Текст книги "Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского"

2. Ставка и вызов. План игры

(18 мая 1867 года.) «Вот мое наблюдение, Аня, окончательное: если быть благоразумным, то есть быть как из мрамора, холодным и нечеловечески осторожным, то непременно, безо всякого сомнения, можно выиграть сколько угодно.

Но играть надо много времени, много дней, довольствуясь малым, если не везет, и не бросаясь насильно на шанс. Есть тут один <…>: он играет уже несколько дней, с ужасным хладнокровием и расчетом, нечеловеческим (мне его показывали), и его уже начинает бояться банк: он загребает деньги и уносит каждый день по крайней мере по 1000 гульденов».

(19 мая 1867 года.) «День вчера был для меня прескверный. Я слишком значительно (судя относительно) проигрался. Что делать: не с моими нервами, ангел мой, играть. Играл часов десять, а кончил проигрышем. Было в продолжение дня и очень худо, был и в выигрыше, когда счастье переменялось, – все расскажу, когда приеду. Теперь на оставшиеся (очень немного, капелька) хочу сделать сегодня последнюю пробу. Сегодняшний день решит все, то есть еду ли я завтра к тебе или останусь. Завтра, во всяком случае, уведомлю. Не хотелось бы закладывать часов. Очень туго пришлось теперь. Что будет, то будет. Употреблю последние усилия. Видишь, усилия мои каждый раз удаются, покамест я имею хладнокровие и расчет следовать моей системе; но как только начнется выигрыш, я тотчас начинаю рисковать; сладить с собой не могу; ну что-то скажет последняя сегодняшняя проба. Поскорей бы уж».

(20 мая 1867 года). «Веришь ли: я проиграл вчера все, все до последней копейки, до последнего гульдена, и так и решил написать тебе поскорей, чтоб ты прислала мне денег на выезд. Но вспомнил о ч а с а х и пошел к часовщику их продать или заложить. Здесь это ужасно все обыкновенно, то есть в игорном городе. Есть целые магазины золотых и серебряных вещей, которые только тем и промышляют. Представь себе, какие подлые эти немцы: он купил у меня часы, с цепочкой (стоили мне 125 руб. по крайней цене), и дал мне за них всего 65 гульденов, то есть 43 талера, то есть почти в 2,5 раза меньше. Но я продал с тем, чтоб он дал мне одну неделю срока и что если я в течение недели приду выкупить, то он мне отдаст, разумеется, с процентом. И представь себе, на эти деньги я все-таки отыгрался и сегодня пойду сейчас выкупить часы».

(21 мая 1867 года.) «Милый мой ангел, вчера я испытал ужасное мучение: иду, как кончил к тебе письмо, на почту, и вдруг мне отвечают, что нет от тебя письма. У меня ноги подкосились, не поверил. Бог знает, что мне приходило в голову, и клянусь тебе, что более мучения и страху я никогда не испытывал. Мне все приходило в голову, что ты больна, умираешь. С час я ходил по саду, весь дрожа; наконец, пошел на рулетку и все проиграл. Руки у меня дрожали, мысли терялись и даже проигрывая почти как-то рад был, говорил: пусть, пусть. Наконец, весь проигравшись (а меня это даже и не поразило в ту минуту), ходил два часа в парке, бог знает куда зашел; я понимал всю мою беспомощность; решил, что если завтра, то есть сегодня, не будет от тебя письма, то ехать к тебе немедленно. А с чем? Тут я воротился и пошел опять заложить часы (которые по дороге на почту успел выкупить), заложил тому же, как и третьего дня, и вдруг мне мелькнула мысль: что ведь ты, в сущности, и не могла мне написать, то есть прислать письмо к понедельнику.<…> Если от тебя опять нет письма, то каково мне: надо ехать, а денег нет. Я и закладные за часы почти проиграл, всего у меня теперь двадцать пять флоринов, а надо расплатиться в отеле, надо заплатить за дорогу. Господи! Теперь опять у меня вчерашние страхи почти возобновились.

<… > Слушай же: игра кончена, хочу поскорее воротиться; пришли же мне немедленно, сейчас как получишь это письмо, двадцать (20) империалов. Немедленно, в тот же день, в ту же минуту, если возможно. Не теряй ни капли времени. В этом величайшая просьба моя.

Во-первых, надо выкупить часы (не пропадать же им за 65 гульденов), затем заплатить в отеле, затем дорога, что останется, привезу все, не беспокойся, теперь уж не буду играть».

