Текст книги "На краю государевой земли"

«Нет – это облепиха!» – подсказал ему чей-то голос.

«Какая еще облепиха?» – удивился Васятка.

«Ха-ха-ха! – засмеялся кто-то голосом, похожим на голос все той же девицы. – Узнаешь, все узнаешь!»

Васятка прикрыл глаза, держа в руке недоеденный кусок мяса, и его, подойдя, осторожно взяла у него из руки десятникова сучка Лукавка. Ее Бурнашка обычно таскал всюду за собой и уверял всех, что она приносит ему удачу в походах. Без нее за стены острога он никогда не делал ни шагу. И вот затащил даже сюда, в землянку.

«Я еще станцую перед тобой, тобо-ой…» – снова выплыла из темного угла все та же девица, чем-то похожая на остячку Машу: такая же тоненькая, с чуть кривоватыми ногами и мягкими округлыми плавными формами.

«Ладно, будет тебе», – сказал Васятка, теряя интерес к девице, и погрузился в дремоту.

Зимняя ночь длинная, томительная, но и усладная после тяжелого изнурительного мотания кряду несколько дней по заснеженной тайге. Но все заканчивается когда-нибудь, и ночь тоже.

Васятка отдохнул хорошо. Утром он почувствовал себя вновь бодрым, словно и не было вчерашней вялости.

– Я уж подумал – заскорбеешь. Вот была бы напасть, тащить тебя еще! – повеселел Бурнашка, когда увидел его разрумянившуюся на морозе физиономию. – Ну, казачки, с богом, дальше!

Они поднялись вверх по Мрассу еще на один дневной переход и заночевали в следующем подвернувшемся улусе.

* * *

А что же происходило в это время в остроге, там, в устье Кондомы?

Через неделю один за другим в острожек стали возвращаться отряды. Первыми вернулись казаки, уходившие по Кондоме.

Пущин и Баженка встретили их у ворот острожка.

– Иван, вот потолкуй с ним! – вывели казаки из кучки плененных улусников средних лет мужика, одетого в шубу на рысьем меху. – Может, здесь сговорчивым будет!

– Кызга, опять ты?! – подошел к нему атаман.

Он узнал князца Сарачерской волостки. Шесть лет назад он тоже столкнулся с ним вот так же, как сейчас, когда тот отказался платить ясак и грозился побить казаков. Тогда Кызга был задирист, воинственно размахивал ножом перед самым носом у него, окруженного плотной толпой улусников. Таким ли будет тут, в острожке. Смел ли, а?

– А-а, Баженка! – расплылся добродушной улыбкой князец, не выказав ни малейшего смущения или страха, как будто встретил своего старого приятеля.

И это удивило атамана, он хмыкнул, строго сказал ему: «Я же говорил тебе, что приду снова за ясаком!»

– Ясак?.. Ясак! – вырвалось у Кызги так, словно он впервые услышал об этом, и не из-за этого казаки притащили его сюда в острожек. На лице у него появилось простодушное изумление и непонимание, чего же от него хотят явившиеся в его улус здоровенные бородатые казаки, со злыми глазами. Изумление сменилось невозмутимой миной, и он заговорил, жестко:

– Нет ясак – нет!.. Моя отдал туба[53]53
  Туба, тубалары – группа племен северного Алтая, «татары черневые», йыш-кижи – люди черного леса.


[Закрыть] все! Моя не даст тебе ничего!.. Уходи, уходи в Томск! Не то худо, очень худо будет!

– Ты нас пугаешь? – мрачно спросил его Пущин. – Никуда не уйдем, пока не дашь великому государю снова шерть и ясак!

– Моя не пугать, моя хочет хорошо. Туба придет, очень худо твоя!.. Эта – пых, пых! – вскинул руки Кызга, показывая, как сожгут их острожёк, они нигде не укроются и их побьют. – Уходи назад, уходи!

– Ладно, казаки, отберите с ним трех его родичей, – велел Пущин казакам. – Остальных гоните в шею! Кормить их еще здесь!.. За них и чашки ячменя не дадут, свои же!

– Я увезу тебя, Кызга, как первого изменщика, в Томск! – пригрозил Баженка князцу. – Там быстро станешь покладистым!.. Шерть давал великому государю! Почто в измене?!

