Текст книги "Времена оттепели прошли"

«Тройная жизнь»

Когда я закончил второй курс операторского факультета ВГИКа, мне необходимо было проходить так называемую производственную практику. Тогда нас, студентов, прикрепляли к каким-то картинам, к маститым операторам, и мы должны были стать их ассистентами. У меня к тому времени уже сформировались определенные профессиональные симпатии. Я хотел проходить практику у Георгия Ивановича Рерберга. Меня потряс фильм Андрона Кончаловского «История Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж» 1967 года, оператором картины был Рерберг. Я самостоятельно пришел на «Мосфильм» прямиком к Георгию Ивановичу, который в это время начинал с Андроном Кончаловским работу над фильмом «Дворянское гнездо», и сказал: «Георгий Иванович, я хотел бы у вас практику проходить».

Дальше я планировал сказать, какой он замечательный оператор, но не успел. Рерберг был очень желчным, циничным человеком, поэтому мою речь он сразу прервал словами: «Ну приходи, приходи…» Мол, пеняй на себя. И все, больше ничего не сказал. Я думаю: «Ну, главное, что Георгий Иванович согласился, не отказал».

Прихожу во ВГИК с этой новостью, а меня ждет неприятный сюрприз: «Валера, – говорят, – ты с берегов Невы, вот там, на „Ленфильме“, и будешь проходить практику».

Я ужасно расстроился – разбилась моя мечта поработать с Кончаловским и Рербергом.

Но мне всегда по жизни везет – как правило, все задуманное осуществляется, даже самое невероятное. На «Ленфильме» меня распределили на очень хорошую картину, которая называлась «Мама вышла замуж», где я познакомился с прекрасными актерами: Олегом Ефремовым, Люсьеной Овчинниковой и Колей Бурляевым. А оператором там был Дмитрий Долинин – тоже замечательный профессионал, но не такой лихой и дерзкий, как Рерберг.

Только я начал проходить практику, как вдруг на меня вышел Андрон Кончаловский – с ним мы уже успели познакомиться в Москве. Оказалось, что Андрон на период моей производственной практики приезжает со съемочной группой в город на Неве, потому что часть эпизодов фильма он решил снимать в аутентичных интерьерах, а в Петербурге их выше крыши. Но все музеи, Дом архитектора, Николаевский дворец днем работают, поэтому снимать в них можно было только ночью. И получается, что практика на «Ленфильме» у меня проходила днем, а ночь я мог проводить с группой Андрона. С этого и началась наша дружба, по крайней мере моя с ним, потому что я относился к Андрону как к старшему брату, которого у меня не было. Я восхищался им, уважал его, готов был следовать за любыми его идеями. Тогда у нас установились замечательные отношения. А Кончаловский тоже проявлял ко мне дружескую симпатию, покровительствовал, в отличие от Георгия Ивановича Рерберга, которому последователи были не нужны.

И вот у меня началась одновременно и прекрасная, и чудовищная жизнь, практически без сна, но наполненная искусством и романтикой. Многие сцены Кончаловский снимал в пригородах: в Царском Селе, в Павловске. А туда еще попробуй доберись ночью.

В те же дни в Петербург в первый раз приехали югославы со своей национальной выставкой и показами мод. И Слава Зайцев познакомил меня с Сашей Йоксимовичем, самым популярным в то время югославским художником-модельером, у него были потрясающие коллекции. Югославы тоже попросили, чтобы я снимал их мероприятия. И получилось, что днем я был ассистентом у Мити Долинина, потом ехал к югославам (в течение целой недели в Манеже снимал я их модные показы), а поздним вечером мчался за город на съемки «Дворянского гнезда».

Югославские друзья мне после каждой съемки давали еду и импортные алкогольные напитки, хотя я и не выпивал. И не просто продукты, а как из «Березки»: у них тогда были потрясающие консервы, особенно ветчина в банках. И я на последних электричках, на поливальных машинах, черт знает как, добирался до съемочной площадки «Дворянского гнезда», где все были голодные и «обезвоженные». Они уже ждали меня с трофеями – тут же налетали и все съедали. Эти поездки у меня продолжались больше месяца. Хорошо хоть югославская выставка продлилась всего неделю.

Митя Долинин спустя время сказал мне: «Слушай, я ничего не мог понять, прислали какого-то вгиковца ассистентом, а он каждую свободную минуту мчится в камерваген спать. Что за человек?» И тогда мне пришлось сознаться, какую тройную жизнь я вел в те дни.

