Текст книги "Лета 7071"

– Ух и крута! – вытянул он по-лошадиному губы, оторвавшись от ковша. – По-за шкурой будто репей накидан!

Иван еще раз приложился к ковшику, допил воду, взвыл, кинув Федьке ковшик. Федька зачерпнул себе, терпеливо выпил, с хвастливой шутливостью отпустил:

– Экий страх! И зубов-то не заломила! Разнежен ты больно, цесарь!

– Ах пес! – не то обозлился, не то удивился Иван. – Пся крэв! Дерзок, как Ноев сын… – Но говорил он это уже и без злобы, и без удивления, а почти добродушно: радость за свое предвидение, которое еще раз дало ему повод возгордиться собой, и студеная вода возбудили в нем благодушие, которое он и сам поначалу не почувствовал. – Насмехаться над царем?.. И пасть щерит! Ну не Хам нешто?!

– Се он тебе в отместку! – бухнул Васька со всей своей бесшабашной простотой, обрадовавшись Ивановому благодушию.

– В отместку?..

– Ну дык… За жидкие кровя! Коли он к тебе в сани просился… А ты ему: жидкие в тебе кровя, Басман! Он же обидчив, как хорь!

– И вонюч! – яростно кинул Иван и пошел к столу.

Михайло Темрюк, помалкивавший до сих пор, вдруг громко сказал:

– А вели, государь, выпороть Басманова! Житья от него нет никому! Любовь твою в плеть обратил – и хлещет, и хлещет… Кого попало!

– Ты також не лучше! – резко сказал Иван. – Он – любовь, ты – родство. Два сапога!..

– Я ж супротив твоих врагов!..

– Знаешь ты моих врагов?!

– Знаю…

– Пошто ж не доносишь?

– Не явно они, государь, – тайно!

– Тайно, буде, и ты враг. Молчи паче… А говоришь, так говори дело. На Москве что? Бельского тяжко нужат?

– Про то я не доведывался… А боярин-дворецкий велел передать тебе, что Бельский на цепи сидит, а шепотники все одно объявляются.

– Боярину-дворецкому токмо бы поблагодетельствовать, вину от кого отвести… Красно солнышко у меня во дворце!

– Царица его милует, – с какой-то тайной мыслью сказал Михайло.

– Заслуживает, оттого и милует, – опять оборвал его Иван. – А дознание про шепотников ведут? Послухов на торгу да в кабаках держат?

– Должно быть, держат… Боярин-дворецкий сказывал, что треух от того, в прорубь кинутого, остался, и по тому треуху розыск наряжается.

– Ворочусь – дознаюсь, кабы и не треух, а ворсинка с него осталась. Была бы нитка, дойдем и до клубка. Кто-то на Горбатого тень наводит. Хоть и враг он мне лютейший, но тут не он… Не так он глуп, чтоб от себя шепотников слать да про себя же велеть и шептать. Тут чья-то хитрая, да не больно разумная задумка. Гораздо ты, Васька, того юродивого дознал! Перестарался токмо… Мне он живой потребен был. Бельский теперь наговором отпираться станет… Но все одно – молодец! Люблю тебя, Василий! Хочешь, постельничим сделаю?

– Не той породы я, государь, чтоб почести собирать, – ответил Васька. – Мне твоя любовь задороже всего! У князя Володимера я в псарях ходил – судьбы иной не пытал… Ты меня приметил, под крыло свое взял… Мне и за сие во всю жисть пред тобой не отслужиться.

– Пожалую, Василий! Полоцк возьму, всех пожалую! Верным мне ничего не жаль! Возьму Полоцк, почну я думать, како мне дальше вотчине своей жить, како волю свою во всем наставить, престол возвысить да на недругов как наступить?! Единятся они супротив меня, единятся… Руку их вредную в каждом деле чую. Упорна их рука, сильна! Дед мой пересиливал ее – не пересилил, отец пересиливал – не пересилил, ежели и я не пересилю – не быть Руси, Богом осиянной, великой и могучей, яко же римские, византийские, ерманские и оные державы были и есть. И жизнь моя будет пуста и беспользна, изойдя втуне… Как былие в поле: с весной взрастясь, с осенью в прах обратись. За такое дело восстать – любой грех перед Богом простится! Ибо и Бог насылает на землю потопы, и мор, и лиха – за косность людскую, за то, что не желают они жить по Божьему предначертанию – великой страстью, великой правдой, в беспрестанном подвиге во имя возвышения своей души.