(22 мая 1867 года). «Здравствуй, милый мой ангел! Вчера я получил твое письмо и обрадовался до безумия, а вместе с тем и ужаснулся. Что же это с тобой делается, Аня, в каком ты находишься состоянии? Ты плачешь, не спишь, мучаешься Каково мне было об этом прочесть? И это только пять дней, а что же с тобою теперь? милая моя, ангел мой бесценный, сокровище мое, я тебя не укоряю; напротив, ты для меня еще милее, бесценнее с таким чувствами. Я понимаю, что нечего делать, если уж ты совершенно не в состоянии и выносить моего отсутствия и так мнительна обо мне (повторяю, что не укоряю тебя, что люблю тебя за это, если можно, вдвое более и умею это ценить); но в то же время, голубчик мой, согласись, какое же безумие я сделал, что, не справившись с твоими чувствами, приехал сюда. Рассуди, дорогая моя, во-первых, уже моя собственная тоска по тебе сильно мешала мне удачно кончить с этой проклятой игрой и ехать к тебе, так что я духом не был свободен; во-вторых, каково мне, зная о твоем положении, оставаться здесь! Прости меня, ангел мой, но я войду в некоторые подробности насчет моего предприятия, насчет этой игры, чтоб тебе ясно было, в чем дело. Вот уже раз двадцать подходя к игорному столу, я сделал опыт, что если играть хладнокровно, с покой но и с расчетом, то нет никакой возможности проиграть! Клянусь тебе, возможности даже нет! Там слепой случай, а у меня расчет, следственно, у меня перед ними шанс. Но что обыкновенно бывало? Я начинал обыкновенно с сорока гульденов, вынимал их из кармана, садился и ставил по одному, по два гульдена. Через четверть часа обыкновенно (всегда) я выигрывал вдвое. Тут-то бы и остановиться, и уйти, по крайней мере до вечера, чтоб успокоить возбужденные нервы (к тому же я сделал замечание (вернейшее), что я могу быть спокойным и хладнокровным за игрой не более как полчаса с ряду). Ноя отходил, только чтоб выкурить папироску, и тотчас же бежал опять к игре. Для чего я это делал, зная наверно почти, что не выдержу, то есть проиграю? А для того, что каждый день, вставая утром, решал про себя, что это последний мой день в Гомбурге, что завтра уеду, а следственно, мне нельзя было выжидать и у рулетки. Я спешил поскорее, изо всех сил, выиграть сколько можно более, зараз в один день (потому что завтра ехать), хладнокровие терялось, нервы раздражались, я пускался рисковать, сердился, ставил уже без расчету, который терялся, и – проигрывал (потому что кто играет без расчету, на случай, тот безумец). Вся ошибка была в том, что мы разлучились и что я не взял тебя с собою. Да, да, это так. А тут и я об тебе тоскую, и ты чуть не умираешь без меня. Ангел, повторяю тебе, что я не укоряю тебя и что ты мне еще милее, так тоскуя обо мне. Но посуди, милая, что, например, было вчера со мною: отправив тебе письма, с просьбою выслать деньги, я пошел в игорную залу; у меня оставалось в кармане всего на все двадцать гульденов (на всякий случай), и я рискнул на десять гульденов. Я употребил сверхъестественное почти усилие быть целый час спокойным и расчетливым, и кончилось тем, что я выиграл тридцать золотых фридрихсдоров, то есть 300 гульденов. Я был так рад, и так страшно, до безумия захотелось мне сегодня же поскорее все покончить, выиграть еще хоть вдвое и немедленно ехать отсюда, что, не дав себе отдохнуть и опомниться, бросился на рулетку, начал ставить золото и все, все проиграл, до последней копейки, то есть осталось всего только два гульдена на табак. Аня, милая, радость моя! Пойми, что у меня есть долги, которые нужно заплатить, и меня назовут подлецом. Пойми, что надо писать к Каткову и сидеть в Дрездене. Мне надо было выиграть. Необходимо! Я не для забавы своей играю. Ведь это единственный был выход – и вот, все потеряно от скверного расчета. Я тебя не укоряю, а себя проклинаю: зачем я тебя не взял с собой? Играя помаленьку, каждый день, возможности нет не выиграть, это верно, верно, двадцать опытов было со мною, и вот, зная это наверно, я выезжаю из Гомбурга с проигрышем; и знаю тоже, что если б я себе хоть четыре только дня мог дать еще сроку, то в эти четыре дня я бы наверно все отыграл. Ну уж конечно я играть не буду!» [84]84
  Ф. М. Достоевский. А. Г. Достоевская. Переписка. М., 1979. С. 11–12,12– 13,14–15, 15–16, 18.