Жемчужная сережка для Беаты Тышкевич

Был еще один очень важный и принципиальный повод, по которому я приезжал на съемки к Андрону Кончаловскому в любое время ночи. На этой картине у меня начался роман с Беатой Тышкевич. Когда-то они с режиссером Анджеем Вайдой, в то время ее мужем, привозили во ВГИК свой фильм. Она была женщиной ослепительной красоты, и все студенты бросились к ней, пытались пообщаться, фотографировали, и только я почему-то стоял в стороне. Я ничего не загадывал и не планировал, но мне не хотелось быть лишь человеком из толпы. И вот звезды сошлись. На «Дворянском гнезде» я уже снимал Беату как полноправный член киногруппы и, естественно, очень старался.

И, кстати, тогда я все-таки внес свой вклад в большое кино: в «Дворянском гнезде» Кончаловского три или четыре кадра сняты моими руками.

И, что удивительно, вдруг выяснилось, что Беата Тышкевич обратила на меня внимание. Одну из сцен мы снимали в Екатерининском дворце в Царском Селе, и там она потеряла жемчужную сережку. Все стали суетиться, ползать по полу. А я опять стою в стороне и понимаю, что суетиться нельзя, но найти эту сережку должен именно я. Я весь напрягся, сконцентрировался и увидел ее на расстоянии нескольких метров. Не сходя с места, я бросил Беате: «Так вон она». И все.

После этого эпизода мы пошли в камерваген и начали целоваться. С этой сережки все и понеслось. Кстати, Андрон в силу своего перфекционизма все украшения для съемок одолжил у своей мамы, хотел, чтобы все в кадре было настоящим. И все эти семейные драгоценности украли. А на моей фотографии Беата осталась в жемчужных серьгах его мамы, Натальи Петровны Кончаловской.

Это были потрясающие дни: красота дворцов и природы, белые ночи, состояние влюбленности. Дошло до того, что на «Ленфильме» в костюмерном цехе я достал гусарский ментик и разгуливал в нем по городу.

Помню, мы снимали один из эпизодов «Мама вышла замуж» в Петропавловской крепости и Беата приехала ко мне на съемку. А Тышкевич тогда пользовалась большой любовью у нас в стране: красавица, популярная актриса, да еще и иностранка. Все, а особенно провинциальные туристы, оказавшиеся в тот день в Петропавловской крепости, сворачивали на нее шеи. Уже и мне кто-то стал шептать: «Ты только посмотри, Беата Тышкевич пришла, интересно, что она тут делает?» Естественно, я шифровался, говорил: «Ну, наверное, она пришла на экскурсию». Но когда Беата подошла ко мне и мы крепко обнялись, наша тайна раскрылась.

Роман с Беатой продлился несколько лет. Она часто приезжала в Россию, где у нее было много съемок. Как-то раз, когда она улетала из Петербурга обратно в Варшаву, стоял жуткий холод – было уже начало зимы. А наш Пулковский аэропорт в те годы был маленький, типовой, и нам с Беатой там даже негде было приткнуться. Но отношение к ней было особенным, поэтому нам кто-то из администрации предложил: «Ну, чего вы тут сидите, идите в самолет». И мы пошли с Беатой в пустой самолет. Сидим там какое-то время, и вдруг по трансляции объявляют, что через пятнадцать минут самолет взлетит. Видимо, про меня забыли. Я говорю: «Беата, слушай, сейчас же твой самолет взлетит вместе со мной». И мы попрощались. Уже потом Беата сказала: «Надо было тебе тогда улететь, я в Варшаве бы договорилась». – «Да, ты бы договорилась, а представляешь, что сделали бы с этими людьми, которые нас пустили». Беата очень хотела, чтобы я переехал к ней в Польшу, но в другой стране я своей жизни не представлял.

По-моему, в 1989 году я с театром Додина впервые поехал за границу на большие гастроли: Западный Берлин, ГДР, Чехия, Словакия и в самом конце – Польша. Приезжаю в Варшаву, из гостиницы звоню Тышкевич домой: «Беата, это я». И такой радостный крик раздался на том конце провода. Это была потрясающая встреча! Беата меня познакомила со своими дочками. Потом она с одной из них, Викторией, приезжала в Петербург. Впоследствии историю тех событий со слов Беаты опубликовал один журнал. И как-то раз прибегает моя дочка (сейчас она уже взрослая) и бросается ко мне со словами: «Папа, у тебя был роман с Беатой Тышкевич?!» Так я неимоверно вырос в глазах собственной дочери.