Иван помолчал, вперившись в колышущееся пламя свечей, будто там, в этом пламени, в его привораживающем сиянии, вдруг представилось ему въяве все, о чем он думал, о чем только что говорил, и даже то, чего не говорил и не думал. Черные – чистой и яркой черноты – отблески падали на его глаза и тонули, и растворялись в их искрящейся влажности… Глаза его были полны света и оттого казались пустыми – глубокими воронками, высвеченными изнутри.

– Нещадно буду я крушить все, что станет на моем пути! И вы мне будете в том пособники. Для вас иного исхода нет. Ибо что вы без меня? Из гноя вышли, в гной и сойдете, коли от меня отшатнетесь!

6

Последнюю вечерню перед уходом из Невеля служили торжественно и по полному чину. Царь стоял ее вместе с воеводами. Всю службу простоял на коленях перед алтарем, на нижней ступеньке солеи, молился много и исступленно, как монах, подвергнутый епитимье.

После службы Ловкий читал с амвона присланные от митрополита и Новгородского архиепископа Пимена благословенные грамоты и благословлял от имени митрополита каждого воеводу. Последним благословил Ивана. Иван поцеловал подставленный Левкием крест, перекрестился, повернувшись к воеводам, стал торжественно, со слезами на глазах говорить:

– Князья? Воеводы! Слуги мои! Ныне реку я вам, как встарь рекли дружинам своим князья наши славные, праотцы наши – Ярослав, Мономах, Александр, Димитрий!.. Воспрянем духом и сердца укрепим отвагой и восстанем твердо на врагов наших во имя веры нашей правой, во имя Русии – отчизны святой, во имя государя и славы его и народа русского! Не на разбой мы идем, како ходили на нас татары, немцы, свей и иные супостаты. Не веру чужую попирать идем, не храмы рушить и народ чужеземный порабощать. Мы идем поискать своей старинной вотчины, воздвигнутой праотцами нашими на издревле нашей земле Русской и отъятой у нас злобным обычаем сильных. Были мы слабы, раздорны, не могли постоять за вотчины свои… Всяк, кто силен и жаден был, шел в наш дом и разорял его, жег наши церкви, попирал нашу веру. Ныне мы сильны, мы стоим на татарах и немцах, и никому не повергнуть отныне державы нашей! Пришла пора утвердить наше имя и в наших исконных вотчинах! Силой и умом деда нашего, великого князя Ивана Васильевича, мы добыли и присоединили к державе нашей Брянск, Путивль, Мценск, Новыград-Северский, Дорогобуж и иные города и волости. Силой и умом отца нашего, великого князя Василия Ивановича, мы добыли и присоединили к державе нашей великую вотчину нашу – Смоленск. Как в память о нашем славном деле казанском стоит на рву чудный храм Покрова, так в память о взятье Смоленска стоит Новодевичья Божья обитель. Битва при Ведроши и битва за Смоленск – позор литовский и наша слава, воеводы, и завет от наших отцов, как стоять за землю нашу русскую! И нам не пристало покрыть позором завет отцов наших! Я, государь ваш, зову вас, воеводы, – с богом! И утвердится воля наша по воле Божьей!

Воеводы слушали его торжественно, и, когда он кончил, у многих на глазах были слезы.

Князь Владимир подступил к Ивану, приложил руку к груди, взволнованно глядя ему в лицо, тихо, дрожащим голосом сказал в ответ:

– Чудимся, государь, силе твоей, и воле твоей, и страсти твоей, подвигающей тебя на дело святое и нас возбуждающей и укрепляющей в твердом духе и в ненависти к врагам нашим! Наши души и животы наши отданы тебе! Одним мы с тобой огнем горим и до конца готовы испытать судьбу свою, дерзая за дело наше правое, за отчизну нашу и за славу твою! Мы персты твоей руки!

