Текст книги "Гавриил, или Трубач на крыше"

Он вполне спокойно мог бы ждать его, сидя в квартире. Но сантехник, знаете ли, такой человек, у него много забот, он мог случайно забыть про Марка Наумовича, мог пройти мимо. Лучше все-таки было ждать его на лестнице.

Вот Идочка этого не понимала. Она то и дело выглядывала из дверей и бранила Марка Наумовича:

– Марик, или ты пойдешь домой, или ты уже сошел с ума. Никакого сантехника не будет… Ты ждал его в пятницу. И он, что, пришел в пятницу?

Марк Наумович только пожимал плечами, потому что в пятницу сантехника таки не было. Но Идочка не унималась.

– Или он был в понедельник? – спрашивала она. – Весь понедельник ты тоже проторчал здесь. Может, ты уже будешь жить на лестнице?

Жить на лестнице Марку Наумовичу не хотелось. Он вздыхал, возвращался в свою квартиру, садился в кресло, брал газету и делал вид, что читает какие-то ужасы про наводнение в Европе.

Но вы же понимаете, что как раз в то время, когда человек читает газету, сантехник может пройти мимо его дверей. Очень даже может пройти. И зачем тогда, скажите, человеку газета? И при чем тут наводнение где-то, извиняюсь, в Париже? У него самого может случиться наводнение, если не придет сантехник.

Поэтому, выждав, пока Идочка уйдет на кухню, Марк Наумович снова отправлялся на лестницу.

Так продолжалось с самого утра.

Но он таки оказался прав!

Именно в тот момент, когда он в очередной раз вернулся на свой пост, он вдруг услышал шаги и увидел, как на его этаж поднимаются два человека. Одного из них Цигельман сразу узнал. Это был тот самый сантехник Вася, уже не раз выручавший его, а в прошлом месяце починивший страшный кран в ванной, чуть не превративший квартиру Марка Наумовича в настоящую затопленную Европу.

Вместе с Васей поднимался бородатый человек в длинном халате. Марку Наумовичу он напомнил его двоюродного дядю из Бухары, которого, правда, видел только на фотографии.

Когда оба достигли площадки, где их поджидал Цигельман, сантехник, поправил висевшую на плече сумку.

– Высоко живете, Марк Наумович. Упыхались, поднимавшись. Лифт-то опять накрылся.

– Простите, простите! – начал извиняться Цигельман, будто специально выбрал себе последний этаж, дабы мучить хороших людей, спешащих к нему на помощь. – Проходите, проходите! Отдохните немного! Может, вы чая хотите?.. Я сейчас!

Он бросился в квартиру, на ходу выкрикивая: «Идочка! У нас гости. Мы будем пить чай, Идочка!»

Василий прошел за ним и остановился в коридоре.

– Да бросьте вы, Марк Наумович. Не нужно нам никакого чая. Мы ж по делу. Чего у вас тут стряслось-то?

– Нет, чай! Сначала чай, – настаивал Цигельман, обрадованный, что угроза наводнения миновала. – И товарища вашего возьмите… Сюда, сюда, на кухню.

Ида, недовольная поднятым шумом, вышла из комнаты, но, увидав гостей, изобразила приветливую улыбку, поздоровалась и направилась к кухне.

Марк Наумович оставил жену накрывать на стол и вернулся к сантехнику.

– Проходите, не стесняйтесь, – повторил он Василию и вежливо поклонился его спутнику. – И вы, пожалуйста!

Бородач стоял молча, не выказывая желания покинуть лестничную площадку. Марк Наумович посмотрел на него, еще раз удивившись поразительному сходству с бухарским дядей.

– Ну что же вы?

– Да не здешний он, – ответил за человека в халате сантехник. – Пусть лучше там постоит. Ему привычней.

– Как это – там? – ужаснулся Цигельман. – Что вы такое говорите? Зачем же там?

Василий сдержанно крякнул, а бухарский дядя Марка Наумовича внезапно приблизился и уставился на Цигельмана большими черными глазами.

Затем бородач произнес низким голосом фразу на языке, которого Марк Наумович не понял.