– Ай-ай! атаманка, как плохо говоришь! – укоризненно покачал головой Кызга.

– Посадите его в холодную! Пусть остынет, не то горячий больно! – распорядился Пущин.

Следующими в острожек вернулись казаки из абинских стойбищ Базаяка. Уходили они не так уж и далеко, но задержались дольше всех. Они загуляли, за аракой и девками забыли про ясак. Явились они с пропитыми опухшими физиономиями, виновато глянули на атамана.

– Что это?! – возмутился тот, когда они положили перед ним облезлых соболишек, которых им, под пьяную руку, всучили улусники.

– Вот оно как!.. Эхе-хе-хе! – только и смог вымолвить Баженка, сообразив, что Базаяк надул их…

А в ночь на крещенский сочельник в острожек прибежал от Базаяка его человек, хоронясь от глаз своих же улусников. Он принес весть, что сюда идут киргизы и телеуты: великой силой, невидали-де они такой по этим местам. К ним же еще примкнули абинцы Кубасака, тубалары и кумандинцы[54]54
  Кумандинцы – племя татар северного Алтая.


[Закрыть].

Пущин и Баженка насторожились, подумали было: не пугает ли их князец, хочет выжить из своей землицы. Они закрыли ворота острожка, усилили караулы. Никого не выпуская за стены, они стали ждать, когда же вернется последний отряд, отряд Бурнашки, затерявшийся где-то в Мрасских вершинах.

Так, в ожидании, прошел день, за ним другой. На третий день, в полдень, за рекой, на высоком яру показалась большая группа всадников. Подошли еще и еще, четко выделяясь темной полоской на фоне заснеженной горы.

«Неужели Базаяк натравил, заодно с ними? – засело в голове у Пущина. – Носа не кажет – испугался!»

В острожке поднялась тревога. Завозились у нарядов пушкари, засуетились десятники, стали расставлять по местам казаков и стрельцов. Готовясь к бою, служилые выставили самопалы в амбразуры острожка.

– Иван, глянь, глянь туда! – крикнул Баженка и показал на противоположную от реки сторону.

– Мать честная!.. И там, там! – заволновались казаки. – Обложили!..

По низменной пойменной равнине на острожек двигалось тысячи две всадников. Они шли плотной массой: передние торили дорогу в снежной целине, сменяя друг друга.

Стрельцы и казаки рассыпались по стене, привычно настраиваясь отбиваться со всех сторон.

Всадники же, которые были за рекой, спустились с яра, подошли к реке и спешились. Затем, видимо по сигналу, они двинулись пешими к острожку, увязая в рыхлом снегу на закованной в лед реке.

Пушкари подпустили их ближе, на выстрел, и ударили по ним картечью. И те побежали назад, не дойдя еще и до середины реки. Отошли и конные с противоположной стороны. Они тоже получили два заряда картечи.

Больше в этот день киргизы, а это они шли верховыми с пойменного берега, не пытались подходить к острожку. Телеуты же Абака, его куячники, месили еще раз снег на реке, пробуя приблизиться к острожку на выстрел из лука.

На следующий день лучники Абака пошли на острожек конными, с криками: «Эх-х! Ээе-хх!.. Ы-ыхх! Хо-хо-хо!.. Эгеть-эгеть!»

Дикие вопли и завывания кочевников, ржание коней, проваливающихся по брюхо в глубокий снег, заполнили воздух над широкой речной долиной. Но не дошли лучники и до середины реки, как их снова опалило жаркое дыхание картечи. И в ту же минуту там, на реке, что-то трахнуло, гулко, мощно, как будто саданули десятки затинных пятифунтовых пищалей. Это рвануло морозом лед на реке, сбросившей напряжение.

И кони, напуганные громовыми раскатами, понесли кочевников назад за реку. Со стороны киргизской осады стрельцы пустили в дело самопалы, и острожёк густо окутало дымом.

Остаток дня служилые просидели подле стен, зорко наблюдая за передвижкой неприятеля. Ночью же в острожек вернулся с отрядом Бурнашка. Он удачно проскочил заставы кочевников. Те не подозревали, что еще не все служилые были в сборе.

– Ну, наконец-то! – обрадовался Пущин и обнял Васятку. – Мы уж думали: попадете к ним в руки, придется менять на Кызгу!.. Слава богу, пронесло!