– Спаси Бог, князь, братец мой любезный, – уронил слезу Иван. – Спаси Бог, воеводы, сподвижники мои! Душа моя возликовала и радостью наполнилась, видя твердость и решительность вашу постоять за дело наше святое! Спаси вас Бог!

Иван земно поклонился.

7

Ночь. Тишина. В гриднице шевелящийся полумрак. Язычки пламени на свечах время от времени вздрагивают, будто кто-то невидимый прикасается к ним, и тогда на потолке, на стенах оживают тени, а потом все снова замирает. Тишина. Ночь. Покой.

Иван взял со стола одну из не прочитанных днем грамот, распечатал ее, бегло, мало вникая в смысл, прочитал несколько строчек. Дьяк Василий Щелкалов доносил ему о проведанных им тайных умыслах боярских детей Тимофея Иванова, сына Тетерина, и Марка Сарыхозина, сподвижников Адашева и Курбского, которые намерились сбежать в Литву.

«Тимоха Тетерин, – доносил Щелкалов, – тобой, государь, к постригу веденный и на монастырское житье уряженный, стакнулся с Маркушкой Сарыхозиным и ссылаются отай с еретиком злобным, старцем Артемием, сбегшим от тебя, государь, в Литву…»

Иван равнодушно отшвырнул грамоту: даже такое известие сейчас не тронуло его. Тяжело навалился грудью на стол и долго сидел так – в суровом и чутком оцепенении, будто ждал чего-то или прислушивался к чему-то в самом себе. Потом придвинул к себе лист бумаги, взял перо, обмакнул его в чернила, крупно, неровно, быстро начал писать: «В пречестную обитель пресущественной и преблагой Троицы и преподобного и богоносного отца нашего святого Сергия чудотворца, иже о Христе божественного полка наставнику и руководителю преподобному архимандриту Ионе с братиею царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии челом бьет, дабы пожаловали вы и молили Господа Бога о нашем согрешении, понеже как человек согрешил я, ибо нет человека, могущего и один час прожить без греха. И посему молю, преподобие ваше, да подвигнитесь со тщанием на молитву, да ваших ради святых молитв презрит Бог наши великие беззакония и подаст нам оставление грехов, дарует нам разум, рассуждение и мудрость в управлении и строении Богом преданного мне стада христовых словесных овец…»

Тонко взвыла отворяемая дверь… Иван вскинулся испуганно, закусил губу. Дверь отворилась. Вошел старый Басманов. Иван уже намерился запустить в него бронзовую чернильницу, но в самое последнее мгновение вспомнил, что сам велел ему прийти, и успокоился.

Басманов почтительно остановился у двери.

– Заходи, заходи, воевода, – позвал его Иван. – Поджидал уж тебя. Садись. Поближе садись!

– Никогда не сидел я при тебе, государь.

– Садись, тем меня не унизишь. Велю, так садись!

Басманов сел на край лавки, недалеко от Ивана устало распластал по коленям свои большие руки, расслабленно вздохнул.

– Притомился, воевода?

– Есть маленько… Чай, и ты, государь, не на пухах леживал!

– Мне Богом велено.

– А мне что ж сказать?.. – Басманов вздохнул, кротко глянул на Ивана. – Мне тобой велено, и ин Богом, выходит, також.

– Что ж, не повели я – на печи лежал бы?

– Без подневолья, государь, каждый сам по себе, как стадо без пастуха. Без перевясла и веник рассыпается. Кто на печи лежал бы, кто на лавке, кто в кабак… Шалы-валы, торы да ёры! Не велят, так не шевелят! А воля, она совокупляет. Принуждает деять, думать, творить. А коли деешь, творишь, думаешь – у бога счастливой судьбы заслуживаешь. Вестимо, не каждый так!.. Иного чужая воля гнетет. Но то – отщепенцы, государь! Таковым и свобода в тягость!

