Текст книги "Разбитое зеркало (сборник)"

– Давай, старшина, имеешь право.

Старшина сдвинул складки под ремнём гимнастёрки назад, браво выпятил грудь – выглядел он на все «сто».

– Товарищ командир, осмелюсь доложить…

– Ну!

– У меня сегодня день рождения.

Горшков присвистнул удивлённо: совсем забыл на войне, что существуют такие простые штатские штуки, как дни рождения. Господи, да это же совсем из другой жизни, которой уже нет… Проговорил тихо – у него даже голос сел:

– Ох, старшина! Чего же мне тебе подарить?

– Ничего не надо, товарищ старший лейтенант, главное, чтобы вы сами были – это раз, и два – давайте пригласим к нам связисток… Снова. А?

– А почему бы и не пригласить?

– Есть пригласить связисток! – Лицо старшины засияло удовлетворённо.

Старший лейтенант позавидовал лихой молодцеватости подчинённого и, устало выплёскивая его из головы, расслабленно опустился на сено, закрыл глаза. Когда открыл – старшины уже не было, он будто растаял.

Хотелось спать. Горшков вновь закрыл глаза и в то же мгновение провалился в тяжёлый непрозрачный сон, – что-то в странном сне этом ухало, колотилось, скрежетало, ворочалось, вызывало беспокойство… У Мустафы сон был один, у старшего лейтенанта – другой. Очнулся Горшков от того, что почувствовал чей-то взгляд. Открыл глаза – Мустафа сидит рядом и внимательно смотрит на него.

– Ты чего, Мустафа?

– Да вот, прокручиваю в мозгу всё, что видел, когда на той стороне были.

– Ну и что?

– Достойное это дело – разведка.

– Без разведки войны не бывает, Мустафа. Всё хотел спросить тебя, да как-то недосуг было, то одно мешало, то другое – ты раньше в армии служил?

– Было дело, товарищ старший лейтенант. Не всё же время я за колючей проволокой сидел.

– В каких частях тянул лямку?

– В пограничных.

Горшков невольно поцецекал языком:

– Неплохо. А как же потом докатился де жизни такой? – старший лейтенант сложил из пальцев решётку.

– Было дело, товарищ командир, – Мустафа вздохнул с досадой, не хотелось ему вспоминать прошлое, – было… По молодости да по глупости.

– Всё правильно, Мустафа. Каждый из нас бывает и молод, и глуп… Даже в старости.

Охворостов вернулся в клуню через двадцать минут, удовлетворённо погладил пальцами усы.

– К вечеру ждём гостей, товарищ старшин лейтенант, – сказал он, – узел связи нашего доблестного артиллерийского полка.

Из-под охапки сена выглянул Соломин, звучно поскрёб пальцами щетину на щеках:

– Бриться трэба!

– Не только. Желательно ещё и наодеколониться. Чтобы амбре было такое м-м-м-м… – старшина выразительно втянул в ноздри воздух. – Чтобы весь узел связи улёгся к нашим ногам.

– Хай живэ и здравствует дружба между разведчиками и связистами! – Соломин окончательно выдрался из сена, сел. – Товарищ старший лейтенант, как в штабе оценили наши действия в тылу противника?

– На «ять».

– И что нам за это будет? – тон соломинский сделался задумчивым: ответ командира был неопределённым. – Медалей, я так полагаю, нам за это не дадут.

– Ну почему же, пару «зобоэзок» могут дать. – «Зобоэзками» разведчики звали медали «За боевые заслуги». – Вначале дадут, потом добавят… Либо отнимут. В нашей жизни всякое бывало.

– Верно, бывало…

– Поэтому пока не будем держать медали в руках, об этом лучше помолчим. – Горшков потянулся, сделал лёгкое, почти неуловимое движение, будто ухватился в воздухе за что-то невидимое, и в следующий миг оказался на ногах.

Из связисток в голову старшему лейтенанту запала одна – синеглазая сержантша Ася… Впрочем, как разумел Горшков, Ася поселилась в мозгах не только у него одного.

