Текст книги "На краю государевой земли"

А Апшак сидел и смотрел ей вслед до тех пор, пока она не превратилась в маленькую темную точку на белом заснеженном склоне, а затем не исчезла совсем.

Догадавшись, что произошло на верху, Васятка терпеливо ожидал конца ритуального отпевания. Он понимал, что если Апшак молчит, то значит так и надо. Он верил в этого пса, как в какое-то чудо, верил и теперь во всем полагался на него.

– Апшак, я здесь, здесь! – со слезами в голосе прокричал он, когда на краю расщелины негромко взлаял пес. – Выручай теперь меня!.. Как? Не знаю, но надо! Содойбаш помрет! Ты меня слышишь, Апшак?! – спросил он пса, всерьез надеясь получить от него ответ.

Услышав имя хозяина, Апшак радостно заскулил, словно отвечал, что понял все, но тоже не знает, как ему быть.

– Ах ты, дорогуша! – восторженно залепетал Васятка. – А может, ты пойдешь один?! – крикнул он и замолчал, не услышав ответного поскуливания.

Притопывая на снегу, он споткнулся о труп волка, выругался: «А чтоб тебе…!»

Но тут же у него мелькнула смутная догадка, что этот зверь может здорово помочь чем-то ему.

«А ведь это удача, что он угодил сюда», – подумал он, стараясь не упустить ту самую мысль, которая уже сама просилась наружу.

– Ага, так… Вот так и только так, – громко сказал он, окончательно выстраивая цепочкой то, что нужно было сделать ему.

То, что он придумал, было настолько просто, что он боялся поверить в свое спасение. Еще и еще, раз за разом мысленно проигрывал он свои действия, а руки уже сами собой делали дело. Он вытащил из-за пояса нож, торопливо ощупал тело волка и начал быстро срезать непрерывной лентой влажную шкуру и сразу же прикладывать ее к ледяной стенке расщелины. Дубея, превращаясь в плоскую палку и удлиняясь, лента поползла вверх…

Васятка работал споро, изредка с опаской ощупывал серого. Он боялся, что не успеет сделать все, прежде чем тот окончательно задубеет на морозе. Он резал и резал ленту, подталкивал ее вверх, волновался и не знал, удастся ли задуманное. Очень скоро ему стало казаться, что он занимается этим вечность, а лента все никак не доставала до края расщелины. И только тогда он облегченно вздохнул, когда почувствовал рывок вверх и понял, что Апшак ухватился за ленту зубами.

– Молодец, – тихо сказал Васятка, страшась даже громким голосом разрушить все. – Так, хорошо, – ободрил он сам себя и заработал ножом, стал вырубать ступеньку в ледяной стене.

Он вырубил ее, ухватился руками за ленту, подтянулся и сразу почувствовал, как задрожал от напряжения Апшак. Зацепившись носком за ступеньку, он расклинился в расщелине и стал быстро делать следующую. Вырубив и ее, он перегруппировался, отвоевал у расщелины еще полсажени…

Медленно поднимаясь, он дошел до места, где закончился лед и началась голая каменистая стенка. Ощупав в темноте гладкую вертикаль, он запаниковал и чуть было не сорвался вниз. Усилием воли он подавил страх, изогнулся ужом и с неистовостью смертника застучал ножом о камень, разбивая в кровь руки. Он долбил и долбил, по крохам углубляя ступеньку… Наконец, он вырубил ее, оперся на нее ногой и уже спокойнее стал рубить дальше…

Где-то рядом, над самой его головой, послышалось натужное дыхание пса.

Васятка сделал еще одно усилие, и над ним раскрылось широкое звездное небо.

– Ха-а, Апша-ак, – тихо прошептал он, увидев прямо перед собой пса, мертвой хваткой вцепившегося в ленту.