– Верно рассуждаешь, воевода… Не в угоду ли мне?

– В угоду не рассуждают, государь. В угоду повторяют чужое да лебезят…

– Войско – что? – резко перевел Иван разговор на другое, не то задетый ответом Басманова, не то полностью удовлетворенный им.

– Войско готово. Завтра с рассветом первым уйдет передовой… Токмо… вслед за ним не выступать бы остальным, государь. Повременить надобно… Остальным выступить на полдня позже. Затем, государь, – заторопился Басманов, боясь, что Иван перебьет его и не даст высказать мысль до конца, – затем, чтоб обхитрить литвинов. Передовой полк подойдет к городу и начнет помаленьку палить по посаду. Литвины, глядя на малочисленность войска, не больно встревожатся. Решат: на малую досаду пришли русские… Подразнить! В Полоцке Довойна сидит, войска у него немного – на вылазку не отважится, хоть и храбр воевода, и умен.

– Считал, что ль, ты его войско?

– Не считал, государь… Да кто в зиму большое войско по городам держит? От большого войска зимой городу досада великая: прокормить его надобно, протеплить, жалованье впустую отдать.

– Пусть так, – согласился Иван. – Нам оттого польза все одно выйдет.

– Польза выйдет большая, коли наступим на них хитростью. Ежели мы подойдем всем войском и станем под городом, литвины увидят силу такую великую и споро изготовятся к облежанию[84]84
  Облежание – осада.


[Закрыть]. Мы же им время на то дадим, покуда станы разметывать будем. Они по нас со стен палить учнут, вредить нам… Все одно ночи ждать. А так – затравим их передовым, пусть дотемна побросаются ядрами, а потемну, под покровом ночи, остальное войско подведем под город, станы раскинем, туры наставим, тыны наведем, стенной наряд наперед высунем, а с рассветом и ударим со всей мочи. Покуда литвины с духом соберутся, мы им великий урон причиним. Полегче на приступ идти будет.

Иван задумался, затеребил свою редкую бороду… Молчал. Молчал и Басманов. Идя сюда, он почти не надеялся, что Иван выслушает его, но Иван выслушал… Это и удивило Басманова, и ободрило, но надежды на согласие Ивана у него не было, хотя он и не представлял, что могло бы заставить Ивана отвергнуть такой хороший план. Одно лишь упрямство и ущемленное самолюбие, что не он выдумал его.

Помешать осуществлению этого плана могло только одно – присутствие под Полоцком большого литовского войска. Но присутствие под Полоцком большого литовского войска помешало бы осуществлению и главного плана – взятия Полоцка.

– Скажи, Алексей Данилович… – Иван впервые назвал Басманова по имени и отчеству. – Скажи, возьмем мы Полоцк?

Басманов хоть и не ожидал такого вопроса, однако не растерялся. Подумав, спокойно и достаточно твердо ответил:

– Можем взять. Феллин был покрепче, и то взяли! Пятьсот пушек на стенах стояло…

– А буде, повернуть назад, покуда не поздно? Буде, чересчур много задумал я? На своих подданных управы не сыщу, а уж вздумал чужих государей управить!

Басманов украдкой глянул на Ивана – лицо его было сумрачно, взгляд непритворно растерян.

– Мало задумаешь, еще меньше сделаешь! Не в поучение тебе реку, государь, – к слову. Отступишь от Полоцка – вовсе управы не сыщешь. Закусят удила! Возомнят, что застрашился ты… Собаке спину покажи, непременно вцепится. Токмо сейчас и нужно тебе твердым быть, силу свою проявить… Воротынского нет, Шереметева нет, Курбского нет!.. Думаешь, не мнят они, что без них ты как без хребта?!

– Ты будто у каждого в мыслях побывал, воевода, – тихо, почти шепотом, сказал Иван, но Басманов так и сжался от этого шепота. – Настраиваешь меня супротив тех, кто идет со мной живот свой положить за дело мое.