Тяжесть, наполнявшая виски и затылок, после сна исчезла, в душе возникло что-то светлое, бодрое, Горшков подумал, что неплохо бы перед встречей со связистками искупаться где-нибудь, но, насколько он помнил, во всей округе не было ни одного озерка, даже мелких речек и ручьёв с запрудами не было. Имелись задымленные болотистые низины, поросшие осокой, кое-где даже проблёскивали полоски воды, но в лягушачьих угодьях этих не искупаешься; Горшков пару раз намеревался поинтересоваться у хозяйки клуни, куда они ходят летом купаться – не в водосточных же трубах плещутся, но всё время что-то мешало, не до вопросов было. Старший лейтенант отогнул рукав гимнастёрки, посмотрел на часы – до вечера было ещё далеко.

Когда нет никакого конкретного дела, время наполняется неприятной пустотой, прогибается, человек не знает, куда себя деть, а этого никак нельзя допускать, – Горшков выскочил из клуни на свет, поправил на себе гимнастёрку и, нагнав на себя командирскую солидность, отправился в жилой дом к хозяйке.

Хозяйка, старая, седенькая, с белёсыми усиками над верхней губой сидела в распахнутых сенцах и чистила картошку, тщательно собирая очистки в сдавленное ведёрко – мечтала, когда фронт уйдёт отсюда, наши потеснят фрицев, завести какую-нибудь живность, поросёнка или козу. Увидев старшего лейтенанта, хозяйка проворно поднялась со скамейки.

– Здравия желаю, тётка Марфа, – поприветствовал её Горшков.

– И тебе того же самого, товарищ командир, – старушка поклонилась Горшкову, – в том же количестве.

– Скажи, тётка Марфа, а речка здесь где-нибудь имеется? Или пруд бы. Искупаться, помыться, постираться надо. Куда ваши мужики купаться раньше бегали?

– Не бегали, а ездили.

– Как это?

– На велосипедах. Километрах в семи отсюда речка протекает. Ия называется.

– А ближе? Ближе ничего нет?

– Нету, миленький, – лицо тётки Марфы сожалеющее сморщилось.

Семь километров во фронтовых условиях – это много. Уйти из части на семьсот метров – это ещё куда ни шло. А семь километров – это дезертирство.

– Как же это вы моетесь, тётка Марфа? Ведь в селе же у вас ни одной бани.

– В кадках, товарищ командир, в кадках. В тех самых, в которых потом капусту и огурцы солим.

Горшков представил себе, как какой-нибудь замшелый, до костей пропитанный вонючим потом мухрик промывает в кадке свои пахучие причиндалы, освобождается от дурного воздуха, набившегося в желудок, затем, выплеснув из кадки грязную воду, забивает её свежей, мелко порубленной капустой, – и передёрнул плечами.

– Ну и нравы у вас, тётка Марфа…

– Так повелось ещё со времён царя Алексея Тишайшего, – ответила шустрая старушонка. – Народ у нас небрезгливый, спокойный.

– Всё ясно, тётка Марфа, – старший лейтенант козырнул хозяйке, будто высшему воинскому чину и вышел из сенцев. Уже за дверью пробормотал невнятно: – Все ясно, что ни хрена не ясно.

Искупаться, привести себя в порядок было негде, ехать за семь километров речных раков тащить никто им позволит, придётся воспользоваться бочкой.

Связистки тоже готовились.

Правда, двое из них – хохотушка Катя и красавица Жанна находились ещё на дежурстве, но это ничего не значило, к пятнадцати ноль-ноль они должны освободиться, Ася же с Инной стареньким заполненным горящими углями утюжком гладили гимнастёрки с юбками и чистили кирзовые сапоги.

Одежду гладили на всех, на всю команду, чтобы девочки, придя с дежурства, не теряя времени, переоблачились, подначепурились и, похорошевшие, всей гурьбой двинулись бы к разведчикам.

– Разведчики – это элита армии, – глубокомысленно размышляла тем временем Ася, – в штабных бумагах на первой строчке стоят.

– На тебя глаз положил старшина, – прервала её Инна.

– А мне их командир глянулся…

– Мне старший лейтенант тоже нравится, – призналась Инна, – он такой… интеллигентный, обходительный. Взгляд умный.

– Господи! – Ася прекратила гладить, потянулась сладко. – Если б не было войны… как было бы хорошо! Я бы обязательно поехала в Москву.