А Андрон Беату в свой фильм «Дворянское гнездо» пригласил не случайно, они были к этому моменту хорошо знакомы, и он понимал, что она идеально подходит на роль Варвары. Кончаловский, конечно, потрясающий режиссер, настоящий профессионал, тонкий психолог. Андрону нужно было, чтобы героиня Тышкевич заплакала в сцене объяснения с персонажем артиста Леонида Кулагина. Этот эпизод снимался в Павловске: герои расстаются на рассвете, окутанные туманом… Андрон говорит: «Беата, ну заплачь». Эта краска была необходима, потому что Варвара в этом фильме победительница – красивая русская Мадонна, но в этой роли не хватало глубины, драмы. И тут Беата отвечает: «Андрон, я не умею плакать». И он стал ее уговаривать, понимая при этом, что Беата не виновата, такова ее сущность, ее актерской природе был не свойственен трагизм. И тут вся группа становится свидетелем такой сцены: Андрон долго и безуспешно объясняет Беате задачу, и вдруг бьет ее по лицу. Она, конечно, потрясена, на глазах слезы обиды и возмущения: «Я уезжаю, все! Меня в жизни никто пальцем не тронул!» Тогда Андрон падает на колени и говорит: «Играй!» Она потом рассказывала: «Я вижу, что он сам стоит передо мной весь в слезах…» И она сыграла. Правда, Андрон ей еще для подстраховки дал лимон. Она кусала этот лимон и плакала. Но отыграв сцену, Беата снова сказала: «Все, я уезжаю». Слава богу, что эта сцена в картине была финальной. Да, Андрон такой режиссер, который в душу, в желудок, внутрь актера залезет, но добьется нужного результата!

Ирочка Купченко, которая снималась в нескольких картинах Андрона, была того же мнения. «Ты знаешь, Андрона предугадать невозможно», – как-то сказала мне она. После «Дворянского гнезда» мы с Купченко очень подружились и вновь встретились у Андрона на картине «Дядя Ваня». Помню, как бедный Андрон уже на съемках «Дяди Вани» объяснял Ире Мирошниченко и Сергею Федоровичу Бондарчуку, как надо целоваться в конкретной сцене. А в ответ слышал шутки: «Громче, что ли?» – «Да нет, вы поймите же, надо вот так… Тут должно быть перетекание…» – «Что, тише, что ли?» В глазах Андрона читались мольба и отчаяние…

Что же касается Беаты Тышкевич, то все мы тогда буквально бредили польским кино. И вот привозят как-то к нам во ВГИК фильм «Пепел». Представьте себе, идет фильм и вдруг во весь экран – абсолютно обнаженная Беата Тышкевич. Весь зал так: «А-а-а…» И тут из-за нее поднимается на руках молодой Даниэль Ольбрыхский. Мы понимаем, что до этого, видимо, имела место любовная сцена. А после показа на сцене появляются Анджей Вайда и совершенно ослепительная Беата – тогда они еще были вместе. Все как бросились ее фотографировать!

Снизу, сбоку, со спины… Камеры щелкают, а я сижу, думаю: «Хм, я ее снимать не стану. Чего это я буду как все?» Я потом и Беате об этом рассказывал. После этой пресс-конференции в нашем операторском подвале недели две-три в кюветах плавали ноги Беаты – крупно, ее колени, ее руки… И только я ничего не проявлял и не печатал. Ну а потом все было практически как в рекламе: прошли годы, Андрон стал делать пробы «Дворянского гнезда»…

В 1967 году Беата Тышкевич была членом жюри фестиваля, а председателем жюри был режиссер Григорий Михайлович Козинцев. И Беата меня тогда познакомила с ним. Как сейчас помню, идем мы по Кремлю и Беата знакомит меня с Григорием Михайловичем. А он как очень воспитанный человек говорит: «Да, да, Беаточка, я знаю работы Валерия. Да, это очень интересно». И я понимаю, он интеллигентный человек, но зачем же говорить неправду, ну где он мог видеть мои фотографии? А Григорий Михайлович продолжает дальше, будто подслушав мои нечистые мысли: «Понимаете, Беаточка, я же выписываю венгерский журнал, именно там я видел фотографии Валерия и обратил на них внимание». Григорий Михайлович даже успел написать статью обо мне перед своим уходом. И мало того, что обратил внимание на эти фотографии, он еще посмотрел, кто сделал их, и запомнил фамилию. Потрясающе!

