?» – «Правильно». Потом он взял у меня экзаменационный лист и просто перечеркнул «неуд», ничего не добавив. Конечно, по сути осталась та же двойка, но формально с третьего раза я все же ответил…

Остальные экзамены я сдал успешно и поступил во ВГИК на операторский факультет.

Правда, после у моего преподавателя Александра Владимировича Гальперина еще долго сохранялась стойкая неприязнь к человеку в матросской форме – я ведь поступал после флота, на экзамены в форме ходил. Впрочем, он, да и многие педагоги вуза, не знал жизни, как и Никита Сергеевич Хрущев. В их представлении человек, пришедший с флота или из пехоты, – валенок, полено. А я, например, помню, что уже на собеседовании был потрясающий охват тем, и когда меня спросили, почему я собираюсь поступать на операторский факультет, я рассказал, что интерес к этой профессии зародился во мне после знакомства с древними иконами, ведь клейма, расположенные вокруг основного изображения, – это, по сути, раскадровка фильма, какой-то истории о жизни (или смерти) святого. Они были поражены – матрос им о древнерусской живописи и о клеймах говорит. А у меня же художественное образование, я до того дважды сдавал историю искусства, которую у нас вела потрясающая Алла Дмитриевна Волкова… Да и мы с Сережей в подростковом возрасте этим буквально дышали, нас не нужно было заставлять ходить в Русский музей, в Эрмитаж, в филармонию. Это была наша жизнь. И, кстати, потом, на экзамене по истории искусства, меня попросили посидеть до конца, чтобы отвечать на те вопросы, с которыми не справлялись другие…

Моя учеба

Короче говоря, я поступил, и я был, наверное, самым бедным студентом во ВГИКе, потому что всем остальным родители регулярно что-то присылали. А я полтора года не получал стипендию потому, что не сдал экзамен по немецкому языку – из-за собственной честности и цельности. Иногда я даже не знал, буду ли я сегодня что-нибудь есть. Ребята мне порой что-то покупали, но мне было стыдно сидеть у них на шее, и я постоянно испытывал жуткое чувство голода.

Не было у меня и лишней одежды. Помню, как Карим (он сейчас в Казахстане живет) давал мне на танцы ботинки, Саша Стефанович одалживал свои брюки, еще кто-то давал рубашку. Конечно, было очень тяжело.

В институте я, прямо скажем, вел себя достаточно своеобразно. Ходил с длинными волосами – то ли демонстрировал свою независимость, то ли от комплексов. Упомянутое же выше жуткое чувство голода я запомнил на всю жизнь.

В общежитии я не мог есть в буфете (как и на флоте, у меня вызывала отвращение столовская еда), мне казалось это унизительным. Мама моя замечательно готовила – жарила картошку с корочкой, с луком, котлеты делала просто потрясающе. Только в Финляндии мне впоследствии попались такие котлеты, хорошие, а не какие-то разваливающиеся… В общежитии же ВГИКа был лишь буфет, покупать что-либо в магазине и готовить – это совсем другие деньги, да и холодильника не имелось. Я помню те чудовищные сардельки, которые варились в течение всего дня, уже не в воде, а в сплошном жире, перепревшие, жутко пахнущие, несъедобные… А есть хотелось все равно.

Сережа Соловьев учился на третьем или четвертом курсе и мне покровительствовал. Он делал тогда диплом для Кати Васильевой, своей будущей жены. И в общежитии ВГИКа собиралась команда бойцов – Эдик Володарский, Динара Асанова, Володя Акимов (Сережины друзья), сам Сережа и Катя. Они пили водку со страшной силой. А я, прошедший Северный военно-морской флот, пьянки на дух не переносил. Закуска изо дня в день была одна и та же – огромная сковорода картошки и маленькая баночка соуса «Южного» (тогда он только появился – аналог нынешнего кетчупа). Поливали этим соусом картошку, и получалось вроде бы блюдо кавказской кухни. Каждый день ели картошку… Хотя ведь все они уже что-то зарабатывали, бывали в доме у Сережи, чья мама была достаточно состоятельным человеком, работала заместителем директора успешного ресторана в Петербурге, на Екатерининском канале…

Начиная со второго курса, я начал подрабатывать. Чертил, рисовал. Даже создавал заставочки, виньеточки в стиле Леона Бакста для журнала «Шахматы в СССР» (я был знаком с его главным редактором). За это платили копейки, но все-таки я уже не голодал. Потом у меня появилась своя камера, и я стал делать репортажи для «Московского комсомольца» – им понравилось, как я снимаю. Потом я начал снимать и для газеты «Советская культура». Например, я сделал им репортаж со съемок «Дворянского гнезда» Андрея Кончаловского. Это было потрясающе…

Курсе на третьем-четвертом, когда выяснилось, что я хорошо фотографирую, у меня стали брать снимки для каких-то обложек. Я начал снимать для журнала «Театр» и для «Советского экрана». Для «Театра» даже придумал сам тему – шесть спектаклей Шекспира, которые шли в Петербурге и в Москве. Начал я с московского Театра на Таганке – с «Гамлета» с Высоцким… Тогда в Театр на Таганке попасть было просто невозможно. Но я уже был знаком не только с Высоцким, и круги знакомств расширялись, будто расходились по воде…

А продолжил я тему Шекспира спектаклем Эфроса «Ромео и Джульетта» с Олей Яковлевой и молодым Анатолием Грачевым. В Вахтанговском театре – «Антоний и Клеопатра» с Юлей Борисовой, Лановым, Ульяновым… В Петербурге, в ТЮЗе, шел «Гамлет» Корогодского – совершенно уникальный, с Тараторкиным, Ирочкой Соколовой, Тоней Шурановой, Юрой Каморным. В БДТ – «Генрих IV» Товстоногова, с Юрским, Борисовым, Копеляном, Стржельчиком и другими. В Театре Ленсовета – «Укрощение строптивой» Владимирова, с Алисой Фрейндлих, молодым Дьячковым, с Петренко, которого я тогда увидел в первый раз в роли слуги (я до сих пор помню, как он выходил с авоськой, в которой позвякивали молочные бутылки, – такие вот владимировские приколы).