– Я тоже хочу в Москву, – встрепенулась Инна. Вся серьёзность стекла с неё, будто дождевая вода, угрюмые глаза потеплели.

– Сходила бы в Большой театр, потом в Малый, – не слыша её, продолжила Ася, – а потом…

– Я бы тоже в Большой театр сходила бы, и от Малого не отказалась… Это так интересно!

– А потом бы я поступила в институт, – сказала Ася.

– В какой?

– Ну, конечно же не в связь – неинтересно. Поступила бы в институт, где художников по модам готовят. Вот это была бы жизнь!

– Всё это мечты, Аська, мечты несбыточные. А пока мы имеем фронт, грязь, боль, редкие письма из дома, приставанья обовшивевших мужиков, вырвавшихся из окопов в ближний тыл. Собственно, ты сама всё это знаешь, чего я тебе говорю. И пока война не кончится, ни о каких институтах ни думать, ни мечтать просто не моги, Аська!

– М-да, нарисовала ты мне перспективку! Даже пальцы дрожать начали.

– А вот этого не надо, – повысила голос Инна. – Отруби!

– А ты, оказывается, жестокая, – неожиданно проговорила Ася.

– На войне невольно станешь жестокой, – отмахнулась от начальницы Инна, – сама знаешь…

Лёгкая тень побежала по лицу Аси, оставила свой след, улыбка, гулявшая на губах, исчезла. Война научила её жить одним днем – остался день позади и хорошо, Бог подарил его, теперь надо вымаливать другой день, с тревожными глазами ловить следующие сообщения – не прорвались ли где немцы, не сбросили ли в нашем тылу десант, не засечено ли в тылу немецкой тяжёлой артиллерии, которая может обстрелять любой, даже на двадцать километров удаленный от линии фронта штаб, и так далее… Шансов погибнуть у любой из девчонок-связисток было много больше, чем шансов выжить.

– М-да, – удручённо пробормотала Ася, – ручки тоненькие, ножки тоненькие, а жить-то хочется. А я, дурёха, про Москву распространяюсь, про институт, где художников по красивой одежде готовят… Тьфу!

– Не расстраивайся, Аська! – подластилась Инна к подруге. – Это я тебе ложку дёгтя в бочку мёда ливанула. А ты и скукожилась. Не сдавайся, подруга, держи нос выше!

– Ага! – Ася хмыкнула. – А хвост пистолетом.

Вспомнился дом в родной деревне, пахнущий хлебом и драчевниками – круглыми толстыми лаптями-оладьями из бульбы, которые нигде так ловко и вкусно не готовят, только в Белоруссии, картошка здесь – главный продукт; речка также вспомнилась, ещё – хороводы у костра и ночной языческий праздник Иван Купала… Сердце у Аси защемило, в груди возникла боль, Ася невольно вздохнула: привыкла реагировать на всё, что слышит ушами.

И Инка, лучшая подруга, не смогла сдержаться, опрокинула грязную кастрюльку на чистую косточку. Стоит ли теперь вообще думать о Москве? Ася печально, уголками рта, улыбнулась, губы у неё задёргались обиженно, будто она собиралась заплакать. Превозмогая себя, она улыбнулась ещё раз, невесело отёрла пальцами глаза, ногтями подбила снизу ресницы – пусть пушатся… Живы ли её родичи в Белоруссии, под оккупантами, кто знает? Никто не знает. Вот когда освободят Белоруссию, тогда и станет всё известно. Спросила, приходя в себя:

– Инк, а ты когда-нибудь губной помадой пользовалась?

Та недоумённо приподняла одно плечо, потом второе:

– Никогда.

– И я никогда. Я даже не видела её, в деревне у нас девки красились свекольным соком.

– Я, конечно, видела губную помаду, но давно, последний раз – осенью сорок первого года, перед поступлением на курсы связисток.

– Как давно это было, – Ася жалостливо шмыгнула, обняла подругу, – да и было ли это вообще? Иногда мне кажется, что все годы, которые мне довелось прожить, гремела война, ни на минуту не прекращалась война, мирного времени не было совсем.

– А ведь оно было, Аська! Точно было!