– То верно, – с напряженным придыханием выговорил Басманов, не решаясь смотреть на Ивана, но выкручиваться и юлить не стал – не потому, что Ивана трудно было обвести, а потому, что другого такого случая высказать ему все, что думал, могло и не представиться. – Токмо верно и то… – Басманов решился все же посмотреть на Ивана – тот выжидательно смотрел на него. – …что можно нести на брань свой живот за тебя, государь, и быть твоим недругом. На брани живота можно и не лишиться, а ежели не пойти с тобой, в открытую воспротивиться… – Басманов снова глянул на Ивана. Иван встретил его взгляд холодным прищуром. – Многие честно идут за тобой, не тая за душой противы, – отступился Басманов, но вовсе не потому, что застрашился неожиданной перемены в Иване, потому, что решил подступить к нему с другой стороны. – Многие всей душой с тобой, и, мню, таких больше, но они слабы… У них нет той силы, которая есть у тех, кто противостоит тебе.

– Чего ты хочешь, Басманов? – резко и прямо спросил Иван. – Ты хочешь отодвинуть от меня сильных и стать на их место?! Но ты слабый, бессильный… Почто мне слабые и бессильные? У меня у самого мало силы.

– У тебя самая большая сила, государь, – у тебя власть! И ежели те, чьи души пылают за тебя, государь, получат сию власть, они обратят ее в такую силу, что противостать ей сможет токмо один Бог!

– Такая сила и меня сметет! – усмехнулся Иван. – Бога с небес призывать, чтоб совладать с нею?! А ежели он не сойдет?

Басманов замялся: Иван остро подметил и сбил его с мысли.

– Рассудителен ты, Басманов, вельми рассудителен… Слушаю тебя и дивлюсь порой: по моим мыслям след в след ступаешь. Умна твоя голова, так умна, что ей верной-то быть нелегко. Собака потому и верна, что собака она… Ума в ней много, да не как в человеке. При великом уме хвостом не виляют, понеже душе тошно, а ежели и виляют, то сцепя зубы.

– Разумею тебя, государь… Истина в твоем суждении великая. Что мне ответить тебе на сие?..

– А ты мне на сие не отвечай. На сие изворотом ума любой ответ добыть можно. Ты мне скажи иное: почто ты, боярин, кровь от крови боярин, хоть и величества незнатного, обаче ж – боярин, а супротив бояр идешь? Супротив своего сословия, где ты выпестовался, где корни твои соков набрались, чтобы жить и, подобно дереву, стоять под солнцем. Почто ты тщишься вырубить тот лес, в котором сам возрос, а себя прижить на иной земле?.. Которая, буде, не по тебе? Почто предаешь свое сословие, почто отметаешься от него и мнишь, что, раз изменив, не изменишь другой?

– Труден твой вопрос, государь. Тяжкую истину ты изрек… Что мне ответить тебе? – Басманов задумался.

Руки его, до сих пор неподвижно лежавшие на коленях, напряглись, твердо уперлись в колени, поддерживая его как-то сразу отяжелевшее, навалившееся на них тело. Даже голова слегка приклонилась, но глаза смотрели прямо, чуть исподлобья и напряженно, будто прицеливались во что-то. Понимал Басманов, что его ответ может решить его судьбу, и не торопился… Не такого разговора с Иваном хотел он, но ни тонкость, ни осторожность не удались: Иван все время сбивал его, вынуждая к прямоте, и в конце концов пошел напролом, как он часто и поступал, стремясь добиться прежде всего того, что нужно было ему самому.