По окостеневшему от напряжения телу волной прокатилась нежность к этому удивительному псу… Приятная усталость разжала ему руки, нога соскользнула со ступеньки и, слабо сопротивляясь чему-то, что уже неотвратимо влекло его вниз, он взмахнул руками, еще пытаясь ухватиться за голые стенки… Затем он перевернулся и полетел вниз головой, выставив, как пловец, вперед руки. Тяжелое тело ударилось о дно расщелины, и он, сминаясь гармошкой, осел грудью на судорожно сжимаемый в кулаке нож…

Апшак понял, что произошло с малым, сел на краю расщелины, высоко задрал вверх голову, и над горами вновь полилась все та же печальная песня.

Глава 6. Тоян

Прошел год. В Томске мало что изменилось. Вот разве что появилась другая метла: новый воевода, князь Иван Федорович Шаховской, а с ним второй воевода Максим Радилов.

Иван Пущин сильно сдал за этот год, постарел. Слабеть он начал быстро, после того как пропал Васятка. Скучно ему стало жить: некому было передать узнанное, накопленное опытом, тяжким трудом… Федька – тот и на полушку не ценит его.

– Что ты? Сотника только и выслужил! – бросил тот как-то ему. – Даже не голова. Не можешь, батя, не можешь! Вон, Харламов похирее тебя, а уже головой стал! В Кузнецком воеводил!.. Может, еще пойдет туда! Его Гришка говорит!

– Ну, мало ли что говорят!

Слова сына больно ударили его: дыхание сдавило, за грудь схватился, оперся рукой о стол, чтобы не упасть, побледнел…

Дарья, заметив это, подскочила к Федьке и со всего размаху влепила ему оплеуху так, что у того зазвенело в ушах.

– А ну пошел отсюда! – сорвалась она на крик. – Стервец, еще молокосос, а все туда же – на отца! Чтоб твои дети платили тебе тем же!

«Вот так и живем!» – с тоской подумал Иван, наблюдая за скандалом в избе, чувствуя себя разбитым еще и из-за иного: по Баженке только-только справили сорочины… И чего-то стало не хватать в жизни… «Катерина зачахла… Ой-ой! Что стало с бабой!.. И Зойка?»

Он вздохнул, вспомнив свои былые задумки: женить Васятку на девке, что глянулась ему, и была бы добрая сноха.

«Кости да кожа остались за год, как пропал малый. Ан едва стала оправляться – как бац! и нет отца!»…

На Ильин день на воеводский двор к князю Ивану Федоровичу притащился троицкий поп Андрей.

– У Тояна на дворе шаманщик живет! Филарету отпишу! – с порога закричал он, намереваясь припугнуть Шаховского немилостью патриарха – отца государя.

Знал отец Андрей, что князь Иван Федорович хорошо представляет, что будет, если его кляуза дойдет до патриарха. Тогда хоть не появляйся на Москве.

«В бега, к тунгусам, или в мугалы, не то к бухарцам! Крестись в бусурманство, только там и спрячешься!» – вспомнил Шаховской недобрый нрав старого Филарета, когда-то слывшего щеголем по всей Москве Федора Никитича Романова-Юрьева, а вот сейчас патриарха всея Руси…

– И камень-де, сказывают, у него есть: дождь вызывает. Как-де бросит в воду – так и хлынет проливной. Рожь погубит, окаянный! – подлил масла в огонь и Радилов.

– Сатанинское дело, сатанинское! – подхватил отец Андрей. – Филарету отпишу!..

– Да я, батюшка, разве что говорю, – поморщился, как от зубной боли, Шаховской и тут же велел казаку Митрошке сбегать за сотником.

Пущин пришел быстро, раздосадованный на попа, что тот оторвал его от дела; по дороге-то Митрошка все выложил ему.

– Иван, давай съезди с батюшкой к Тояну. В его городище, – подкатился Шаховской к нему. – Проверь, есть ли там шаманщик, как доносят его же люди.

– Ты, князь Иван, еще и сомневаешься?! – засуетился батюшка, подозрительно всмотрелся в воеводу. – Он веру принял, хрещёный! А тут, тут!.. – не нашелся он что сказать, от припадка недовольства. – С шаманщиков, с бубна, вели подать брать! Сами палить станут!