– Представь себе, не помню, – призналась Ася. – Хотя во сне, бывает, вижу свою деревню, тихую, с коровами на взгорке и высокими белыми дымами, висящими над крышами…

Юбки с гимнастёрками они погладили быстро, и сапоги начистили быстро, остальную амуницию подружек, находившихся на дежурстве, тоже приготовили быстро, после чего стали терпеливо ждать, когда же из штаба вернутся их товарки.

Время в таких случаях, когда делать нечего, тянется еле-еле, минуты на глазах обращаются в часы. Ася подумала о том, что если бы она находилась у себя дома, в деревне, в Ушачском районе, то нашла бы себе занятие живо, да такое занятие, что время, набрав скорость, только бы свистело-посвистывало: работы дома всегда было много.

Она вновь опечалилась: стоит ли он сейчас на земле, дом её родной, целы ли стены, живы ли маманя с отцом, всё ли в порядке с соседями, сохранились ли укромные места её детства, обязательно вызывающие внутреннее щемление при всяком, даже лёгком воспоминании? Всё-таки детство прочно сидит в каждом человеке до самых седых волос. И, наверное, это хорошо, люди, помнящие своё детство, всё светлое, оставшееся в нём, – это добрые люди. Эх, детство… Даже не верится, что оно было! Ася вздохнула, помяла пальцами горло, пропихивая внутрь болезненный комок, возникший внезапно, снова отёрла пальцами глаза.

Ровно в три часа дня с дежурства вернулась Катя, через несколько минут прискакала Жанна, обе голодные, шумные; первым делом во дворе, где имелся летник – небольшая летняя кухонька, – разожгли плиту и вскипятили чайник, неумело, немецкой финкой, открыли банку с консервами – одну на двоих, «Яловычина з чорным перцем на лавровом листя» называется, из стратегических запасов, поставили её на стол, от буханки отпластали несколько ломтей серого жёсткого хлеба.

– Ася! Инка! Давайте с нами чай пить, – прокричала Катя призывно, вытянула голову, пытаясь понять, услышали её Ася с Инной или нет?

В окно домика высунулась Ася, улеглась крупной грудью на подоконник.

– Вы, девки, думаете поторапливаться или нет? Скоро разведчики придут. У ихнего старшины сегодня день рождения.

Усталые от дежурства связистки проворно забренчали алюминиевыми ложками, кромсая душистую тушёнку на куски – ведь до прихода разведчиков ещё и намарафетиться надо, а всякий марафет требует времени, – и мысли свои привести в порядок нужно, и улыбку нагнать на лицо, этакую прочную победную улыбку, чтобы ни при каких обстоятельствах она не угасала… Даже если над головой будут свистеть пули.

Разведчики тоже готовились к встрече. Очень даже кстати им подвернулся хороший повод – день рождения старшины Охворостова. Даже если б этого рождения не было вовсе, его надо было бы придумать специально.

Всех, кто жил в клуне, охватило некое нетерпение, в том числе и старшего лейтенанта, разведчики пришивали к гимнастёркам чистые подворотнички, брились, сапоги драили до такого блеска, что в заношенные кирзачи можно было смотреться.

Вот что может сделать прекрасный пол с мужиками, вот оно, ещё одно доказательство того, что женщина может вить из мужчины верёвки. Горшков сказал об этом старшине.

Тот беспечно махнул рукой:

– Как совьёмся, так и разовьёмся, это дело добровольное. При желании вообще могу сложиться конфеткой и залезть в кондитерский кулёк.

Старший лейтенант засмеялся – не мог себе представить Охворостова, сидящим в конфетном кульке.

Было тихо, мирно. Над клуней безмятежно голубело небо, плавали невесомые облака, в округе было тихо, как никогда – выстрелы не звучали, разведчики не засекли ни одного. Тыл есть тыл. Хотя и в тылу тоскующий по запаху пороха люд иногда затевает такую канонаду, что она бывает слышна в самом Берлине.

Побрившись, Горшков оглядел себя в осколок зеркала, провёл по щекам пальцами и остался доволен: выглядел он если не на пять, то на четвёрку тянул точно.

Говорят, зеркало – изобретение чертенячье, светлые силы небесные к нему не причастны. Недаром всякий колдун, даже самый квелый, начинающий, обязательно обкладывается во время своих сеансов зеркалами – он черпает в них свою силу, хорошее зеркало для него всё равно что для шахтёра Стаханова отбойный молоток – так и начинает ковать судьбы людские. А с другой стороны, как без зеркала побриться? В сапог, что ли, глядеть?