А попал я в венгерский журнал потому, что в свое время у меня были хорошо налаженные связи в Венгрии, в Болгарии, в Польше и в Чехословакии, причем именно в таких журналах… Были оттуда какие-то корреспонденты, они брали у меня фотографии и там, в своих редакциях, с удовольствием их публиковали. В странах соцлагеря была общая социалистическая мораль, или представление о прекрасном. Но когда в той же Венгрии, в Польше или в Болгарии говорили – нет, это фото нельзя напечатать, то им отвечали: это же из Советского Союза. Примерно так же было с Андроном: а, ну если из Советского Союза… И у них проходило то, что вообще-то проходить не должно было. Ах, это оттуда, из ЦК, из Москвы, – и меня публиковали.

Иногда я что-то пересылал через вгиковцев-иностранцев, мы же все вместе учились… Однажды я позвонил Беате, и мы поехали с ней в польские журналы, где меня печатали больше десятка лет, и там мне выдали гонорар – огромную пачку злотых. А Беата сказала, что это равнялось зарплате польского министра.

Но то, что Григорий Михайлович Козинцев обратил внимание на мои фотографии, стоило гораздо больше любого гонорара.

Виктория Федорова

Первой моей платонической студенческой влюбленностью, наверное, можно назвать Викторию Федорову. Вика тоже относилась ко мне очень тепло, но как к другу. Впервые я ее увидел в фильме «Двое». Это была дипломная работа во ВГИКе режиссера Михаила Богина, и там она играла вместе с Валентином Смирнитским. В 1965 году эта картина участвовала в Московском международном кинофестивале и получила приз ФИПРЕССИ и Золотой приз в разделе короткометражных фильмов. В этом фильме Вика играла глухонемую артистку театра мимики и жеста. Действие происходило в Риге. Там нет ее голоса, но лицо у нее потрясающее: разлетающиеся брови, эти врубелевские бездонные глаза, точеное лицо. В ней великолепно соединились черты ее прекрасной мамы Зои Федоровой и папы, американского морского офицера (будущего контр-адмирала).

Помню, тогда этот фильм показывали бесконечно, и впечатление было сумасшедшее, прежде всего благодаря удивительному лицу Вики Федоровой. Оно абсолютно выпадало из общего актерского ряда, и я, попавший во ВГИК прямо с Северного военно-морского флота, привыкший к матерщине и пьяни чудовищной, смотрел на нее и думал: «Мамочки мои, как она выглядит! Богиня просто, Грета Гарбо!»

Кстати, Вика в этом фильме снялась, еще даже не будучи студенткой. Сережа Соловьев уже к тому времени учился во ВГИКе, а я только поступал. И я его попросил: «Слушай, ты можешь меня познакомить с этой потрясающей девушкой?» Вика тоже тогда поступала в институт.

И вот мы идем по коридору второго этажа ВГИКа, где актерский факультет. А у меня петербургское воспитание, плюс вокруг интеллигентные люди, еще доживающие в Петербурге, которые раскланиваются, при встрече с дамой снимают шляпу. Это бабушка так воспитывала, не меня, правда, а мою сестру.

Вдруг Сережа меня остановил: «Подожди, я сейчас поговорю с Викой» – может быть, она не хочет, может быть, не в настроении. А через некоторое время зовет: «Заходи». Знакомит. И я слышу Викин грудной надтреснутый голос, можно сказать, вульгарный голос, произносящий нецензурные слова. Голос, резко контрастирующий с ее внешностью. Полный диссонанс! Трагичность ее лица, бездонность глаз – и вульгарный тембр голоса. В фильме «Двое» Вику спасло то, что ей не надо было говорить – она играла немую девушку. У нее замечательные руки, очень выразительные, и азбука глухонемых, эти жесты, они были так кстати… Открой Вика рот – все очарование сразу пропало бы. Недаром же во всех картинах, в которых она снималась, например в «Преступлении и наказании» Кулиджанова, ее обязательно дублировали.

А потом, когда мы уже ближе познакомились во время учебы, я часто приезжал к ним домой, ее мама замечательно меня встречала.

Наши отношения нельзя было назвать романом. Но я очень рад, что сделал тогда Викины фотографии. А меня она воспринимала уж точно не как взрослого самостоятельного человека. Потом я уже увидел весь этот сонм ее мужей, один парадоксальнее другого, и там уже был и бой посуды, и бой бутылок, и лихие загулы.

Ее первой любовью был футболист Миша Посуэло. Судя по фамилии, он из испанских детей, иммигрировавших к нам во время войны в Испании. Их роман развивался во время съемок фильма «Двое», и Миша страшно ревновал Вику к Валентину Смирнитскому, с которым та снималась. Он каждый день звонил из Москвы в Ригу и требовал, чтобы Вика немедленно все бросила и приехала к нему. В результате они быстро расстались.