Обескураженный своим походом, Бурнашка потряс в руках перед его лицом тощей связкой соболишек, подчерненных, негодных в государеву казну.

– И за этим тащились сюда?! Не-е, я чего-то не понимаю! На что Хрипунову вот это?

– Это для начала, – сказал Пущин. – Приучить их надо, лаской, как велит государь.

– Какой лаской? Номча их приручил! Ободрал – до нас!

– Государь велит – значит надо! – парировал Пущин. Он еле сдерживался от приступа ярости, от провала со сбором ясака, который пришлось силой выбивать из каждого улуса…

День прошел спокойно. А ночью на той стороне реки, в стане телеутов, замелькали огни. Их было много, сотни, они рассыпались светлячками. И к реке с воинственными криками двинулся огромный поток огоньков, переливаясь как живой. Вот он докатился до берега и пошел через реку, прямо на острожек.

Засветилась огоньками и киргизская сторона. И служилые в острожке забегали, захлопотали.

– А ну тряхните этих… шайтанщиков! – приказал Пущин пушкарям.

Те прицелились было по гудящей осиным роем орде, как вдруг вой разом оборвался, и огоньки замерли посреди реки, словно ордынцы пристыли там ко льду.

Пушкари растерялись, не понимая, что творится на реке и куда вообще-то стрелять…

Баженка подскочил к Пущину, который возился с пушкарями, выглядывая цель.

– Иван, да стреляйте, стреляйте же!

– Куда, зачем?!

Сотник и атаман забегали около пищалей, стали ругаться между собой и с пушкарями.

– Стреляйте же! – заорал атаман на пушкарей. – Пусть там хоть сам дьявол прет! Стреляйте!..

– Куда, куда! – обозлились на него пушкари. – Вдарим в белый свет, как в копеечку! Потом сколько время-то уйдет на зарядку! И глазом не моргнешь, как орда будет тут как тут! Ударится об острог! Помнет ведь, помнет!..

Казаки и стрельцы пялились на реку, протирали глаза, пытались разглядеть, что же происходит там.

К Пущину подскочил Васятка:

– Дядя Ваня, дядя Ваня!

Пущин оттолкнул его, когда он стал дергать его за рукав шубы:

– Отстань!

– Дядя Ваня – они бросили факелы! – вскричал Васятка, видя, что сотник не слышит его.

И Пущина сразу словно кто-то саданул по голове чурбаком…

– Батя, вон они, вон! – завопил Федька, показывая на реку, где на сером фоне неясно шевелились какие-то черные тени: много, очень много, и совсем близко.

– Мать честная! – вырвалось у Баженки, и он кинулся к казакам, закричал на них:

– Стреляй, стреляй! Туда вашу…!

Казаки и стрельцы засновали подле стены, вглядываясь в темноту ночи.

Пущин бросил теперь уже бесполезных пушкарей и заметался между стрельцами, стал показывать на тени, которые стремительно приближались к острожку. Казалось, вот-вот они полезут уже и через стену.

«Цок, цок!» – зацокали стрелы, втыкаясь в бревна острожка, засвистели над головами.

И это сразу же вывело всех из замешательства.

– Ох, ты!.. Подошли, подошли! – взвыл кто-то в темноте, и тут же один за другим загрохотали самопалы. И пошло, пошло, острожёк наполнился гарью и едким запахом селитры.

Острожёк огрызнулся огнем. И кочевники побежали от самых его стен, осыпав их градом стрел.

Утром Пущин и Баженка собрали стрельцов и казаков на сходку. Те сначала говорили, потом скатились на крики, ругань, разбирали, кому-де нужны вот эти трухлявые соболишки, если тут потеряешь жизнь. Пользы: ни государю, ни воеводе, ни себе. Не уйдут киргизы просто так, караулят, чтобы показались за стенами. Против конных-то. Да их же десяток на одного нашего.

– Товарищи, посидим, посмотрим, как поведет себя степняк. Помыслим, что делать, – предложил Пущин. – Время есть, запасы тоже…

– Сотник, а как насчет того! – выразительно пощелкал Федька Дека пальцем по горлу. – Помрем ведь, сидя, от тоски!

– Ты от иного помрешь, – сказал Пущин и, заметив, как, выжидая, уставились на него служилые, добродушно осклабился:

– Из осады выйдем – водка за мной!.. Так что терпи – служба!