Острый слух старшего лейтенанта засёк слабый стук, раздавшийся в пустоте пространства – ну будто бы в воздухе лопнул водяной пузырь, звук, перекочевав из воздуха в землю, легонько, едва ощутимо толкнулся снизу в ноги и затих. Горшков насторожился: это было что-то необычное. Встревоженно огляделся – нет ли чего опасного поблизости?

Нет, ничего не было: по-прежнему ярко голубело небо, влекомые слабым молочным ветерком, неторопливо плыли на запад облака, пели птицы. Ничего необычного. Тогда что же за звук родился в пространстве? Этого Горшков не знал и продолжал встревоженно оглядываться, искал причину беспокойства.

Из клуни выглянул Охворостов.

– Товарищ командир, вы готовы?

Горшков вновь провёл ладонью по щекам, сделал это машинально, качнул головой немо, он всё сейчас делал механически, бесконтрольно, продолжая пребывать в нарастающей тревоге. Что-то должно было сейчас произойти. А что именно, он не знал.

– Мне пора бежать за девчатами, товарищ старший лейтенант. – Охворостов не смог сдержать радостной улыбки. – Бегу!

Стерший лейтенант кивнул бесконтрольно – он никак не мог понять, что в эту минуту происходит, где конкретно родилась тревога и когда она пройдёт. Махнул рукой Охворостову, а сам вновь напряжённо вытянул голову.

Вверху, в небесах, неожиданно что-то скрежетнуло железно, будто вагон на крутом повороте чуть не вывернул себе колёса, звук исчез так же внезапно, как и родился. Над деревенскими домами продолжали безмятежно плыть облачка.

И тут старший лейтенант понял, что происходит, а точнее, что должно произойти через несколько секунд. Звук лопнувшего пузыря и толчок под ногами был не чем иным, как выстрелом дальнобойного орудия – немцы подтянули на этот участок фронта тяжёлую артиллерию.

Частичное подтверждение этому разведчики нашли в последней вылазке за линию фронта, прощупывая машины, идущие с грузами в старый военный городок: в кузове одной из машин лежали громоздкие, похожие на морские торпеды снаряды. Честно говоря, они и подумали, что это и есть торпеды для подводных лодок, случайно попавшие на сушу.

Старшина, которому не понравился необычный вид командира, продолжал стоять в дверях клуни с вопросительно вытянутым лицом.

– Все из клуни! – очнувшись, громко прокричал Горшков. – Немедленно из клуни!

Эх, хорошо было бы, если б рядом была воронка, можно было бы скатиться в неё, распластаться на дне, но воронки не было.

– Все из клуни! – вновь, срывая себе голос, прокричал Горшков.

В воздухе, в пугающей выси, за облаками, опять раздался железный скрежет, заставил старшого лейтенанта пригнуться, он вывернул голову, глянул вопросительно на небо, но и на этот раз ничего не понял, помотал головой, словно пытался вытряхнуть из ушей какой-то мусор, с кашлем втянул в себя воздух.

Ждать пришлось недолго – всего несколько мгновений – в выси что-то лопнуло вторично, только на этот раз звук был очень громким, жёстким, железным, до крови забил уши, следом послышался вой падающего снаряда.

Значит, всё-таки тяжёлая артиллерия… И торпеды, о которых Горшков докладывал в штабе, были вовсе не торпедами, а крупнокалиберными снарядами.

Разведчики по одному вылетели из клуни, последними выскочили Мустафа и Пердунок.

– Ложись! – прокричал Горшков, придавил рукой что-то, втянул в себя воздух, выдохнул и прыгнул под изгородь, боком прижался к ней.

Воздух над головой треснул, в землю всадилось что-то тяжёлое, будто въехал дом, тело старшего лейтенанта невесомой пушинкой взлетело вверх, – падая, он перевернулся, отшиб себе живот и ноги, глаза и рот забило пылью, сделалось темно.