Долго молчал Басманов. Иван терпеливо ждал. Басманову казалось, что этим своим терпеливым ожиданием Иван просто издевается над ним, забавляясь, как кошка с пойманной мышью, – это смешивало его мысли, лишало уверенности… Но виделось Басманову и другое: растерянность Ивана, и даже смятение, одиночество, которое тоже угнетало его, однако все-таки не настолько, чтобы он мог приблизить к себе любого, мало-мальски понравившегося или верно служащего ему человека. Собственное расположение к человеку и его верная служба, вероятно, мало значили для Ивана. Что-то другое, одному ему ведомое, искал он в людях, и если находил – приближал к себе, не находил – оставлял в стороне, не без почестей и не без милостей: за заслуги жаловал и вознаграждал, как всех, за провинности карал – тоже как всех… Можно было высоко подняться в чинах, стать почитаемым и важным, но никогда не добиться даже благосклонности его, и любой из его любимцев мог оскорбить эту чинность и важность, наплевать на почитаемость и поднести кукиш под самый нос, как самому ничтожному холопу. Этого-то и хотел всегда Басманов – иметь возможность поднести кукиш под самый чиновный нос. Ни важности, ни чинов, ни почитаемости, ни даже богатства не хотел Басманов – он хотел власти, потому что чувствовал в себе достаточно силы и ума, чтобы с достоинством распорядиться этой властью, и прежде всего лишить возможности чиновных и важных нерадивцев и глупцов присваивать себе его заслуги. Всю свою жизнь он стремился добыть эту власть. При прежнем государе, великом князе Василии, Басманов не многого добился: Василий хоть и был своенравен и крут, но старины держался крепко. Знатные и родовитые при нем стояли твердо, и пробиться сквозь них было почти невозможно. Крепкая стена загораживала государя: Бельские, Мстиславские, Шуйские, Воротынские, Глинские, Оболенские, Курбские, Челяднины, Захарьины, Шереметевы, князья тверские, смоленские, ярославские, звенигородские, ростовские, стародубские, рязанские, Рюриковичи, Гедиминовичи[85]85
  Гедиминовичи – предки великих литовских князей, переселившиеся в разное время на Русь.


[Закрыть]… Многим из этих родов, даже в седьмое колено, не был в версту Басманов. Все его помыслы и устремления должны были расшибиться об эту стену и погибнуть под ней. Но наследник Василия, только окрепнув и возмужав, повел себя иначе. Когда в семнадцать лет он обвенчался на царство и непреклонно стал прибирать к своим рукам всю власть, не останавливаясь ни перед чем, даже перед грозностью В могуществом древнейших родов, Басманов понял, что к этому государю ему будет легче пробиться и только с его помощью он сможет занять то место, которое считал достойным себя.

И вот он сидит в полушаге от Ивана и в полушаге от своей цели, к которой шел всю жизнь. Но как трудны и опасны эти последние полшага! Он может перешагнуть пропасть и может свалиться в нее.

Он понимал и оправдывал жестокость Ивановых вопросов. На его месте он поступил бы точно так же. Иваном руководила не только боязнь ошибиться, как это уже не раз случалось с ним, но и желание приблизить к себе человека именно такого, какой ему был нужен. Но каков он, этот человек, который нужен ему? И таков ли он, Басманов? Может быть, все, что у него есть за душой и что он искренне выложит сейчас Ивану, как раз и не нужно ему?! И все его раздумья, колебания ни к чему: даже если ему и удалось бы отгадать, каким он должен быть, чтобы завоевать любовь и доверие Ивана, он им не станет, если он не такой. И не нужно думать, не нужно молчать и возбуждать в Иване излишней подозрительности. Нужно сказать ему правду и довериться судьбе.

– Коли сын отцу изменяет – не всегда плох сын, – заговорил Басманов тихо, но твердо и решительно. – Бывает, и отчизне изменяют не потому, что душа изменчива и помыслы нечисты…

Глаза Ивана полыхнули холодным огнем при этих словах Басманова, но он сдержался, ни слова не сказал ему и даже отвернулся от него совсем, чтобы не показывать своих чувств.