– Сургутский, а ты молодец! Ха-ха-ха! – захохотали казаки. – Здорово воеводишь!.. Это тебя Баженка, стало быть, подсмолил тут без нас!

– Вас бы, замокревших, самое дело подсмолить! – шутливо бросил Баженка казакам и погрозил им кулаком:

– Только сейчас, на сторожах, не спать! И смутки меж себя не чинить!

Потерпев поражение на ночном приступе, степняки одумались и уже не бросались оголтело на острожёк. Взять его оказалось не так-то просто, несмотря на малочисленность защитников. Обживаясь, они поставили шалаши. И потянулись долгие дни неясного ожидания. Так прошла неделя, за ней еще одна. В острожке стали привыкать к постоянному шевелению в становищах кочевников и тоже зажили своими заботами.

Долго сидели в осаде служилые, очень долго. На десятой неделе, в конце марта, на Благовещение, погода выдалась с утра солнечной. Блестел, отражался, слепил глаза и громко хрустел под ногами крепкий зернистый наст. Он был такой, что в иных местах его не пробить было и палкой.

Из острожка выкатились на лыжах стрельцы и ходко побежали к становищу киргизов, дымившему кострами. За ними вышла полусотня казаков, затем еще одна и еще, и развернутыми цепочками они побежали все туда же, на степняков.

Киргизы увидели их, бросились к лошадям, засновали по становищу, стали собираться сотнями вокруг ясаулов.

Стрельцы подкатили к ним на выстрел и ударили по ним из самопалов. Киргизы сунулись было навстречу им, но были сбиты с лошадей выстрелами подошедших казаков. Затем грохнул еще залп и еще. И в становище все смешалось. Нахлестывая лошадей, степняки бросились бежать. Их лошадки заскакали по насту, проваливались, обдирали в кровь лодыжки. Под ржание коней, крики, визг и суету, лучники Номчи стали валиться в снег вместе с лошадями, бросали их и бежали врассыпную подальше от тесноты, устроенной стрельцами и казаками. А вслед им ударили еще залпы и еще, да по тем, кто еще стоял и сопротивлялся.

Русские ворвались в становище. Поджигая на ходу шалаши, они прошли по нему, повязали тех, кто еще не успел убежать, и двинулись по широкому вспаханному сотнями копыт снежному полю. Отряд Пущина прошел немного по следу беглецов, резко свернул в сторону, вышел на берег реки, спустился на лед и направился вниз по Томи: домой, скорее домой, к родному городу.

Над отрядом еще долго в тот день носился возбужденный говорок, слышались взрывы хохота служилых, захмелевших от успешного прорыва из осады. Взвинченные стремительной схваткой, они шли, как на рысях. Усталости не было, они не останавливались, только бы оторваться от возможного преследования. За собой они тащили на нартах готовые, забитые картечью пушчонки.

«Хм! Стоящий товар!» – подумал Пущин, заметив среди большого числа пленных одетых в собольи шубы: не рядовых улусников Номчи.

– А ну проверь, все ли на месте, не потеряли ли кого-нибудь, – велел он Бурнашке.

– Иван, я уже сделал то, – сказал Баженка. – Раненых нет. А что есть, до Томска заживет, как на собаках.

– Добре! – отозвался Пущин и только сейчас вспомнил, что в горячке вылазки не видел рядом привычной рослой фигуры малого, и озабоченно спросил сына:

– Федька, ты не видел Васятку?

– Нет! – поспешно ответил тот и так, будто ожидал этого вопроса.

Иван невольно заметил это, пристально посмотрел на него, на его нахальную физиономию.

– Стой! – закричал он, останавливая отряд.

– Что, что еще случилось?! – подбежал к нему Баженка.

– Васятка – там… – бросил Пущин, прерывисто дыша от быстрого хода, запарившись под тяжелой бараньей шубой.

Баженка глянул на его лицо, серое, поблекшее, и сразу все понял, беспокойно вздохнул: «Ох, ты господи! Где же мы потеряли-то его? В киргизском становище или в острожке?»

– Поворачиваем… – побелевшими губами прошептал Пущин. – Назад! – с надрывом в голосе вырвалось у него.

И Баженка впервые увидел жалкое выражение на лице у него, того железного сотника, каким знал его еще с той поры, как вместе с ним рубил Томский городок.