В плотной, почти вечерней темноте этой клуня приподнялась одним боком, будто живая, такова была сила взрывной волны, – и в воздухе начала разваливаться. Она распадалась на брёвнышки, на обрезки досок, на колы и подпорки с перекладинами, будто сшита была не гвоздями, а гнилыми нитками. С хозяйкиного дома сорвало трубу, склёпанную из оцинкованного железа, с силой швырнуло во двор клуни, смяло, словно бумажную.

За первой взрывной волной принеслась вторая, которая была хоть покороче и послабее, но всё равно была сокрушающа – сорвала с дома тётки Марфы половину крыши, та огромным, скрипучим, на ходу теряющим клочья кровли крылом взвилась вверх, затрещала громко и унеслась на зады огородов.

На Горшкова свалилось несколько деревяшек, следом – расщеплённая доска, он прикрыл голову руками, ожидая, что свалится что-нибудь увесистое, напрягся, будто перед ударом, но удара не последовало.

Запахло резко какой-то химической кислятиной, смешанной с духом гнилого чеснока…

Было понятно – немцы вычислили, где находится штаб, и били по нему, но не попали. Странно всё-таки, почему они произвели только один выстрел, а не накрыли село целой серией? Побоялись демаскировки? Нет, тут было что-то другое.

Скорее всего, это был случайный выстрел.

Горшков вскочил на ноги. Протёр кулаками глаза. На месте клуни возвышалась куча хлама, над которой курчавился столб пыли. Во дворе кто где лежали разведчики, присыпанные разным мусором. На Мустафе, прикрывая его голову, валялась мокрая от гнили доска.

В ушах сидел звон. Старший лейтенант потряс головой, стараясь избавиться от него, – звон не проходил. Но вот сквозь этот назойливый болезненный звук прорезался чей-то крик, прорезался и тут же исчез.

– Подъём, славяне! – с трудом тряся головой, просипел Горшков. – Обстрел закончился.

Сквозь звон вновь прорезался чей-то встревоженный крик. Старший лейтенант, пошатываясь, стряхнул грязь со штанов, с гимнастёрки и, выдавив телом дверцу изгороди, выбрался наружу.

Над крышами домов поднимался серый слоистый дым – горел то ли сам штаб, то ли один из домов, находившихся рядом, дым медленно поднимался над улицей, скользил по воздуху, закрывал солнце, расползался на лохмотья, будто гнилой.

– Разведчики, за мной! – старший лейтенант попытался выдавить из глотки горячий комок, но тот не подался. Горшков закашлялся, согнулся едва не до колен, сплюнул себе под ноги. Ноздри резало от вонючего запаха взрыва, в глазах плавали слёзы. Он стёр их рукавом гимнастёрки – не дай бог, увидят разведчики.

Улица была подметена взрывной волной – ни одной соринки, даже камней, обломков кирпичей и тех не было – всё сдуло. Горшков, пошатываясь, придерживая рукой кобуру пистолета, больно хлопавшую его по боку, побежал к штабу.

Штаб был цел, только выбито несколько окон да разворочена крыша, у крыльца стоял растерянный, с бледным лицом и свежей царапиной на щеке – посекло осколком стекла, – майор Семёновский и смотрел в противоположную от штаба сторону.

Старший лейтенант глянул туда. Две хаты точно легли под снаряд, на их месте зияла дымящаяся воронка, и были разбросаны окровавленные тряпки, да ещё две хаты за пределами ямы были превращены в обычный мусор. Из груд разбитого хлама лишь призывно торчали тонкие шпеньки труб. «Ведь там же завалены, – Горшков поморщился болезненно, – лю-юди… Их надо раскопать. Срочно!»

В спину старшего лейтенанта кто-то с силой толкнул. Он оглянулся – Охворостов.

– Ну что, старшина? – просипел Горшков.

– Беда какая, товарищ старший лейтенант… – Охворостов ткнул нехорошо подрагивающей рукой в дымящуюся воронку, голос у него сник, стал чужим. – А? Беда какая… Здесь же наши девочки лежат.

– Господи, – в тон старшине неверяще прошептал Горшков, – это же было случайное попадание…

– Случайное, – покорно повторил старшина.

– Может, их дома не было, может, снаряд не зацепил, пронесло, может, – с неожиданной надеждой проговорил старший лейтенант, – может, в штаб вызвали, или они на котлопункт отлучились? – Он оглянулся на онемевшего, безмолвно стоявшего Семёновского – бледность, натёкшая в лицо майора, не проходила. – А, старшина?