[Закрыть]

(24 мая 1867 года.) «Аня, милая, друг мой, жена моя, прости меня, не называй меня подлецом! Я сделал преступление, я все проиграл, что ты мне прислала, все, все до последнего крейцера, вчера же получил и вчера проиграл. Аня, как я буду теперь глядеть на тебя, что скажешь ты про меня теперь! Одно и только одно ужасает меня: что ты скажешь, что подумаешь обо мне? Один твой суд мне и страшен! Можешь ли, будешь ли ты теперь меня уважать! А что и любовь без уважения! Ведь этим весь брак наш поколебался. О, друг мой, не вини меня окончательно! Мне игра ненавистна, не только теперь, но и вчера, и третьего дня, я проклинал ее; получив вчера деньги и разменяв билет, я и пошел с мыслью хоть что-нибудь отыграть, хоть капельку увеличить наши средства. Я так верил в небольшой выигрыш. Сначала проиграл немного, но как стал проигрывать – захотелось отыграться, а как проиграл еще более, так уж поневоле продолжал играть, чтобы воротить, по крайней мере, деньги, нужные на отъезд, и проиграл все. Аня, я не умоляю тебя сжалиться надо мной, лучше будь беспристрастна, но страшно боюсь суда твоего. Про себя я не боюсь. Напротив, теперь, теперь, после такого урока, я вдруг сделался совершенно спокоен за мою будущность. Теперь работа и труд, работа и труд, и я докажу еще, что я могу сделать! Как уладятся обстоятельства дальнейшие – не знаю, но теперь Катков не откажет! А все дальнейшее, я думаю, будет зависеть от достоинства моего труда. Хорош будет, и деньги явятся. О, если б только дело касалось до одного меня, я бы теперь и думать не стал, засмеялся бы, махнул рукой и уехал. Но ты ведь не можешь же не произнести своего суждения над моим поступком, и вот это-то и смущает меня и мучает. Аня, только бы любви твоей мне не потерять. При наших и без того скверных обстоятельствах я извел на эту поездку в Гомбург и проиграл с лишком 1000 франков, до 350 рублей! Это преступление!»[85]85
  Ф. М. Достоевский. ПСС. (Письма 1860–1868). Т. 28. С. 196–197.


[Закрыть]

В переписке Достоевского ярко предстает общая диспозиция игры, по крайней мере, три возможные стратегии. Две первые вполне реальны, их можно восстановить по материалам «Переписки»: одна подчинена «расчету» («хладнокровный расчет», «не поддаваться страсти и волнению», цель – выигрыш и победа над случаем), другая – стратегия проигрыша, обретение силы перед лицом утраты всех надежд на выигрыш. И, наконец, третья располагается в области литературного воображаемого, не реального события игры, а ирреального, где сама игра становится условием формирования личности игрока, его борьбы со случаем и преодоления Ничто, ничтожением, что вбрасывается игрой в мир. Достоевский, исследуя игру (как «игрок»), косвенным образом подсказывает нам не только правильный взгляд на свое поведение («черты характера»), но и открывает, я бы даже сказал, нравственный смысл игры («метафизику морали»). Если играть правильно, действовать хладнокровно и с расчетом, то можно выигрывать. Однако расчет игры трудно ввести в саму игру, на то она и игра, чтобы упразднять каждый намеченный план и все последующие. Да и как можно получить удовольствие от игры – игры без азарта, куража, риска, – если все сведется к одному удачному расчету? В совершенстве рассчитанная игра – нелепость. Ведь игра и задумана как превосходство случая над закономерностью, следствий над причинами. Нельзя рассчитать случай, случаю можно только подчиниться. Так называемый опытный и хладнокровный игрок полагается на расчет, надеясь, что так он сможет не терять нитей управления игрой, следовательно, выигрывать с сознанием дела. Но это иллюзия, хотя она и помогает сдерживать навязчивую страсть к игре. Как рассчитать последующее мгновение, в какое из них обратится сцепление всего этого множества физических и других причин? Достоевский-игрок продумывает планы предстоящей игры, но этого оказывается мало, чтобы полностью овладеть ее ходом и не поддаться власти случая.

Войти в игру – это постичь, возможно, саму суть времени, состоящего из подвижного потока мгновений и длительностей (остановок и ожиданий), постичь изнутри, экзистенциально. Основное качество объективного времени – непрерывность и событийная предсказуемость – нарушается; оно будто остановилось, все повисло в ожидании. Войти в это необычное переживание времени, каждое из мгновений которого имеет смысл для игрока, ибо оно сверхценно, – магический набор цифр, дающих выигрышу счастливое число, место, даже имя. И здесь полнота бытия, переполнение и экстаз победившего. Однако время игры может быть и отрицательным, временем не-быть, временем небытия, приоткрывающим в себе ужас Ничто.