– Иван, – мягко начал он, сочувственно глядя на него, – надо, надо идти дальше… Пропал он, пропал… И мы концом пропадем…

– Куда назад! Ты что, сургутский, сдурел! – заволновались казаки. – Из-за одного малого погибать всем?! Ха-ха!.. Ищи дураков!..

– Я пойду один, – тихо сказал Пущин, затем кинул в толпу служилых: – Только с охочими!

– Иван, Иван, не козлись! – засопел Баженка и обнял его. – Жаль малого, но…

И у него даже зачесалось между лопатками от одной только мысли, что придется обо всем рассказать дочери, своей первенькой… «Как же я посмотрю ей в глаза-то?!»…

Он сморщился, затоптался на месте, горестно выдавил из себя:

– Я пошел бы с тобой без уговора, если бы мы были одни… Одни, черт возьми!

– Держись, сотник! – похлопал Бурнашка Пущина по спине. – На тебя казаки смотрят!

Пущин отвернулся от них, утер заслезившиеся на ветру глаза, шумно высморкался и попросил Баженку:

– Давай команду… Пошли…

Отряд двинулся дальше.

И Иван засеменил за атаманом на одеревенелых ногах, почувствовав, как под шубой прошиб холодный пот. Прикипел он сердцем к малому, роднее родного тот стал ему. И у него внутри все бунтовало против того, что бросает его и уже никогда больше не увидит.

Не знал Пущин, и не мог даже догадаться, что в суматохе, когда оставляли острожёк, Федька толкнул качающееся в острожной стене бревно. Оно упало, заскользило по обледенелой горке, сшибло с ног Васятку и еще какого-то стрельца. Но тот тут же вскочил и, прихрамывая, побежал догонять своих, не заметив под другим концом бревна неподвижно лежавшего Васятку.

Федька же воровато оглянулся вокруг – не видел ли кто-нибудь его проделку, и тоже смылся из острожка вслед за всеми.

Глава 5. Уренчи

Очнулся Васятка в какой-то землянке, лежа на шкурах, укрытый кучей грязного тряпья. Он попробовал было подняться, но не смог двинуть ни рукой, ни ногой: его тело валялось, колода колодой, само по себе, не подчиняясь ему.

К лежаку подошла какая-то женщина, с копной длинных мягких волос. Она положила ему на плечи руки и залопотала что-то по-своему, но так странно, что Васятка понял все, как если бы она говорила по-русски.

– Не надо вставать. Худо будет… Костяк сломан, шибко сломан…

– Где я?.. Кто ты?

– Карга-шор… Далеко, далеко…

– А-а! – удивленно протянул Васятка, сообразив, что снова оказался там же, на Мрассу, где-то, возможно, поблизости от улуса того старика, вещуна.

Женщина отошла от него и стала возиться подле очага. Затем она опять подошла к нему, с берестяной кружкой, из которой валил густой пар от какого-то варева. Она приподняла его голову и стала вливать ему в рот что-то тягучее, солоноватое, дурно пахнущее. От отвращения он поперхнулся, но, не в силах пошевелиться, только замотал головой.

Женщина осуждающе зацокала:

– Цо-Цо!.. Чабал, чабал… Ерем бала![55]55
  Чабал – плохо. Ерем бала – совсем ребенок! (шор.)


[Закрыть]

Затем она легонько тронула рукой его затылок, и в шею ему точно воткнули штырь. Голова перестала вертеться, он застыл с открытым ртом, и в него потекло это гадкое варево, как в жбан, с бульканьем. И он, чтобы не захлебнуться, глотал и глотал его, выпучив глаза…

Женщина вылила ему из кружки все в рот, отошла от лежака и снова захлопотала у огня.

А Васятку прошиб озноб. Затем его бросило в жар. Внутри у него что-то заурчало, и он опять похолодел, навалилась усталость, словно он намахался топором, срубив пару лесин. Веки у него опустились вниз, глаза захлопнулись, и он уснул.