– Ну-у, батюшка, ты уж скажешь! – от удивления развел руками Шаховской. – Ладно, идите! – не выдержал он его нытья.

– Идите… идите… хрещёный!.. – выскочил отец Андрей из воеводской.

Пущин и Митрошка вышли во двор и не спешно двинулись к Водяным воротам вслед за попом, который запылил впереди них, подметая длинными полами рясы дорогу.

Отец Андрей был не так уж и стар, но со спины было заметно, что он сильно сутулится. Видимо, его раньше времени согнула к земле тяжесть бремени, которое он сам же взвалил на себя. Он ревниво следил за своей паствой, числом-то великой, а в церковь глянешь – и прослезишься… На службе-то все были бабы да девки. Они тянут с собой и ребят, тех, что помельче. А чуть подрастет – тут же забывает о церкви…

«Что за проклятущий народишко?.. А что делают по улусам-то, с инородками, нехрещёными!.. Тьфу ты!.. Срамота!..»

На берегу реки они, присмотрев, столкнули в воду чью-то лодку.

– Садись, батюшка, – пригласил Пущин отца Андрея, придерживая лодку за борта, чтобы она не сыграла.

Батюшка задрал по-бабьи рясу, залез в лодку и сел на узенькую дощечку.

Пущин столкнул лодку с мелководья, запрыгнул в нее и взялся за весло, как и Митрошка, устроившийся впереди на носу лодки.

Лодка завихляла, выскочила на быстрину и ходко пошла под сильными ударами весел.

Отец же Андрей как ухватился обеими руками за борта лодки, так и замер, прилип к сидению, побледнел. Полуседая длинная борода у него вся размочалилась, не то от страха, не то от зноя над блестевшей под солнцем рекой, брызгавшей во все стороны отраженными лучами.

«Ишь, как потрепанный воробей!.. А здорово – похож! Хм!» – подумал Пущин, стал молча и зло посмеиваться про себя над ним, недовольный, что тот втянул его в эту церковную склоку с Тояном.

– Ты что, батюшка, онемел-то зараз? – иронически спросил он его. – Тут мелко, не утонешь… Да и господь бог поможет тебе. Не позволит же он, чтобы его единственный мученик в этой землице канул на дно!

– Не богохульствуй! – взвизгнул отец Андрей, весь задрожал, когда их подхватило и понесло сильное течение резко вниз и вбок, а сотник с казаком интенсивнее забили по воде веслами.

– Да ты, кажется, и плавать-то не умеешь? – продолжал Пущин донимать его, отыгрываясь на всю катушку за украденный у него день: на дворе-то работа залегла. Уж как с ней управиться, когда Васятки-то нет…

«Хм! Опять!» – мотнул он головой, отгоняя мысли о малом, которые часто сами собой посещали его.

Они пересекли реку. Лодка уткнулась в песчаную отмель, и отец Андрей выпрыгнул за борт как ошпаренный. Тут он угодил в какую-то яму, охнул, запутался в своей длинной, промокшей рясе и чуть было не грохнулся в воду. С шумом и брызгами, как добрый вороной конь, он вынесся на песчаную косу и только там облегченно вздохнул. Бросив подол рясы, он разгладил ее, охорашиваясь, что иная девка перед смотринами.

Пущин не удержался и расхохотался над ним. Засмеялся и Митрошка. Отец Андрей, оправившись от страха, тоже хихикнул.

– Ладно, сотник, пошли! – заторопился он, опять приняв осанистый вид.

Городок Тояна стоял на высоком мысу, покрытом сосновым лесом. С высоты этого мыса открывался красивый вид на широкую пойменную долину реки с многочисленными озерками, богатыми рыбой. А за городком, дальше от реки, начиналась тайга, и в ней было полно всякой дичи, грибов, ягод и ореха. Стоял он довольно далеко от реки, и Пущин со спутниками изрядно попотели, пока дотащились до него.