– Ежели отец постыл, а отчизна – мачеха, токмо убогая душа станет им служить. Ибо такой душе не нужны ни честь, ни доблесть, ни все иное… Она сыта крохами со стола велиможных и радуется лишь благоволению к ней. У меня не такая душа, государь, а в сословии своем я пасынок. И возрос я не в лесу, а на опушке… На отшибе! И тех жирных соков, на коих выпестовались мои сословцы, я не хватил. И к счастью! Ибо данное мне Богом не обросло тугой корой и мхом, не закоснело, питаясь жирными соками, от которых все тучнеет и тупеет. Легко взрастать и подниматься в гуще: хоть медленно, неверно! Трудно – на опушке: и дровосек налегке срубит, и буря свалит! Но кто возрос на опушке, государь, тот смел и стоек, хоть с виду порой и неказист. Так и я, государь… Я не трус, не глуп… Многому научен, а кое в чем – получше от иных! Но что с того? Я неказист, непородист. И будь я хоть десяти пядей во лбу, мне путь один, как всякой незакистой деревине, – на дрова – и в печь. А ежели и не угожу в печь, то достою до дряхлости и подломлюсь… Без пользы, без славы!.. А те, кто прям и высок, за одно лишь сие обретают славу, и честь, и доблесть! Но я також хочу чести и славы, понеже достоин ее не менее других. А от кого – и поболее! За заслуги свои хочу я чести, и токмо за заслуги! У нас же издревле стоят на том, что у малых больших заслуг не бывает! Но паче того, большие у малых их ум обирают, на себя пристяжают их ловкость и дело любое полезное и все за свое выдают. А малых в застении держат. Я же не желаю быть в застении из-за малой породы своей. За то и пылаю ненавистью на тех, которые стяжают все блага породой и знатностью, а ума и на вершок не имеют.

– И к кому же ты тщишься приткнуться со своей ненавистью? – спросил Иван. – Уж не ко мне ли?!

– К тебе, государь.

Басманов выжидающе смолк. Говорить ему больше было нечего – он все сказал. Ему оставалось только ждать, и он ждал – с таким чувством, что его будто нет совсем, что он исчез, весь перейдя в этого сидевшего рядом с ним человека и растворясь в нем, как соль растворяется в воде. Захочет этот человек – выпустит его из себя, вернет ему душу, снова вдохнет в нее силу, желания, стремления, не захочет – он так и останется в нем, и этот человек даже не почувствует, что похоронил в себе еще одну – какую уже?! – человеческую жизнь.

– Не глуп?! – по-прежнему не оборачиваясь к Басманову и будто не ему, а самому себе или кому-то иному, невидимому, раздумчиво сказал Иван и прищурился, словно хотел увидеть этого невидимого в зеленоватом мраке, осевшем плотным слоем в дальнем углу гридницы. – Ум уму рознь… Адашев тоже умен был, и за ум я его любил и жаловал. Породы он похирей твоей был, сам ведаешь… И також, как и ты, славу и честь у именитых оттягать тщился. Я ему власть дал, а он ее супротив меня оборотил! Власть ослепляет человека: глупого – быстрей, умного – медленней, но одинаково и тот и другой непременно полезут напролом, не видя и не хотя видеть окрест себя никого и ничего. Ты не говорил мне, что хочешь власти, но все, чего ты хочешь: доблести, чести, славы, – без власти недостижимо. Чтоб проявить себя – достаточно ли ловкого ума? Сам рек: большие себе все пристяжают, утянут, обведут, породу выпнут наперед! Без силы и власти вечно прозябать тебе в застении. А власть и силу тебе могу дать лише я – и дам!.. Понеже волков – собаками травят! – Иван резко повернулся к Басманову, глаза его быстро-быстро забегали по его лицу. – Разумеешь меня?.. Собаками травят волков! Смелыми, сильными и умными собаками. А волки – не овцы, у них також есть клыки. Шкура твоя не больно крепка, а дорога ж, поди, тебе?! Гляди, за ломтем погонишься, да без крохи останешься!

– Мне терять нечего, государь. Шкуры моей мне не жаль, а крепка ли она – то на волчьих зубах испробовать надобно.

– Коли терять нечего, то и обретать почто? А ты жаждешь обрести. Не сыну ль своему позаздрил?

– Сын мой – кукла в твоих руках, государь… Красивая, живая кукла. Заздрить ему я не могу, понеже стремлюсь совсем к иному.