Потом ее мужем был грузин Ираклий, сын режиссера-документалиста Георгия Асатиани. Потом был экономист Сергей Благоволин, потом – Валя Ежов, сценарист, один из первых лауреатов Ленинской премии.

У них с мамой была раньше квартира на набережной, но не там, где убили Зою Алексеевну Федорову, а с другой стороны Кутузовского проспекта. А потом они жили напротив гостиницы «Украина» (кстати, там же жила Лиля Брик).

А в Зое Алексеевне, ее матери, совсем не чувствовалось тюремного прошлого, я видел многих людей, отсидевших по политическим статьям, – у всех у них было какое-то внутреннее достоинство. Но в то время я воспринимал ее как ту киноартистку, из фильма 1936 года «Подруги», где она была просто очаровательна. И в Вике видна красота Зои, только в улучшенном виде.

А когда я увидел фотографии Вики, сделанные в Америке, я расстроился и позавидовал. Там был потрясающий грим, и эти глаза стали просто нереальными…

О Вике говорили, что она была истеричкой, скандалисткой, что у нее было не все в порядке с психикой. К сожалению, все так, но я этому не свидетель. Я никогда не любил рестораны и загульные компании.

Когда через много лет Вика вернулась из Америки, это уже была Вика-американка. Хотя в Америке ей было непросто, жизнь ее там била, она пережила непростое расставание с американским мужем, были какие-то проблемы с сыном. И когда она вернулась, она, как мне казалось, сводила счеты с жизнью – алкоголем. Был в ней какой-то надлом, ведь она выросла без матери.

Я потом познакомился еще с двумя женщинами, которые сидели вместе с Зоей Федоровой. История эта поистине чудовищная, о ней в свое время много писали. Зою Федорову посадили за связь с иностранцем. Но когда я с ними познакомился, Зоя Алексеевна, естественно, уже вернулась и жила в доме на набережной Шевченко.

Потом уже, когда я стал своим человеком в семье Льва Абрамовича Кассиля, к нам в дом приходила Марина Фигнер – дочь знаменитого солиста Мариинского театра. А ниже этажом жила молодая девушка, Люба Мельникова. Марина не могла без слез видеть эту девушку. Оказывается, Марина, Зоя и мама Любы Мельниковой в тюрьме одновременно родили девочек. Вика и Люба выжили, а у Марины дочь умерла, просто потому, что не было простейшего лекарства, которое сбило бы жар у ребенка. Марина тоже когда-то была светской красавицей и тоже попала в тюрьму за роман с иностранцем. Ее историю я до конца не знаю, но Викин отец обожал Зою, все тридцать лет мечтал с ней соединиться и не давал о себе знать только потому, что безумно боялся, что ее опять посадят. Как только времена стали помягче, он их разыскал, передавал всякие посылки, письма и в конце концов оставил Вике все свое состояние. Тогда был огромный скандал, родственники пытались оспорить завещание…

Интересно, что и Люба, и Вика обе уехали – Вика в Америку, а Люба в Англию, обе к своим отцам. Но у Любы, слава богу, все сложилось хорошо, а Вика долго там мучилась. Правда, в конце жизни она вышла замуж за Джона Вайера, работавшего в руководстве пожарного департамента. Узнав о болезни супруги, он сразу ушел на пенсию и полностью посвятил себя любимой. Я его видел – это был хороший человек.

В Америке она хотела, наверное, начать новую жизнь. Она там написала книгу и, по-моему, еще сценарий про судьбу матери. Этот сценарий даже хотели экранизировать. Но Вика непременным условием ставила себя главной, а там все решает продюсер, он просчитывает все варианты успеха. И хотя Вика была неплохая актриса и могла бы все это сыграть, но у нее был акцент… Видимо, ее сложно было раскрутить…

Вика мне рассказывала, что когда ее мама погибла в 1981 году (преступление это, кстати, так и осталось нераскрытым), она хотела поехать с ней проститься, и попросила в посольстве о гарантии, что она вернется обратно, ведь она была еще российской гражданкой. Но ей ответили, что государство не должно ей что-то гарантировать, она же советская гражданка, и может просто приехать. И она не рискнула, потому что понимала – все может быть… А у нее в Америке оставался сын.

Когда, спустя много лет, она приезжала в Москву, я всегда с ней встречался. Первые недели две она очень напоминала иностранку, а потом опять становилась нашей, русской Викой Федоровой.

Из нашей вгиковской компании Вика умерла самой первой.