Проснулся. Снова был день. Сверху, через дымовое отверстие, упал солнечный лучик и высветил на полу пятнистого зайчика, такого ушастого и, похоже, живого. Васятка уставился на него, стал ожидать, когда он двинется. Утомленный этим занятием, он на секунду прикрыл глаза. Когда же открыл их, то ушастик уже перескочил с толстого корня, торчавшего из земли, на кусочек какой-то затоптанной шкурки. Тогда он стал следить за ним. А тот, вот хитрец, затаился, замер, боясь выдать, что он живой. Васятка закрыл и сразу же быстро открыл глаза: зайчик все-таки успел прыгнуть на вершок вперед и опять замер…

«Не поймать», – вяло подумал он, устав от этого пустячного занятия, и почувствовал, как заныла шея, которую он напрягал, следя за хитрецом. Он повел взглядом, увидел все ту же женщину…

Ему снова насильно влили в рот все той же гадости. И он опять стал втискиваться в свое тело, казалось, вытесняя оттуда кого-то. Оно было горячим и жгло. С таким ощущением он и забылся.

Он снова проснулся отдельно от своего тела. Скосив глаза, он увидел, что оно валяется тут же: холодное, чужое и равнодушное к нему. И ему было неприятно снова влезать в него, как в задубевшую на морозе потную рубашку. Исчез куда-то и зайчик. В землянке стоял полумрак, хотя на дворе был день. Он это чувствовал по тому, как хмурилось чем-то недовольное небо.

Сколько дней и ночей его поили какими-то гадостями, он был не в состоянии определить, как не мог бы сказать, на какой день или какую ночь просыпался, чтобы еще раз подвергнуться все той же пытки отвращением.

В очередной раз, когда прошло уже много-много дней, он проснулся в какой-то другой землянке. Даже не проснулся, скорее очнулся, а может быть, это был сон, странный, кем-то вроде бы навязанный… Он лежал также на топчане, но теперь уже в центре землянки, и совершенно голый. Прямо над ним, в крыше, темнело круглое дымовое отверстие, закрытое черным ночным небом. На полу плавал сизого цвета не то дым, не то туман или пар, и тут же были какие-то люди. Он их не видел, но они были здесь, он это чувствовал.

«Что за люди?.. Не разглядеть…»

Лежал он опять отдельно от своего тела, которое все так же, чурбаком, валялось на топчане. По левую сторону от топчана сидела какая-то женщина, поджав под себя ноги. Она была старая, желтая и морщинистая, аж до безобразия! Ну истукан-истуканом!..

«Куртяк-таш – старуха-камень!» – всплыло у него в памяти когда-то в походе рассказанное Семкой Пеяновым о киргизах, и этой мыслью будто вышибло из ушей пробки: вся землянка наполнилась таежными голосами. Вот заскрипел козодой, вскрикнула сойка, тотчас же взревел косолапый и тоскливо завыл волк… И тут ударил где-то, пока еще далеко, бубен… Еще и еще раз, ближе, громче, сильнее, чаще и чаще удары орбы…

И Васятка, скосив глаза, увидел мечущегося по землянке маленького кудлатого человечка в звериной шкуре и красной шапке, с торчавшими в ней белыми перьями из хвоста тетёрки. И он, этот кудлатый, завывал всеми таежными голосами и носился подле старухи. А та бесстрастно взирала на него. Он же падал, вскакивал, кувыркался, извивался и ни на мгновение не выпускал из рук бубен, посредине которого была намалевана носатая рожа с круглыми, как пуговки, глазами и длинными, дыбом торчавшими, реденькими волосиками…

И вдруг в землянке все заговорило: гневается, гневается кто-то на кама!

Рожа на бубне перекосилась, сморщилась, чихнула и брызнула слюной…

«Эрлик, Эрлик пришел!» – завопил кто-то в землянке.

И тотчас же рожа на бубне оскалилась: «Крови, крови хочу!..»

Волосы на голове у Васятки зашевелились, встали дыбом, как на том же бубне, а внутри у него все вскрикнуло: «Нет, нет!» – и сжалось в комочек, такой жалкий, студенистый, и он стал туда-сюда перекатываться…

А кам рассерчал на кого-то, швырнул бубен, и звенящий круг, чиркнув по бревнам землянки, прилетел назад ему в руки, прямо в руки, и заходил, закрутился вокруг него, как привязанный.