Обращаясь к жене с пространными письмами-оправданиями, Достоевский постоянно говорит о неверном расчете, что только верный расчет дает возможность овладеть игрой (я бы прибавил, что возможность овладеть игрой соответствует и другой возможности – выйти из нее и вообще отказаться от игры). Расчет в игре – всего лишь уловка, необходимая для вербовки сообщника по преступной страсти. Иначе и нельзя оценить перенесение Достоевским собственной вины на молодую жену. Чем больше он говорит о любви к ней, тем сильнее героизирует дело игрока, пытающегося спасти семью от финансовой катастрофы. Как только перенос завершен и жена вовлечена в понимание того, что происходит, можно снова вернуться к игре. Теперь ближайший и самый ценный корреспондент – сообщник и также обременен виной. Роль сообщника не перестает возрастать: ему полагается судить, проклинать, унижать, но и спасать, «в сотый раз поверить», разделить ответственность на двоих. Крайняя нужда в понимающем и сочувствующем Другом находит выражение в том, что я буду впоследствии анализировать как психомиметическое удвоение, которое усиливается по мере того, как растет недоверие к своему двойнику, к «тому, кто играет». Все повторяется в обратимости этих крайних пределов, без какой-либо промежуточной стадии: «Я преступник, я проиграл последние деньги, но я готов рискнуть еще раз (последний) ради спасения семьи и принять на себя всю вину, если снова проиграю». И потом все сначала. Может быть, прав Фрейд: Достоевский действительно был захвачен глубинным желанием к самонаказанию и самоунижению, иначе чем объяснить его стремление перейти черту… и проиграть. Выигрыш мало интересен, интересен проигрыш, риск, хождение по краю пропасти, жуть от возможного и скорого падения… Проиграть – вот смысл игры[86]86
  Ср. «Он никогда не успокаивался пока не терял все. Игра была для него также средством самонаказания». (3. Фрейд. Достоевский и отцеубийство – 3. Фрейд. Художник и фантазирование. М., «Республика», 1995. С. 292; См. также: S. Freud. Dostojewski und die Vatertotung (1928) – S. Freud. Bildene Kunst und Literatur. S. Fischer Verlag, 1997.)


[Закрыть]. Проигрыш дает возможность повторного входа в игру, не выигрыш, именно проигрыш желаем, он вызывает перепад душевных сил, позволяет восстановить попранное достоинство. Ничего нет, ничто не может спасти, но именно это Ничто и спасает. Начать все сначала – вот что важно и вот что все определяет. Каждый раз начинать все сначала, как бы заново рождаться. Именно проигрыш дает игре желаемую полноту не-быть (высшее проявление бытия). Минусовый результат делает время игры намного более интенсивным, чем выигрыш. Все же выигрыши равны своей непредсказуемостью. Проигрыш более предсказуем, следовательно, случайность может быть устранена скорее проигрышем, нежели выигрышем. Выигрыш – весь во власти случая. В повести «Игрок» прекрасно показана истинная суть игры в ее двойной стратегии: «хладного» расчета и чисто интуитивного, спонтанного проекта, не подчиненного расчету, даже его отрицающему[87]87
  Ср.: «Для местного игрока пушкинской эпохи (а местная картонная игра была помти всеобщей страстью, несмотря на официальные запреты) выигрыш был не самоцелью, а средством вызвать ощущение риска, внести в жизнь непредсказуемость». (Ю. М. Лотман. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – намало XIX века). Санкт-Петербург, «Искусство» 1994, с. 154.) Выделим здесь главный аспект: сравнение рулетки и карточной игры. В той степени, в какой игра может оставаться игрой, существуют и правила, вводящие ограничения для каждой игры. Картежная игра по многим своим компонентам все-таки умаляет непреклонность случая, повышает управляемость им («шулерство», «блеф» и пр.). В отличие от рулетки внезапность случая здесь повышается, как повышается тонус ожидания и весь эмоциональный строй рискованного существования, бытие-в-риске. Если рулетка в качестве игры освобождает зависимость Случая от самой игры, то карточная игра повышает. Во всяком случае, некоторые карточные игры требуют определенного искусства (психологической и интеллектуальной подготовки). Игра в рулетку ведома слепым случаем, как, впрочем, и лотерея, в которой иногда выигрывают (но здесь слишком растянуто время ожидания). Частота выпадений при игре в рулетку неких цифр (проигрыш или выигрыш) достаточно высока, именно это ослабляет власть случая, заставляет строить план игры, да и саму игру рассматривать чуть ли не как явление, которое можно планировать. Теперь может быть объяснено странное явление так называемой русской рулетки, которая невольно, но с какой-то странной навязчивостью повторяется в сценах самоубийства. В сущности, двойное отношение: отношение рулетки к игре картежной, своей противоположности, но, с другой, столь же крайним термином является и самоубийство, как если бы персонаж выходил из игры, продолжая игру. Ведь колебание Достоевского между чувством вины и наказанием (самонаказанием или возможностью избежать вины благодарю преступлению против самого себя) очевидно. Самоубийство – это выход персонажа из игры, сигнал финала и завершенности некой идеи.