– Нет, – Охворостов отрицательно покачал головой, – чудес не бывает, товарищ старший лейтенант.

– Да, – голос у Горшкова вновь сбился, наполнился нездоровой сипотой, – чудеса – это только в сказках.

Старшина кивнул.

Земля около воронок, а в самих воронках ещё сильнее, – не только дымилась, от неё исходил колючий жар. Как от печи.

– Давай, старшина, за мной. – Старший лейтенант повёл головой в сторону двух больших груд мусора, оставшихся после справных хат: искать кого-либо в воронках было бесполезно, а в мусоре могут находиться живые люди. – Подтягивай сюда наших ребят, – скомандовал он старшине.

– Г-гады, сорвали день рождения, – прохрипел Охворостов зло, – такой праздник уничтожили!

– Теперь не до дня рождения, старшина, – проехали мимо.

Они проработали четыре часа, разворошили обе мусорные кучи, разобрали их по тряпкам и дощечкам. Нашли три мёртвых тела: в одной куче старика со старухой; старуха умерла с вязанием в руках – городила спицами толстые тёплые носки на зиму, так с носками в руках и погибла – задохнулась в плотном слое грязи и земли, старик умер более легко, быстро – в висок ему торцом ударила сорвавшаяся с притолоки доска, проломила кость; во второй покоился погибший мальчишка с синим лицом и изодранными в кровь руками…

Пока раскапывали кучи, старшина постоянно косил глазами в сторону воронки, хотя и не переставшей дымиться, но уже начавшей остывать, выпрямлялся, оборачивался, словно бы слышал за спиной чей-то голос, готов был вскинуться обрадованно, но вместо этого болезненно и горько опускал плечи – никто его не звал.

– Ах, землячка, землячка, – бормотал он едва слышно, – чего же ты наделала?

– Не майся, старшина, не гадай – вдруг жива, – сказал ему Горшков. – В штабе нам дадут точные сведения.

Утром в штабе им действительно дали точные сведения, но легче от них не стало – отделение связисток Аси Бульбы погибло полностью.

Вот тебе и драченики с мочениками…

Старший лейтенант вернулся к клуне. Имущество разведчиков было благополучно вытащено из-под останков клуни, сложено в сторонке, стоял там и рюкзак Горшкова, тщательно обметённый веничком-голячком.

– Спасибо, ребята, что раскопали, – сказал старший лейтенант, рассупонил рюкзак – вместо полевого «сидора» он пользовался обычным туристическим рюкзаком с ремешками, клапанами, застёжками и шнурками, достал из бокового кармана фляжку со спиртом – Горшков всегда держал спирт в загашнике, на всякий случай, – отвинтил алюминиевый колпачок, похожий на небольшой стакашек:

– Подходи, ребята, помянем девчонок.

Первым к командиру подошёл Охворостов, глянул старшему лейтенанту под сапоги, а там Пердунок сидит – сосредоточенный, печальный, с обвисшими усами, старшина нагнулся, сочувственно потрепал его по пыльной шкуре. Пердунок был, как человек, – всё понимал, на всё имел свою точку зрения, только говорить не мог.

Охворостов протянул командиру тёмную от времени алюминиевую кружку, на которой острием ножа было выковырнуто «О.Е.С.» – первые буквы фамилии, имени и отчества. Горшков налил старшине немного спирта.

– Подходи, ребята, – голос у старшего лейтенанта был ровен и глух, – не стесняйся, народ!

Пердунок постоял немного около командира, отметился, так сказать, и понуро поковылял в сторону. Отошёл метров на десять, покосился на разбитую клуню – отдыхать там было нельзя, – и со вздохом лёг на землю, покрытую толстым слоем пыли.

– Пусть земля будет девчонкам пухом, – угрюмо проговорил старшина.

– Воистину пухом – от девчонок ничего не осталось. Взрыв превратил их тела в воздух. – Довгялло вздохнул.

– Не по-русски это, – заметил Арсюха, скользнул глазами в сторону. – Русский человек должен иметь могилу. Иначе куда идти на поклон?