Тояна они застали у себя. Князец жил на дворе, который здорово походил на воеводский. Он отстроил его на русский манер, после того как поставили Томский городок. Себе он срубил добротную избу, поделал иные постройки, для своих дворовых. Их у него оказалось не так уж и много. И для припасов было срублено что-то подобное амбару, а подле него стоял сарай для лошадей.

– А-а, Андрейка! – расплылся улыбкой Тоян и пошел навстречу батюшке, раскинув руки, чтобы обнять его, когда гости заявились к нему на двор.

– Изыти, сатана! – ухватил батюшка с груди крест и вскинул его перед князцом, обескураженный его простодушием.

Но Тоян как будто не слышал его, лез к нему целоваться.

Батюшку обдало волной сивушного перегара, и он поморщился, замахал руками.

– Ох, нализался-то! Грех сегодня пить! Поститься надо, забыть о скоромном! А уж тем паче – питие-то сатанинское!

Пущин усмехнулся над непритворным возмущением батюшки. Тот обычно забывает, каким на службу приходит сам-то. Порой не появляется и вовсе, в запойные дни. И тогда службу правит дьячок Нехорошка.

Батюшка ясно видел в мире зло, но только в других, и с ним усердно сражался, размахивая крестом…

– Изуитствуешь! Шаманщиков завел! Нехристь! – накинулся он на князца.

– Андрейка, пошто обижаешь? – уставился тот на него, искренне не понимая, за что он честит его. – Моя ходит к твоя в церкву! Николу твоего любит! И тебя любит тоже, как Николу!

– Не богохульствуй, язычник! – вскипел еще сильнее отец Андрей. – Патриарху донесу! Отлучу! Прокляну! – зашелся он в крике и закашлялся.

– Батюшка, ты пугни его воеводой, Шаховским, – тихо подсказал ему Пущин.

Патриарха Тоян боялся так же, как Николы: и тот и другой были где-то далеко. А вот воевода был тут, рядом, он может взвинтить ясак, замучит поминками. А где их взять?.. Соболей-то убавилось в тайге, здорово убавилось. Отчего бы?.. С воеводой лучше жить в мире. Да и про Николу он зря сболтнул. Должно быть, тот очень уж сердитый, раз батюшка становится всякий раз сам не свой. Как только вспомнит его, тут же пугает патриархом. А что им пугать-то. Его Тоян не видел, не знает каков. Может быть, и страшен, раз батюшка как что, так сразу напускает на всех его курмесов…

– Выдавай шаманщика! – потребовал батюшка. – В сей момент клади сюда!.. Подать с бубна драть буду – сам запалишь!

Тоян уставился на него, соображая, что от него хочет Никола, который заведует отцом Андреем. Зачем ему шаман?.. Тот живет смирно, тихо, воеводу побаивается…

– Тоян, – обратился к нему Пущин, – батюшка велит выдать шамана. Он живет у тебя на дворе, водится с идолами, стучит в бубен. А ведь ты его окрестил! Не так ли?

– Цо-цо-цо! – зацокал языком князец, наконец-то, поняв из-за чего это отец Андрей накинулся на него. – Айтуган карош, очень карош! Он Николе верит, а сердце у него Ульгень забрал…

Он закачал головой, не зная, что и делать-то. Он не хотел сердить батюшку. Но и шамана ему было жалко тоже. Тот занимал его по вечерам песнями и заклинаниями, предсказывал добрую охоту его сородичам, отводил порчу от скота и лошадей, лечил его родных, близких, изгонял из них злых духов. В общем, был незаменим на дворе… А тут на тебе – отдавай.

Но батюшка добился все же своего – шамана привели к нему.

– Ай-ай! Какой плохой, однако, Никола! – укоризненно сказал князец. – Совсем плохой!.. Тьфу-у!