Впрочем, нет. Что-то похожее он когда-то слышал… Что-то слышал.

В памяти Цигельмана всплыло смутное видение. Приплыли к нему – не то из детства, не то из снов его – покосившийся домик с хлипкими ставнями, крохотная комнатенка, темный угол, скамейка в углу и сидящий на той скамейке седой человек в черной шапочке на самом затылке.

И читал этот человек вслух толстую книгу…

Показалось Марку Наумовичу, что расслышал он какие-то неразборчивые слова, очень похожие на те, что произнес незнакомый человек в полосатом халате.

«Не может быть!» – сказал сам себе Марк Наумович Цигельман.

«Очень даже может!» – сказал другой Марк Наумович откуда-то изнутри его.

Чернобородый гость замолчал и прошел мимо обалдевшего Цигельмана. Сантехник посторонился, пропуская его, и сопроводил каким-то странным взглядом.

– Вы… – начал Марк Наумович, обращаясь к сантехнику. – Вы…

– Вася я… Василий, – ответил тот, полагая, что Цигельман запамятовал, как его зовут.

– Да, конечно, я помню. Очень приятно, – заморгал Марк Наумович. – А товарищ ваш, простите, тоже сантехник?

– Нет, это Гаврила, – ответил на его лепет Василий. – С дальних краев человек, я же сказал.

Цигельман еще толком и не пришел в себя после фразы человека в халате. Однако стоять столбом у дверей было, по крайней мере, неучтиво. Марк Наумович улыбнулся, снова пригласил гостей на кухню и сам пошел следом.

Чаепитие прошло в слегка напряженной, но дружеской атмосфере.

Идочка рассказывала о внуках, Марк Наумович и Василий, слушая хозяйку, пили чай с вареньем и конфетами «Белочка». Гавриил сидел молча, не прикасаясь к чашке.

– Он этот… йог он, – сообщил Василий в ответ на вопрошающие взгляды хозяев. – Пищи нашей не ест. И говорить по-нашему не может. Но всё понимает.

Хозяева проявили тактичность и не пытались уговаривать гостя.

Цигельман, кстати, обратил внимание, что странный бородач принес с собой довольно большую трубу из красной меди и, присаживаясь, поставил ее рядом со стулом. Идочка, надо полагать, трубу тоже заметила, потому что упорно избегала смотреть в ее сторону.

«Ладно. Труба так труба, – философски подумал Марк Наумович. – А почему не труба? Разве это бомба или пулемет? Таки нет. Это просто труба».

Когда с чаем покончили, Василий встал, отблагодарил и взял в руки сумку.

– Ну, Марк Наумыч, что тут у вас приключилось? Показывайте.

– Да вот, штучка такая протекает в мойке, – вскочил Цигельман и начал показывать, где и что у него протекает.

Василий присел на корточки, сунул голову в узкую дверцу под раковиной, что-то там покрутил и поставил диагноз.

– Да не штучка это. Запорный кран гикнулся. Разбирать тут всё надо.

Перед Марком Наумовичем на миг мелькнула тень бедной Европы.

Но сантехник Василий проявил невиданное благородство и мужество.

– Значит, так, – произнес он, вставая. – Я сейчас в подвал спущусь, стояк перекрою. Потом дома у себя пошурую – был там приличный кран. Еще тройник надо взять, сгон и прочее… Справимся. Не тушуйся, Наумыч.

– Вася! – воскликнул Цигельман, едва сдерживаясь, чтобы не расцеловать героя. – Вася, вы великий человек!

Василий Великий, скромно потупился.

– Да чего там, ерунда. На час работы. – И, прихватив сумку, направился к двери.

Уже у выхода он оглянулся на сидевшего за столом Гавриила.

– Ты как, Гаврюша, со мной?

Архангел отрицательно помотал головой. Василий малость удивился, но решил не настаивать. Не хочет так не хочет. Пусть поболтает с Наумычем, коли разговорится, конечно. А если нет – и так посидят.

– Ну, я пошел, – махнул он рукой с порога и оставил Гавриила развлекать хозяев.