Так продолжалось долго, очень долго… Наконец, кудлатый задергался, конвульсивно, как подранок, грохнулся на пол, забился на земле и, корчась, стал грызть зубами свои руки, корни, землю… Хватанул он зубами и какую-то большую острую палку, с обожженным концом: заглотил ее, легко, быстро, как змея мышонка. Лишь на губах у него вскипела, запузырилась пена, закапала… Кам икнул, выгнулся: палка выскочила из его рта уже беленькой, чистенькой, гладко оструганной…

Откуда-то появилась девица: голая, тоненькая, бледная и красивая. И память Васятки услужливо подсказала ему все из того же недавнего прошлого: «Кыс-таш – камень девка!»… А голышка подмигнула ему и пустилась в пляс перед старухой, позади которой из стены землянки торчал огромный, в сажень длиной, череп какого-то не то быка, не то иного зверя, с двумя клыками в добрых пять-шесть пудов весом… В остроге-то служилые говорили, что находят-де их в земле, и там, должно быть, они живут. В тайге-то их никто не видывал, и от инородцев не слыхивал, чтобы такой зверь бродил по земле…

А кам все так же корчился на полу, хрипел и взвывал. Задергалась и девица перед старухой. В руке у нее откуда-то появилась стрела с костяным наконечником. И она стала колоть этой стрелой кама, который затихал было уже, и так, что он опять завертелся. Тогда она сунула ему в рот стрелу – торк-торк!.. Все глубже, глубже… И стрела исчезла у кама во рту, как исчезла там только что палка. А он даже не поперхнулся, только задвигал губами. И на них снова запузырилась пена, с черной кровью… Девица подхватила теперь с пола какую-то щепку и сунула ее в огонь. Щепка полыхнула смолой, и девица тут же затолкала ее в рот каму… Щепка зашипела, покрываясь черной кровавой слюной, а по землянке пополз тяжелый смрадный дух. Старуха шевельнулась, и сразу же девица выхватила щепку изо рта кама, метнулась к Васятке – и хлоп-хлоп!.. Давай этой щепкой мазать по его лицу, норовя сунуть ее ему в рот, как только что совала каму. Васятка замотал головой, но девица мазала и мазала: грубо, чем-то отталкивающим, вонючим, ужасно отвратительным, и загоняла его дух назад в его холодное тело… И Васятка, дрожа, залез туда, только чтобы укрыться от этой, какой-то ненормальной. Затем он заколотился головой о лежак, как в припадке. У него, помимо его воли, затряслись руки и ноги, в такт конвульсивным подергиваниям кама, который корчился тут же на земле подле лежака.

Девица же упала рядом с камом на пол и тоже стала корчиться, все быстрее и быстрее. Темп нарастал… И вдруг из кама выскочила окровавленная стрела и вошла в нее… И кам, вяло вздрагивая, начал остывать на полу. А девица вскочила на ноги, запрыгнула на лежанку, на Васятку, оседлала его кончики ног и давай толкать стрелу все выше, выше по ногам Васятки. И он почувствовал, как по нему пошел огонь, воспламеняя кровь там, где проходила стрела. Нет – две!.. А девица поднималась все также выше и выше. И когда обе стрелы соединились у него где-то в низу живота, его пронзила острая боль, как будто внутри у него полыхнула смола. Он хотел закричать, но не в силах был даже открыть рот, обмазанный кровавой слюной кама, запечатавшей его, и только замычал. Он попытался спрятаться внутри самого себя от этой, бесстыжей, но там было некуда. Она же затрепетала бедрами, совсем как та, в той странной и темной землянке у старика, танцуя неповторимо все тот же танец желаний, нанизывая на какой-то невидимой нитке, совсем как шептуха на своей, нечто большее, чем простые узелки… И внутри у Васятки завращалась раскаленная стрела, нестерпимой болью выжигая что-то…

Вот зашевелилась и поднялась старуха, кинула в огонь черный блестящий камень, и тот быстро раскалился докрасна.

«Горюч-камень, горюч-камень!» – зазвенело в землянке…

Из очага пополз угарный дух и коснулся кама. Он судорожно выгнулся, окутываясь синеватым дымком. Задвигалась быстрее и девица: и стрела снова поползла выше. И там, где она проходила, тело у Васятки становилось гибким и податливым, словно из него вытаскивали рогатину, на которой он был насажен все эти дни.