– Кыш, дьявольское речить! – закрестил его крестом батюшка. – Бери, бери его! – затормошил он Пущина и Митрошку, стал подталкивать их к шаману. – Вяжи, вяжи, не то в птицу и улетит!..

Пущин чуть не поперхнулся, дивясь на батюшку, который забегал по двору, затряс длинными рукавами черной рясы.

«И что с ним? Службу правит – вроде бы нормальный! А как вспомнит шаманщиков – дуреет!»

А батюшка, бегая по двору, зацепился мокрой рясой за что-то и – хрясь! Упал во весь рост, плашмя, и давай материться.

«Как заправский ярыжка!»…

Пущину было невдомек, что он был близок к истине, поражаясь, как из батюшки прет ярыжка.

Да, на самом деле, отец у батюшки Андрея был из гулящих. Он смолоду сгинул где-то в ту пору, когда подошло время Ермаку брать Сибирь, воевать Кучума… Его мать, Полина, согрешив в девках, забеременела от красивого, но беспутного малого с легким изящным московским говорком, который как мед лился из его уст. А тот, задурив ей голову, сразу же бросил ее. И она, опроставшись, вскоре оказалась в монастыре. Сын же ее, такой же, как отец, красивый и крикливый, остался на попечении ее матери, Агафьи. Та была женщиной набожной, строгой, забористой на слова.

– Замаливать будешь свой грех – до конца жизни! – отрезала та, ссылая ее в пустынь.

– Прости, матушка! – бросилась Полина со слезами в ноги матери.

– Ты, голубушка, у бога прощения проси, а не у меня! В обитель, там тебе твой проходимец без надобности!

– Он отыщет меня, отогреет на груди своей сердце девичье! – завыла Полина.

– Да, да – искать будет! Дура!.. Нужна ты ему!..

Со временем Полина привыкла к нравам и образу жизни в пустыне, где ежедневный и тяжкий труд не оставлял силы на житейские радости. Она смирилась, почернела, высохла, обрела в душе покой и трепет перед богом. Забыла она и то, что у нее растет сын, нежеланный, о котором ей не напоминала и мать.

Агафья же, бабка Андрея, воспитывала его в монашеской строгости и любви к богу. И у мальца, еще с пеленок, все так перемешалось в голове, что из него вышел поп, замешанный речистым и беспутным гулящим, который по ошибке надел рясу, но не утратил вкус к жизни и крепкому вину. Его, по природе, тянуло вширь, а ряса жала, стесняла. И он, надев уже сутану, ударился по кабакам и девкам… Его сослали по указу митрополита Исидора в Тобольск: править там службу в церкви Всемилостивого Спаса, что была на торгу. Чтобы он прислушался к стонам сосланного углического колокола на этой же церкви и понял, как несладко тому, кто идет против государевой или патриаршей воли… И отец Андрей, дабы не сойти с ума от своей неразумной породы, стал зверски пить. От вина же кровь играла еще сильнее. Девок же и баб в Сибири можно было пересчитать по пальцам. И он, покрутившись, нашел-таки выход… Его сослали дальше, в Сургут. Там он не задержался и полугода, как угодил в Томский городок. Дальше сослать его было некуда. И вот тут-то вся его природа выплеснулась совсем на иное. Из него вышел верный и заботливый слуга церкви, ничем не стесненный на просторах Сибири, в полугодовом пути от патриаршей руки. И он, ссылаясь на нее, стал славно крестить ей тут направо и налево, как своей…

Батюшка ухватил одной рукой шамана за его реденькую бороденку и поволок к лодке, молча, с крестом в другой руке. Он торжествовал, видел себя карающим мечом всех язычников, нехристей… Еретиков! Отступников и губителей православной веры, греческой, самой истинной…

– Батюшка, ты же задавишь его! – встревожился Пущин.

Он бросился вслед за ним, заметив мельком, как перекосилось болью лицо Тояна, как будто это не шамана, а его самого тащили к лодке, на суд нового бога – Николы.