Как только за Василием закрылась дверь, Идочка вспомнила, что ей срочно надо в магазин. Он встала, извинилась, ушла из кухни, и вскоре за ней тоже захлопнулась входная дверь.

Марк Наумович остался наедине с гостем, похожим на бухарского дядю.

Помолчав пару минут, Цигельман робко предложил: «Быть может, пройдем в комнату?» Предложение свое он сопроводил жестом, указывающим в сторону коридора.

Гость, ничего не ответил, но поднялся и направился вслед за Марком Наумовичем в комнату. Там они расположились в двух кожаных креслах, приобретенных когда-то давно хозяином квартиры в комиссионном магазине.

Они сидели друг напротив друга. Неподалеку стоял низкий шкафчик с резными дверцами, купленный в том же магазине, что и кресла.

Гость молчал. На коленях его покоилась медная труба.

Цигельман слабо представлял себе, о чем будет беседовать с незнакомым йогом. Хотя, по правде сказать, на йога тот не слишком походил. Скорее уж на еврея. И эта его странная фраза… Нет, что-то здесь было нечисто.

«Если он еврей, то точно не йог, – размышлял Цигельман, глядя на бородатого гостя. – Но если он действительно йог, то точно не еврей. Нет йогов среди евреев!.. Или есть?»

Нельзя сказать, что Марк Наумович сильно интересовался национальным вопросом. Он всегда избегал политики и, погруженный в работу, старался поменьше обращать внимание на другие стороны бытия. За свою долгую жизнь он сумел привыкнуть ко многому. В частности – к постоянному чувству вины, сопровождавшему его с детства. Перед кем он виноват и в чем, Цигельман не мог сформулировать. Да и не пытался. Просто ему периодически давали понять, что имеется некая вина. Давали понять полувзглядами на улицах и полунамеками в газетах. Давали понять тяжкими вздохами в отделе кадров, где просматривали его анкету. Там в пятой по счету графе стояло невинное слово «национальность». Он и сам испытывал неловкость, заполняя эту графу. Он рад был бы вписать в нее более приличное слово, чем то, что ему приходилось вписывать. Но вписать другое, не солгав, было невозможно. Лгать же Цигельман не умел.

Такова была жизнь. Во всяком случае – большая часть прожитой им жизни.

Впрочем, стоит отметить, что жизнь эта за последнее время претерпела существенные изменения. Далеко не всё в ней улучшилось, но в отношении пятого пункта – надо быть справедливым – имел место явный прогресс. Во всяком случае – сверху. Да и снизу отмечались позитивные перемены. Когда же один пациент в порыве откровенности признался ему, что раньше подумывал, ни стать ли антисемитом, но теперь осознал ошибку и понял – кавказец не в пример вредней еврея, Цигельман окончательно убедился, что времена изменились.

Будучи от природы человеком мягким и проработав к тому же долгие годы врачом, Марк Наумович был уверен, что большинство людей, хотя и полны весьма сомнительных качеств, в глубине души всё же слабы, уязвимы и тянутся скорее к добру, чем к жестокости. Особенно, как показывала практика, на больничной койке, где многие рано или поздно оказываются.

Лишь однажды он усомнился в своей правоте.

Произошло это в те времена, когда пятый пункт анкеты играл более серьезную роль, чем нынче. Многие соплеменники Марка Наумовича (включая и его самого) мирились с этим как с неизбежным злом. Не хотел мириться только Изька Хейфец – самый упрямый из его друзей и самый талантливый из врачей, с которыми ему когда-либо приходилось работать.

Узнав в очередной раз от своего сына, тщедушного и робкого Илюши, что того снова обозвали в школе «жидовской мордой», Изька, к удивлению Цигельмана, взбрыкнулся и пошел вразнос. (Можно подумать, сам никогда не слышал в свой адрес ничего подобного.)

Взбрыкнувшись, Хейфец решил покинуть пределы любимой Родины и переселиться в места, где слово «еврей» не являлось таким сильным раздражителем.