Арсюха был прав. Но война есть война, она сюжетов не выбирает, судьбы режет как хочет, ножом. Вдоль, поперёк – как придётся…

– Я думаю, на краю воронки мы должны соорудить могильный холмик и поставить таблички с фамилиями связисток: «Здесь лежат такие-то и такие-то…» Старшина, подбери дощечку получше, имена вырежем ножом – так надёжнее. Если сегодня сделать не успеем, сделаем завтра. – Горшков оглянулся на хозяйкин дом с полуразвороченной крышей: – А вот тётке Марфе надо будет помочь сегодня. Без крыши она пропадёт.

– А ночевать где будем, товарищ старший лейтенант? – Арсюха обеспокоенно скосил глаза к носу. – Клуня-то – тю-тю.

– Здесь же, во дворе, и переночуем. Лето. Ночи стоят тёплые.

– Может, куда-нибудь под крышу определимся?

– Вряд ли такую крышу мы сейчас найдём. Все дома заняты штабными…

Ночевать остались во дворе клуни – у продырявленной взрывной волной изгороди, на земле, расстелили плащ-палатку, нашли пару старых ватников, также кинули на землю и улеглись.

Ночь выдалась беспокойная – часа в два, в кромешной темени начал накрапывать мелкий нудный дождик, разбудил разведчиков.

Выручил Арсюха – приметил в соседнем дворе казённый брезент, оставленный ездовыми на сохранение, сбегал туда и уволок полотно. Если бы не накидка – вымокли бы все.

Арсюха вслепую свернул цигарку, запалил её и некоторое время стоял над спящими, будто охранял их, с шумом втягивал в себя вкусный дым табака, ловил глазами всплески, поднимающиеся над далёким горизонтом, на западе то ли безмолвный свет вражеских ракет, то ли зарницы – удивительное явление ночной природы, потом раздавил потухший чинарик каблуком и проворно нырнул под брезент.

Когда нащупал рукой «сидор», поправил его, чтобы голове было удобнее, он уже спал – все движения Арсюхины были машинальными, слепыми и в ту же пору, несмотря на слепость, – очень точными.

Утром старшина вытесал из лозинового ствола могильный кол, прибил к нему пятислойную фанеру, которую он добыл невесть где, старший лейтенант узнал в штабе фамилии погибших связисток и Охворостов аккуратно, по-школярски высунув язык от напряжения, вырезал эти фамилии на доске, потом подмазал их краской.

Краска была яркая, трофейная, синяя, текст видно издали, за двадцать шагов. И главное, сохла краска быстро, не в пример родной отечественной, – впиталась в фанерку, малость потускнела, но держалась прочно, не пачкалась.

– Вот так-то, девочки, – грустно произнёс Охворостов, отошёл от фанерки с задавленным вздохом. – Жить бы вам да жить… Э-эх! – он с силой рубанул ладонью воздух.

Вдвоём со старшим лейтенантом они сходили к страшной, продолжавшей остро пахнуть прелой кислятиной воронке, на закраине её установили кол с дощечкой, постояли немного с обнажёнными головами и вернулись к своим.

Придя к разбитой клуне, старшина несколько минут сидел оцепенело на охапке выброшенного наружу сена, вяло шевелил губами, словно бы ему не хватало воздуха – приходил в себя, потом поднялся со вздохом и начал из обломков дерева, в которую превратилась клуня, вытаскивать доски – надо соорудить хоть бы какой-нибудь навес. Не спать же им под брезентом… Смертью смерть, а жизнь жизнью, мёртвым надлежит лежать в земле, а живым следовать с боями дальше.

Из досок он соорудил четыре стойки, загнал их в землю, подровнял, к стойкам прибил две доски поперёк, потом две вдоль и одну по диагонали… Получился вполне надёжный каркас, на него Охворостов решил натянуть несколько кусков ткани, отрезанных от дырявых плащ-палаток, прихватить их по углам гвоздями, расправить – сделать так, чтобы всё было по-людски.

Через час работа была закончена. А раз работы не было, то оказалось, Охворостову и руки свои некуда деть. Он их то в галифе, в карманы, засовывал, то под ремень определял, то спетливал сзади, за спиной, в узел, то ещё что-то изобретал, но всё было не то, лицо у старшины наливалось тяжестью, делалось недовольным, расстроенным, в голову лезли горькие мысли.