«Ай-ай! Тоже кровь любит! Совсем как Эрлик!» – мелькнуло в растерянной голове старого князца: от одного бога ушел, но оказался у такого же…

– Да постой ты…, понтейский! – выругался Пущин. У него уже поперек горла сидело это поручение Шаховского. И он, зная батюшку, заговорил на его, доходчивом для него языке, а заодно и вспомнил какого-то его понтейского Пилата, которым тот надоел уже доброй половине жителей города.

У самой лодки он отнял у расходившегося батюшки испуганного шамана, непонимающего, что хотят делать с ним, чем он провинился; и это ли грех, что его сердцу был усладен бубен.

– А где камень-то? – спохватился Митрошка, когда в пылу раздоров они уселись было уже и в лодку.

– Чтоб тебе…! – стал честить Пущин попа, из-за которого забыли главную улику шамана, камень, интересующий не только воеводу, но и Москву. Тот успел уже отписать туда о нем и уверил дьяков в Казанском приказе, что теперь-де у государя все будет по выбору. Хочешь – дождь, когда начнет сохнуть рожь, а нет – так «ведро», на поход государева войска, чтобы телеги не вязли по ступицу. – Давай, дуй за ним! – велел он казаку.

Камень взять у князца оказалось не так-то просто. Тот не хотел расставаться с ним. И только когда казак пригрозил ему, что за ним приедет сам воевода, он отдал его.

В тот сумасшедший день было много шума, крика, чуть не слез, еще и в съезжей. Батюшка пригрозил шаману, что он поставит его завтра же в церкви перед Николой, чтобы он раскаялся да отстал бы от своих курмесов. Потом он запер пленника на ночь в тюремной избе. И только после того, успокоенный от выполненного благого дела, он ушел к себе.

А Шаховской спрятал камень в сундук, где хранилась государева печать и книги с городовой описью. Затем он посочувствовал Пущину, озверевшему от всего этого, и отпустил его, наконец-то, уже под самый вечер.

Глава 7. Прошлое напоминает о себе

Прошла осень и зима. Наступила весна 1621 года. Март. Позади осталась Масленка.

Шуршит и поскрипывает под лыжами наст. Легко и свободно катятся нарты. Бегают, мешают и крутятся под ногами собаки.

Припекает солнце. На душе тепло и отрадно. Она поет и трет глаза после зимней спячки.

Скоро, скоро загорится от воды лед, и все поплывет.

Пущин с Федькой и тремя казаками добрались до Кузнецкого острога на другой день после «Алексея теплого».

Первым делом они зашли в воеводскую и застали там Тимошку Боборыкина.

– А-а, привет, сотник! – сухо поздоровался тот с Пущиным. – Пришел, стало быть.

– Да, пришел, – сказал Иван, сразу почувствовав недоброжелательный настрой Боборыкина.

Другого приема он здесь и не ожидал после того, что он сделал с его дядькой в Томске. Да и помнил он слова Шаховского: «Тимошка, что и его дядька Федор, нечист на руку! Досмотри там "соболиную казну" да проверь: сколько у ясачных взято, а сколько у него по "книгам"… Одинцами разживается, сволочь!»…

В избу заглянул казак Кириллка Малыга, из станицы Баженки, годовалъщик. Увидев Пущина, он кивнул ему головой и пристал к Боборыкину.

– Тимофей Степанович, кирпич бы поделать! Печи сложить!

– Будет тебе – печи! – ухмыльнулся Боборыкин. – Бабу еще, скажи, прислать тебе из Томска? Там их и так нет!.. Вон – иди к инородкам! Ха-ха!..

Кириллка немного потоптался в избе, понял бесполезность разговора с воеводой и ушел.

– Вот! – подал Пущин наказ Боборыкину из Томска, от князя Шаховского. – Иван Федорович послал ведать служилыми!

– Хм! А мне Томск не указ! – отрезал Боборыкин. – Сами острогом стоим! Тобольским разрядом живем! И тебе бы, сотник, не встревать в нашу с князем канительку!