[Закрыть]. Выпадение одной несчастливой цифры, даже «болезненное», может перекрываться множеством мелких удач, можно, действительно, не проигрывать, но и не выигрывать. Иная стратегия, не стратегия расчета, не стратегия проигрыша, а подлинная стратегия, я бы даже назвал ее метафизикой упразднения случая.

Игрок в том виде, в каком он представлен самим Достоевским в одноименной повести «Игрок» – это, возможно, наиболее близкий ему персонаж, почти двойник, сновидный, сомнабулический, полностью растворенный в игре – и, заметим, игрок-победитель.

Достоевский предлагает иное понимание игры: игра как дуэль – по правилам, по ожесточенности, равная схватке не на жизнь, а на смерть. Случай противопоставить случаю. Ударом на удар, постоянное повышение ставок, чтобы последний удар был сокрушающим. Противопоставление двух порядков игры: интуиции случайного и случая как закона. Героизация. Обмен ударами – чисто миметическая игра, ведь каждое последующее мгновение концентрирует в себе случайное как финальное (проигрыш/выигрыш). Игрок-победитель выбирает свой план игры независимо от возможных действий противника. Это не значит, что он их не принимает в расчет. План строится на понимании игры противника, но, как только она начинается, поведение противника уже не может остановить исполнение плана. Вместо тех счастливых/несчастливых выпадений, которыми обычно движется игра, игрок выбирает только те, которые считает «своими», – набор собственных комбинаций цифр, на их основе и составляется план игры, ожидаемая конфигурация случая. Итак, ударом на удар: каждому выкрику крупье – zero, rouge, manque и т. п. – противостоит число игрока, оно отвечает, вторит, повторяет и движется в поле тех именно выпадений, которые необходимы игроку для того, чтобы нанести свой последний и самый сокрушительный удар. Упорство атаки. В повести «Игрок» Достоевский опробует этот вариант стратегии и она оказывается победной. «Да, иногда самая дикая мысль, самая с виду невозможная мысль, до того сильно укрепляется в голове, что ее принимаешь наконец за что-то осуществимое… Мало того, если идея соединяется с сильным, страстным желанием, то, пожалуй, иной раз примешь ее наконец за нечто фатальное, необходимое, предназначенное, за нечто такое, что уже не может не быть и не случиться! Может быть, тут есть еще что-нибудь, какая-нибудь комбинация предчувствий, какое-нибудь необыкновенное усилие воли, самоотравление собственной фантазией или еще что-нибудь – не знаю; но со мной в этот вечер (который я никогда в жизни не позабуду) случилось происшествие чудесное. Оно хоть и совершенно оправдывается арифметикой, но тем не менее для меня еще до сих пор чудесное. И почему, почему эта уверенность так глубоко, крепко засела тогда во мне, и уже с таких давних пор? Уж, верно, я помышлял об этом, – повторяю вам, – не как о случае, который может быть в числе прочих (а, стало быть, может и не быть), но как о чем-то таком, что никак не может не случиться!»[88]88
  Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 5. С. 291.


[Закрыть]. Итак, область случайного подчиняется не сознательному и хладнокровному расчету, а спонтанно найденному соответствию играющего с его собственной природой, в игре и в тонком чувстве ее изменений во времени. А главное условие наслаждения игрой – это, как известно, господство игрока (мнимое и реальное) над случаем – над самой игрой – и это полная поглощенность игрой, причем настолько, что можно сказать: играющий есть сама Игра. Роль почти божественная, – вот, собственно, на что и претендует игрок Достоевского. Игровая интуиция мгновения, «захват», мимирование и отражение, остановка – основная идея Плана в целом (там, где План становится Игрой-Произведением).