Девица добралась до его лица, все так же сидя на нем верхом. Она не то выталкивала из него стрелу, не то, наоборот, удерживала ее внутри, не давала выскользнуть ей оттуда. В нос Васятки ударило чем-то кислым, приторным. И из глаз у него брызнули слезы. Вот рывок девицы, еще рывок!.. У Васятки горлом полезла пена, с кровью, совсем как у кама, и изо рта показался тупой наконечник стрелы… О господи! Деревянный, не костяной!.. Последним усилием девица вышибла ее. Стрела вылетела изо рта у Васятки, как из лука, прошла сквозь пламя костра, коротко, по-змеиному, прошипела и вонзилась в столб, в углу землянки, издав тоскующий вопль поющей боевой стрелы кочевников.

А девица обмякла, упала рядом с лежанкой, вяло подергалась и затихла, так же как затих и кам.

Старуха кинула что-то в котел над огнем. И оттуда, из котла, ударил пар, заходил по землянке лебедой, заволакивая все по низу…

И Васятка увидел, как со старухи и кама лохмотьями спали одежды, и они стали быстро-быстро покрываться пухом и перьями, уменьшаясь и уменьшаясь. Затем, вспорхнув, старуха вылетела кукушкой в дымовую дыру, затянутую звездным ночным небом. За ней последовал коростель, бормоча что-то свое. Куда и как исчезла девица, Васятка не углядел: он провалился в глубокий сон.

Проснулся он все в той же старой, уже ставшей ему родной землянке.

Подле очага возилась все та же женщина. Она что-то колдовала над котлом, от которого исходил ароматный запах мясного варева.

Заметив, что он проснулся, она подошла к лежаку и, смеясь, сказала ему:

– Вставай, что валяешься! День, однако!

И Васятка понял ее, даже не обратив внимание, на каком языке она говорит.

Он приподнялся на лежанке все с той же отчаянной мыслью, что не в силах будет сдвинуть с места свое тело… Но как-то легко и ловко сел, опустил с лежанки ноги. Затем он встал, выпрямился в тесной землянке и уперся головой в потолок.

Женщина отступила от него и поманила рукой к очагу. Васятка сделал шаг, другой… подошел к огню и присел подле него на корточки так, будто делал это, в этой самой землянке, сотни раз. Уже ничему не удивляясь, он принял из рук женщины деревянную чашку с распаренным ячменем, куда та кинула кусок разваренного с колбой мяса.

Он захрустел, разжевывая твердые зерна, и с интересом оглядел землянку. В углу он заметил торчавшую в бревне стрелу. Вчерашнюю стрелу… Он подошел к ней, попробовал было выдернуть ее. Но не тут-то было. Сидела она глубоко. Какой-то нечеловеческой силы лук загнал ее туда… Ну что ж, тогда и вынимать не ему…

В этот момент сухо, с треском, скрипнула дверь, и в землянку заскочил парень. Он был высокий ростом, чуть-чуть ниже Васятки, светлокожий, с русыми волосами, широко расставленными глазами и прямым тонким носом.

«Совсем как у Зойки!» – мелькнуло у Васятки…

И он, предчувствуя, что сейчас увидит что-то необычное, резко обернулся в сторону женщины. Ее до сих пор он так и не успел как следует разглядеть в полумраке, постоянно заполнявшем землянку.

Да! О-о! Господи! Перед ним стояла Зойка!.. Она и в то же время не она! Очень, очень похожа, удивительно похожа! Только старше, женственней…

«Что же это?!» – чехардой заскакали у него в голове мысли, и он непроизвольно вскрикнул:

– Зойка, ты?!

А женщина, поняв сразу же все, рассмеялась и показала на себя пальцем: «Уренчи, Уренчи!» – затем показала на парня: «Брат – Содойбаш!»

Она не стала больше ничего говорить, а лишь сунула Содойбашу такую же чашку с зернами ячменя, что дала и Васятке.

– Не поел – не торопись!..

Они поели и вышли из землянки.

И вот, наконец-то, Васятка увидел то место, где оказался по воле судьбы. И этим местом был довольно большой улус из десятка полуподземных жилищ, таких же, в каком жила и Уренчи. Они вытянулись рядком вдоль широкой реки, на ее высоком глинистом берегу. Напротив, на той стороне реки, возвышались горы, поросшие смешанным лесом. На этой же стороне, сразу за улусом, начиналась темная черневая тайга, заползая на пологий склон хребта, намного ниже, чем на противоположном берегу реки.