– Ты прочти наказ-то! – жестко сказал Пущин. – Там велено еще «соболиные книги» дозиратъ!

Боборыкин глянул на него, прищурился. На больших залысинах у него заблестели капельки пота, в глазах же мелькнул злобный огонек.

И Пущин понял, что он не даст прошибить себя, будет и дальше лично владеть государевой «соболиной казной», как своей, и не подпустит к «соболиным книгам». Да и, памятуя все, что произошло с его дядькой в Томске, он не позволит править служилыми ему, Пущину.

– Федька, иди отсюда, – тихо попросил он сына, чувствуя, что свирепеет и не хотел бы, чтобы тот видел его таким.

Федька вышел из воеводской и пошел к избе, в которой они устроились уже на постой. Изба была грязной, тесной, с клопами, вся пропахла вяленой рыбой и неистребимым холостяцким духом.

И там, у самой избы он увидел нарты, на них сидел какой-то мужик. А подле нарт стояла женщина, инородка, но светлокожая.

«На кого же она похожа-то? – подумал он, разглядев ее. – А-а!.. На Зойку! Ишь ты!»

Женщина заметила его и шагнула навстречу ему так, будто хотела загородить дорогу.

И он невольно остановился на узкой тропинке, протоптанной в глубоком снегу.

– Уренчи! – показала женщина на себя пальцем, затем на мужика:

– Содойбаш!

Тот сидел неподвижно на нартах как-то так, что Федька сразу догадался, что тот обезножил: медведь придавал, разсушка взяла… Гиблое дело для охотника!..

Федька перевел взгляд с мужика на женщину, уставился на нее, не понимая, что она хочет от него.

– Васятка! – вдруг выпалила женщина и показала рукой куда-то туда, за спину Федьки…

От одного этого имени, имени Васятки, память о котором, казалось, за пять лет уже выветрилась у всех, у Федьки ударила в голову кровь. Он чего-то испугался и невольно обернулся, страшась, что сейчас увидит за своей спиной Васятку… Но там было пусто. Там была лишь стена острожка. За ней, вдали, виднелась ровная белая, закованная в лед гладь реки. Она уходила куда-то вверх. Да еще по берегу тянулись густые заросли тальника.

– Ты шибко плохой! Шибко!.. Моя все знает! – тихо, со сдержанным гневом, сказала Уренчи.

И он понял, что эта женщина действительно знает все: и о нем, и о Васятке, и обо всем о том… Не Васятка же рассказал ей это. Тот и сам, поди, не успел ничего сообразить… Как уж это вышло – то самому богу лишь ведомо. Но знает… И у него появилось чувство, будто вот эта женщина вывернула его наизнанку, со всеми его потаенными мыслями. Ему стало не по себе, чего-то страшно. Он словно угодил голым на сходку, посреди острога, где почему-то полно было девок и баб…

«Ух, ты-ы!.. Дьявольщина какая-то!» – вспотел он под шубейкой, как в парной, и, несмотря на мороз, на лбу у него высыпал крупными каплями пот.

«Да что же это такое! – закрутилось у него в голове. – Испугался какой-то бабы!»

Он обозлился на самого себя за трусость и на эту женщину.

– А ну пошла отсюда! – взвизгнул он не своим голосом, выхватил из ножен саблю и замахнулся на нее:

– Прибью!

Уренчи посмотрела на него, в глаза, как-то странно, глубоко…

И у него отнялась рука… И сабля… тяжелая… пудовая… потянулась вниз, сама собой, и уткнулась концом в снег, словно он сдавал ее на милость какого-то противника, осилившего его…

– Ты шибко нехороший! – пробормотала Уренчи. – Эрлик тебя любит, шибко любит! Долго-долго будешь жить!.. Но худо! Людям худо, тайга худо, зверь худо!..