3. Долг и дар. План долговой

В «Записных книжках» и «Переписке» Достоевского можно найти столбцы цифр, пересекающие во всех направлениях очередной план или фрагмент романа: расчеты денежных сумм, обязательств, ведущиеся постоянно, причем скрупулезно, почти с маниакальной дотошностью… Подводится баланс практически под все расходы. Дотошность «в расчете» вовсе не улучшает повседневную семейную экономию. Долги, долги, долги… кругом долги. Что это значит: взять в долг, отдать долг или жить в долг? Долги записывают, их испрашивают, пишутся долговые обязательства, выдаются векселя и прочее. Именно в тот момент, когда рукопись должна быть передана издателю (кредитору), требуется время на ее завершение или переработку. Писатель спешащий, работающий на долг, не в силах обращать внимание на литературную отделку своих творений, Достоевский сетует на то, что губит свой дар в спешке. Полезные, но пустые отговорки. Быть должником – нормальное состояние, которым он хотя и тяготится, но тем не менее принимает за единственно возможное для себя жизненное обстоятельство, косвенным образом способствующее, как ни странно, развитию его таланта.

Варианты долговых историй:

«Теперь вообще о моем положении:

тебе известно отчасти, что по смерти моего брата я потерял окончательно мое здоровье, возясь с журналом, но, истощившись в борьбе с равнодушием публики и т. д. и т. д., бросил его. Сверх того, 3000 (которые получил, продав сочинения Стелловскому) отдал их безвозвратно на чужой журнал, на семейство брата и в уплату его кредиторам. Кончилось тем, что я наколотил на себя нового долгу, по журналу, что с неуплаченными долгами брата, которые я принужден был взять на себя, составило еще свыше 15000 долгу. В таком состоянии были дела, когда я выехал в 65-м году за границу, имея при выезде 40 наполеондоров всего капиталу. За границей я решил, что отдать эти 15000 смогу только, надеясь на одного себя. Сверх того, со смертью брата, который был для меня все^ мне стало очень тошно жить. Я думал еще найти сердце, которое бы отозвалось мне, но – не нашел. Тогда я бросился в работу и начал писать роман. Катков заплатил больше всех, я и отдал Каткову. Но 37 листов романа и еще 10 листов Стелловскому оказались мне не по силам, хотя я и кончил обе работы. Падучая моя усилилась до безобразия, но зато я развлек себя и спас себя, сверх того, от тюрьмы. Роман мне принес (со вторым изданием) до 14000, на это я жил и, сверх того, из пятнадцати тысяч долга отдал 12. Теперь на мне всего-навсе до 3000 долгу. Но эти три тысячи самые злые. Чем больше отдаешь денег, тем нетерпеливее и глупее кредиторы. Заметь себе, если б я не взял на себя этих долгов, то кредиторы не получили бы ни копейки, и они это знают сами, да и просили они меня перевести эти долги на себя из милости, обещаясь меня не трогать. Отдача 12000 только возбудила корыстолюбие тех, которые еще не получили по своим векселям»[89]89
  Ф. М. Достоевский. ПСС. Т. 28 (Письма 1860–1868). С. 182–183. (А. П. Сусловой от 5 мая 1867 года.)


[Закрыть].

«Имею к Вам опять огромнейшую просьбу, или, лучше сказать, 2 просьбы, и надеюсь всего от Вашего доброго сердца и братского участия ко мне. Вот в чем дело: я написал Каткову с отправлением 2-й части и прошу у него 500 руб. Это ужас – но что же мне делать? Возможности нет не просить. Сначала у меня были мечты: 1) написать 4 части (то есть 23–24 листа) и 2) написать хорошо, – и тогда уже обратиться с большой просьбой. Но повторяю – возможности нет. Теперь, со 2-ю частию, сдано в редакцию всего 11,5 листа, – значит, рублей на 1700 примерно. Всего я должен туда 4560 г. (Ух!) = значит, остается теперь еще долгу на 2860 р., и вот при этаком-то положении долга я прошу опять 500 р., то есть возвышаю опять долг на 2860 + 500 = 3360 р. Но ввиду то, что к 1-му мая доставлю опять на 1700 р., а следовательно, останется всего долга тоже рублей на 1700 и не более. Мучился я, посылая эту просьбу о 500 р., чрезмерно. Главное то, если б роман был хорош! Тогда бы и просить было несколько извинительнее»[90]90
  Там же. С. 260. (А. Майкову от 1 марта 1868 года.)


[Закрыть].