– А ты не больно учтив, Басманов, – не то угрозливо, не то насмешливо бросил Иван. – Не успел рядом усесться, а уж… – Иван не договорил, но бровь его вскинулась, и Басманов понял все и без договорки.

– Прости, государь… – намерился приподняться Басманов.

– Сиди, сиди! – пресек его Иван. – Не учтивость мне от тебя потребна – правда! Ты и речешь мне правду. А перед правдой я всегда склонюсь, хоть и дерет она меня порой по сердцу… Верно подметил – кукла! Толико еще и заумная. Люблю я его… Сразу полюбил, как еще в рынды ко мне приставлен был. Как брат он мне стал, братца моего единоутробного Юрия, умом покойного, заменив. А иногда зачудится – змею на груди пригрел…

Басманов вздрогнул, под мышками у него так запекло, будто туда ему сунули по куску раскаленного железа. Но глаза Ивана смотрели на него просто и даже чуть грустновато, и жар постепенно схлынул, только на лбу густо выступили мелкие бисеринки пота. Басманов облизал губы и щепотью собрал со лба пот.

– …Вот и тебя держу около, полезен ты мне… Войско ныне целиком на тебе. Вижу ум твой и сноровность… Вижу! Намеренно Большой полк никому не отдал из именитых – сам стал во главе, чтоб тебя прикрыть собой да местничество пресечь. Вижу – и многое уже в руки тебе дал! Именитые уж не посягают на тебя – стерегутся. Мое благоволение к тебе им – как ворка[86]86
  Ворка – тонкая веревка, вкладываемая в пасть норовистой лошади для взнуздания.


[Закрыть] в пасть! А все одно – точит меня что-то… Будто червь во мне сидит! Что-то в вас, Басмановых, настораживает меня. Вот про Ваську Грязного точно знаю – никогда не изменит мне, не предаст. Без обиды слушай меня, воевода: говорю тебе не как царь – как человек. Как царь – дорожу вами, как человек – восстаю!.. Не верю, усомняюсь… Буде, оттого, что умны вы больно?! Даже заумны! Себе на уме… А ум – он крамольник, бунтовщик! По себе знаю! Сколь уж раз сам себя перебучил, перекрутил, перевывернул? Сколь уж раз сам от себя отступился, сам себе изменил?! Ты вон кичишься своим умом… Не мутись, не дурно сие. А я терзаюсь! Терзаюсь и страстью, и умом! Чем больше разумеешь, тем тяжче усмирять себя, тем менее в тебе святынь. А без святынь душа как разбойник! На кого угодно нож наточит.

Иван смолк. Смущенно глянул на Басманова, будто устыдился своей простоты и откровенности, отвернулся.

Свечи в дикирии оплыли почти до конца. Язычки пламени стали алыми. Тени на стенах укротились, позамерли, будто придремали в сгустившемся мраке. Лицо Ивана в слабеющем, аловатом отсвете свечей тоже казалось алым – золотисто-алым, как расплавленная медь. Сейчас он казался Басманову красивым и очень-очень молодым, совсем мальчиком, прилепившим себе для потехи бородку. Басманов свел глаза с Иванова лица и увидел на противоположной стене пропечатавшийся сквозь мрак его четкий абрис – хищный и грозный, и как-то жутковато и ознобно стало Басманову, будто пред ним явственно и зловеще предстала двуликость Ивана.

– Ступай, воевода, – устало сказал Иван. – Поспи до заутрени. Я тоже прилягу, лишь грамотку допишу, коль свечи не затухнут. Забыл повелеть сменить… Вот оно каково царю на Руси, – горько усмехнулся он. – Свечи сменить – и то указ давай! Про войну думай царь и про свечи не забывай. Толико и суй в подзатылье нашу треклятую Русь!

Иван вздохнул, поднялся с лавки. Басманов тяжелым шагом пошел к двери, утопая по самые колени в рыхлом ковре темени, укрывшем весь пол гридницы.

– А задум твой добрый! – остановил его в самых дверях Иван. – Подумаю еще… Утром совет созовем, порешим, как нам подступиться к Полоцку.