Она отвернулась от него, подошла к нартам, впряглась в них и потащила к воротам острога. Она даже не обернулась назад, где так и остался стоять Федька с бесполезным клинком, прилипшим к снегу. Только Содойбаш метнул недобрый взгляд на него: на самоуверенного и сильного боярского сына, хозяином ступившим сюда, на их землю.

А Пущин отписал Шаховскому обо всем, что происходило в остроге. Он пожаловался, что его никуда не посылают на службу. И нужда в том есть, людей-то не хватает. И он оказался в остроге не у дел… «И я тут живу ни в тех, ни в сех!..»

И Шаховской отозвал его назад, в Томск. Федьку же и отзывать не надо было. Он сам сбежал из Кузнецкого острога, вперед отца.

В Томск Иван вернулся уже водой, по теплу.

Дарья, встретив его, посочувствовала ему, о его служебных бедах. Про это ей уже расписал, и красочно, Федька.

– Бурнашка-то на Чулым ушел. Атаманом, острог ставить, – тихо, как бы между прочим, сообщила она.

Сидя рядом с ним на лавке, она стала перебирать подол сарафана сухими, тонкими, старчески костлявыми пальцами, с большими темными венами. Точь-в-точь также стеснительно теребила она подол сарафана в девках, когда, случалось, из-за чего-то тушевалась.

Она знала, что мужу будет больно услышать об этом. Так пусть уж лучше ему расскажет все неприятности она сама, чем он узнает их от кого-нибудь из чужих… Те-то со злом скажут…

– По моим следам ходят! – с горечью произнес Иван, закашлялся, схватился за грудь.

И он вспомнил, что все силы растерял в походах. Пройдет, бывало, первым, а никто за это и не пожалует, только себе в убыток. Вот и Дарью надорвал. Одна жила на дворе, когда его-то не бывало по полгода дома… А государевым воеводам на то наплевать…

«Харламов поставил острог на моем месте, в «кузнецах»… И вот теперь Бурнашка – тоже пошел по моим следам, на Чулым! По следам-то – легче! Ты потори целину!.. Эх-ма! Неудача ты, неудача, сотник!.. Может, Федька иным будет? Он-то не упустит своего!»…

От этой мысли он в недоумении вскинул брови: не зная – то ли осуждать сына за нахрапистость, то ли так и надо жить. Не то другие вырвут тут же все из рук, если не зажмешь крепко в кулак.

«Гришка-то иной, растет тихим, смирным. А что из того?..»

А тут еще воевода, Шаховской, удружил. В него он поверил было… А тот обворовал местных князьков, Башламыка и Кочика с родней. Ходят слухи, что отнял полсотни соболей да десяток черных лисиц. За тех же лисиц и соболей можно было бы сторговать целый табун лошадей…

– Зойку я встретила тут, на днях, – добавила Дарья, подумав, что, может быть, это, как память о Васятке, будет приятно ему.

Зойка жила в избенке на отшибе, где когда-то жил Евсейка, непутевый человек. Жила она со своим мужем Данилкой Анисимовым, который сначала сватался было к Варьке.

Встретив ее как-то, Дарья мысленно охнула и чуть было не прослезилась, заметив ее потухший взгляд. Да, та стала баба-бабой. А давно ли ходила в девках… Настюха-то, ее подружка, до сих пор цветет, добреет пухнет, куча детей уже, мал мала меньше. У Зойки же что-то не видно и незаметно, чтобы брюхатилась. А уже который год за Данилкой… Неладно все вышло у девки, неладно. Эх! Васятка, Васятка! Что же ты наделал-то? Сам сгинул и девку сгубил!..

«Поговаривают, в монастырь собирается… И Данилка ее не против. Тому ведь тоже дети нужны… А где он, монастырь-то? Это же до Тобольска надо идти… А может, она и будет первой монашкой тут?»

Зойка, почему-то перекрестившись, низко поклонилась ей, глянула на нее своими огромными впалыми глазищами, с темными следами печали.

И они разошлись, унося каждая в своем сердце память об одном и том же человеке.