Долговые истории Достоевского в объективном времени содержат указания на место договора, цифры и суммы, порядок заимствований, сроки и угрозы взыскания, и все они разные. Но общее для них всех – это безразличное отношение должника к деньгам. Деньги как деньги в жизни Достоевского мало что значили, только долг и дар имели значение. Что такое игра, если мы сместим ее в контекст дара и дарения? Это требование дара (взывать к «счастливому случаю»). Почему другим везет, а не мне, ведь я больше них заслуживаю «чудесного дара», спасение необходимо мне намного более, чем другим, разве я менее готов, чем они к принятию дара? «Но ведь такая легкая и возможная возможность поправить все! А примеры-то? Кроме собственного выигрыша ежедневно видишь, как другие берут по 20 000, 30 000 франков. (Проигравшихся не видишь). Чем они святые? мне деньги нужнее их»[91]91
  Ф. М. Достоевский. Том 28, (Письмо к А. Н. Майкову от 16 августа 1867. Женева). Ленинград, «Наука», 1985. С. 208.


[Закрыть]. Долг спасается чудом дарения. Долг противостоит дару, – творческому началу, которое не может подчиняться внешнему принуждению и тому времени, которое он представляет. Ибо дар обладает внутренним временем, в отличие от долга, который – только внешним. В долгах воплощено чужое время, которое заимствуется как время, тебе не принадлежащее. Тем самым, вступая в долговые (кредитные) отношения, ты теряешь собственное время в тех именно качествах, которые от тебя неотделимы. Дар – это время, которое безвозмездно отпускается, – время того, кто его принял. Дополнительное время жизни, которым ты можешь обладать свободно и по своему усмотрению, это и есть дар. Итак, дар мы должны противопоставить долгу. Но противопоставить прежде по масштабу ценности внутреннего времени. И тем не менее дар обязывает… «на дар ждут ответа». Хотя дар может пониматься и как долг, который можно не отдавать тотчас или к определенному сроку, т. е. пониматься как отложенный долг. Быть должником – значит не иметь собственного времени, т. е. рассматривать его как одолженное, теперь оно «не твое». Казалось бы, Достоевский угнетен чужым временем и почти лишен собственного времени. Но так ли это?

Ведь он пытается обрести дополнительное время, причем собственное вытесняется в пользу чужого, ибо долг, как мы условились понимать, это чужое время.

В романах и повестях Достоевского амбивалентная функция дара/долга достаточно широко определяется, с многими вариациями и уточнениями. Старуха процентщица из «Преступления и наказания», старик Карамазов с его тысячами («Братья Карамазовы») или эпизод (почти карнавальный) сжигания денег в «Идиоте». Это своего рода долговые субстанции: «большие состояния», «богатство», «деньги», – те, кто не обладает богатством, определяют свою жизнь по долговым обязательствам, те, кто им обладает, могут одаривать, их дар определяется теми возможностями, которыми они обладают в качестве кредиторов. Деньги Достоевский рассматривает лишь в ограниченных значениях «давать в долг» или «копить» или «тратить», но они не имеют никакого дарственного (морального) назначения. Деньги отличаются от богатства. Деньги можно тратить, иметь или не иметь их, давать в долг, выигрывать или проигрывать, но всегда это что-то непостоянное, сегодня они есть, завтра их нет, в отличие от богатства, которое не измеряется временем денег, а является вневременной субстанцией, неким высшим незаслуженным Даром. Обладатель состояния – совершенно другой человек, нежели тот, кто озабочен добыванием денег.

Два плана, долговой и игровой, не просто пересекаются с третьим, планом произведенческим, но и не могут существовать раздельно, более того, они имманентны общему плану Произведения. В зависимости от избранной темы происходит смещение одного плана в другой, и кажется, что будто бы они зеркально друг в друге отражаются. Но есть и различия, причем значительные. я имею в виду отношение ко времени, точнее, временности. Действительно, в долговом плане время иначе переживается и используется, чем в игровом или эпилептическом. Ведь понятно, что если вы берете в долг, и не по случаю, а постоянно, если ваше существование зависит от того, как вы умудряетесь оперировать своими долгами, то, естественно, вы хотели бы распоряжаться временем долга (да и все время пытаетесь). Основной смысл ритуала «отдание долга» как поведенческой максимы – это затягивать/растягивать время, дробить на отдельные фрагменты все больше и больше, создавая разновременность в линейной последовательности времени взятого долга. В письмах Достоевского можно найти множество драматически представленных сцен «отдания долга»: долг перераспределяется, фрагментируется, просчитывается в колонках бесконечных цифр и чисел времени, движется от одного кредитора к другому, возбуждая слухи о кредитоспособности должника. Должник же, используя верных корреспондентов и друзей, пытается лавировать между требованиями кредиторов, принужден утаивать свои истинные намерения, «интриговать», тянуть время… И эта игра в «отдание долга» иногда столь же увлекательна, как и игра в рулетку. Можно сказать, что здесь поставлено на карту нечто большее, чем только просто выигрыш/проигрыш. Предел проигрыша для Достоевского в периоды его игровой страсти всегда заканчивался на часах («заклады») – не столько особо дорогой вещи, сколько знака, обозначающего предел, за который уже переступать нельзя. Последняя ценная вещь, отданная «под заклад», и была тем, что уже нельзя обменять на возможность выигрыша (у Достоевского это всегда оказывались часы – весьма символичный заклад времени)[92]92
  Ср. «Веришь ли, я проиграл вчера все, все до последней копейки, до последнего гульдена, и так и решил написать тебе поскорей, чтоб ты прислала мне денег на выезд. Но вспомнил о часах и пошел к часовщику их продать или заложить». (Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 28 (Письма 1860–1868), Ленинград, «Наука», 1985. С. 189.)