Таким образом, во время учебы я всегда что-то делал, где-то с кем-то знакомился. И все время оставался вольным работником. А уже после ВГИКа меня взяли сотрудником в «Союзинформкино» с зарплатой в 200 рублей – это оклад режиссера первой категории на киностудии. Плюс у меня оставались гонорары за обложки и прочее. И я помню, что настал тогда в моей жизни апофеоз суперблагополучия, денег было так много, что я чуть ли ни каждый день обедал в шашлычной на «Пушкинской». В Москве тогда было две замечательных шашлычных – на «Пушкинской» и у «Белорусской». Последнюю в народе прозвали «антисоветской», так как она находилась прямо напротив гостиницы «Советская».

Что же касается ВГИКа, то он, откровенно говоря, оставил у меня грустные воспоминания. Скучный, снобистский институт. Все считали себя гениями, Ален Делонами и Марселями Марсо, вот-вот выдвинутся на Ленинскую премию.

Атмосфера во ВГИКе была тоскливая, настоящая насыщенная студенческая жизнь отсутствовала напрочь. На картошку мы не ездили, сено не убирали, колхозам не помогали.

Разные люди приходили во ВГИК. Абитуриенты режиссерского факультета, например, не знали, что такое шандал или канделябр. Ничего страшного, конечно, но это ведь свидетельство низкого уровня знаний. Сережа Соловьев потом рассказывал о совершенно клиническом случае: сейчас молодежь, поступающая на режиссерский факультет ВГИКа (носящего имя Сергея Аполлинариевича Герасимова), не может сказать, в чью честь назван институт. Тарантино знают, Джонни Деппа знают, а кто такой Сергей Аполлинариевич – нет.

Но своя компания у меня все же была. Сережа Соловьев, Динара Асанова, Катя Васильева, Миша Маневич. Сережа с Катей одними из первых уехали из общежития: они поженились и сняли квартиру. Потом у них появилась своя собственная, на Юго-Западе – у метро стояли два или три дома, и больше ничего вокруг. Это поражало – своя квартира, солнечная, чудная, в таком светлом, легком доме…

Я почему-то хорошо помню, как снимал Катю в первый раз – эти фотографии до сих пор целы, – мы как бы эскиз к фильму делали. Осень, парк с облетевшими деревьями, и Катя ходит вокруг ствола, прижимаясь к Мише Маневичу. Получилась такая осенняя сюита – ржавая листва под ногами, пролетающие журавли… Потом я Катю снимал много раз: и когда она была Сережиной женой, и после того, как они расстались. Она была очень интересная, со странным фернанделевским лицом, что для женщины остро и необычно, и, конечно, все знали, что она безумно талантлива.

Вообще-то Катя тоже из тех, что предъявляют счет жизни. Я понимаю Катин надрыв: семейная история у нее непростая. Один дедушка – эмигрант, окончил свои дни в Париже, другой – Антон Семенович Макаренко, тот самый, что беспризорников перевоспитывал. Папа у Кати – крупный советский поэт Сергей Васильев. Ну и сама Катя, которая в 1993 году оставила сцену и кинематограф и ушла послушницей в монастырь.

Ну а Сережа… Сережа всю жизнь создает гениальные фильмы. Первым, снятым по его сценарию, стала документальная картина «Взгляните на лицо» (1966). Она показывает, как люди, посетители Эрмитажа, сопереживают, глядя на картины. По Сережиной мысли, человек преображается, глядя на столь прекрасные творения. И это совершенно потрясающий фильм.

Вторая его картина – «Семейное счастье» 1969 года – была черно-белая. Это комедийный киноальманах, экранизация рассказов Антона Павловича Чехова. Сережа снял сперва одну новеллу, затем – вторую, и на «Мосфильме» сказали: «Сними три-четыре, чтобы был хронометраж для показа на сеансе». Сережа справился с задачей великолепно. В этом киноальманахе были заняты такие звезды нашего кино как Алиса Фрейндлих, Вячеслав Тихонов, Николай Бурляев, Катя Васильева, Георгий Бурков, Анатолий Папанов, Андрей Миронов…

К тому моменту как мое обучение во ВГИКе подходило к концу, в советском кинематографе наступили довольно тухлые времена. Закрыли «Андрея Рублева», на двадцать лет закрыли Хуциева, закрыли «Комиссара»… В общем, все скисло. И я понял, что в этом кинематографе работать не хочу, и не стал защищать диплом (для этого требовалось снять фильм). Мне года два потом говорили: ты хотя бы защити, пригодится. Но на этот диплом следовало потратить три-четыре месяца, полгода. А я уже жил насыщенной жизнью. И потому ушел из ВГИКа, взяв только зачетку.