[Закрыть]. В случае же не «отдания долга к сроку» – долговая яма, позор и осуждение, самое серьезное из публичных наказаний, под угрозой исполнения которого достаточно долгое время приходилось жить Достоевскому.

«Теперь главный пункт собственно этого письма.

Денег у меня ни малейшей сломанной копейки. (Деньги, присланные вами и из „Зари“, были прожиты еще раньше их получения; почти все и пошли на уплату долгов). Из „Русского вестника“ я еще ничего не имею. И потому (поверьте, буквально) не имею и не могу достать денег для отправки рукописи в редакцию. Рукопись толстая, и спросят 5 талеров. И потому вот чего я прошу у Вас: с получением этого письма, ради бога, прочтите его по возможности немедленнее В. В. Кашпиреву (кроме NB на 1-й странице). Прошу я его мне выслать, если может, пятьдесят рублей, ибо мне очень тяжело. На рукопись надо 5 талеров, но и нам тоже надо. Ух, трудно. Если же нет пятидесяти, то хоть сколько-нибудь, хоть двадцать пять (но если возможно, то пятьдесят!). Но главнее всего: пусть вышлет ТОТЧАС ЖЕ, на другой же день. Вы получите письмо в среду. Если б он в пятницу выслал! Просьба моя к Вам – способствуйте этому! Тотчас же по получении денег, на другой же день, вышлю в редакцию рукопись. К тому времени все и письмо будет приготовлено, ни минуты не задержу. Да и теперь все совершенно готово. Хочу только последний раз перечитать, с пером в руках.

Итак – буду ждать!»[93]93
  Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 29 (Письма 1869–1874), Ленинград, «Наука», 1986. С. 78.


[Закрыть]

Еще раз о так называемым «богатстве» и «деньгах», некоторые уточнения. Неожиданно появившееся богатство кн. Мышкина, миллионы Рогожина, малую часть которых Настасья Филипповна пытается сжечь в угаре траты, крупный выигрыш в рулетку героя повести «Игрок»… всюду возникает вопрос не о деньгах, а некоем странном богатстве, которое настолько велико, что лишает деньги всякой видимой власти и могущества. Деньги – то, что относится ко времени текущей жизни, то, что атакует время, точнее, ускоряет его беспредельно или подшпоривает, как плетью. Невозможно справиться с таким временем, которое несется во весь опор, не разбирая пути. «Время – не деньги». Тогда долг, «делание долгов» и есть способ, каким можно замедлить время для творчества, ускоряемое (насильственно) деньгами; а случайно обретенное богатство может его замедлить настолько, что им впервые можно будет управлять как заблагорассудится («Когда кончу роман, будет больше времени»[94]94
  Там же. С.149.


[Закрыть]). Богатство – вот что определяет высшую свободу личности и его полную победу над временем. Деньги – не собственность (непереводимы в собственность, земля, дома и пр.), деньги – просто некая масса особых знаков, которые показывают как растрачивается и накапливается время. Достоевский не видел в деньгах экономического инструмента жизни и не стремился ни к обогащению, ни к экономии, ибо не принимал во внимание социальное назначение денег. Точнее, видел в них лишь некое внешнее условие, вынуждающее принять правила общественной и экономической жизни, которые он не признавал. Примеры: сжигание денег. Покупается красота. Совершенно нелепая абсурдная ситуация: кн. Мышкин становится баснословно богатым, но это ничего не меняет в его поведении, более того, его безумие подступает, и автор не дает ему никакого шанса выжить. Персонажи Достоевского живут независимо от богатства, которым бывают наделены в избытке или, напротив, полностью лишены. Убийство старухи процентщицы, убийство Карамазова-старшего – всюду как будто присутствует один из криминальных мотивов: деньги. Часто убийства оказываются опять-таки совершенно нелепыми и ненужными, убийство как символ недостаточно мотивированного преступного действия. Убийство не из-за «денег» или «богатства», а по иным причинам, которые трудно или даже невозможно установить…