Марк Наумович долго и безуспешно пытался отговорить друга. Столь же долго Идочка уговаривала самого Цигельмана поостеречься и не лезть не в свое дело. Победила, естественно, женская логика.

В те времена получить разрешение на отъезд удавалось не многим. Однако Изьке, с его упрямством, после долгих мытарств удалось. Но перед тем, как уехать, полагалось пройти чистилище. Исаак Хейфец должен был предстать перед лицом дружного коллектива сотрудников, обязанных заклеймить предателя.

Клеймить Изьку на собрании Цигельман не стал, хотя ему это настойчиво предлагали. Единственное, что он вынужден был сделать, – встать и тихо промямлить фразу: «По моему глубокому убеждению, товарищ Хейфец глубоко не прав». После чего отсидел два часа в заднем ряду, ни разу не подняв головы.

Предатель Исаак Хейфец, выслушав гневные, хорошо отрепетированные речи коллег, каяться не стал. Более того, ехидно поинтересовался, не читал ли случайно кто-нибудь из них Всеобщую декларацию прав человека, позволяющую любому из Homo Sapiens выбирать любое место жительства на планете. И напомнил – уже совершенно обнаглев, – что в упомянутой Декларации ничего не говорится о необходимости возить такого человека мордой по столу на общих собраниях.

Все, что началось после Изькиных слов в зале, заставило Цигельмана впервые усомниться: так ли уж люди (в том числе давно знакомые тебе люди) предпочитают доброту жестокости.

Те два часа своей жизни Марк Наумович помнил долгие годы. Как помнил и страх, испытанный им тогда. Он знал, что его впоследствии будут ругать за пассивность и даже влепят ему выговор под каким-нибудь благовидным предлогом. Но больше всего пугало его это. Больше всего он боялся, что придется встретиться с Изькой перед отъездом и волей-неволей посмотреть ему в глаза.

Слава богу, увидеться им не пришлось. Марк Наумович после собрания заболел, а пока он лежал в больнице, Хейфец уехал.

Цигельман много раз пытался заставить себя написать другу письмо, покаяться в своем малодушии. Но так и не написал. А через несколько лет Изька сам прислал письмо, коим отчасти снял с души Марка Наумовича тяжкий груз.

«Что касается того идиотского спектакля, то не кори ни себя, ни других, Маркуша. Не посыпай лысину пеплом, – писал Изька в обычной своей манере. – Человек несовершенен, куда от этого денешься? Чтобы всех сделать совершенными у Всевышнего, видимо, не хватило материала. О чем говорить, если даже здесь – на избранной Им земле, среди избранного Им народа – и то полно недоделанных. Так что не печалься, Марик. Когда-нибудь встретимся и обо всем потолкуем. Не в этой жизни, так после Судного дня…»

В последовавшей затем многолетней, хотя и не очень регулярной, переписке к данной теме они больше не возвращались.

Какие-либо соображения по поводу Судного дня Марк Наумович в посланиях другу не излагал. Вопрос этот был мало знаком Цигельману ввиду полученного им светского (к тому же еще и советского) образования.

Марк Наумович мог бы кое-что узнать о грядущем событии у своего отца. Но отца своего он помнил смутно. Тот умер, когда мальчику было всего пять лет, оставив в наследство лишь толстую книгу в истрепанном переплете с непонятными полустертыми буквами на обложке, скорее похожими на изящные завитки.

Выучить эти буквы Марк Наумович так и не удосужился. Слишком много сил отнимала работа. Да и время для изучения было неподходящее.

Книга хранилась в том самом шкафчике, который сейчас внимательно рассматривал, сидя в кресле (или делал вид, что рассматривает), его странный гость.

Цигельман откашлялся, откинулся на кожаную спинку кресла и начал беседу.

* * *

За следующий час, в течение которого сантехник Василий успел сбегать домой, вернуться и приступить к ремонту, Марк Наумович рассказал гостю о многих интересных вещах. Он поведал йогу (если, конечно, тот был йог) об устройстве лимфатической системы, о нейтрофилах, способных защитить уязвимое тело гостя от коварных инфекций, о В-лимфоцитах, исследующих – подобно отважным разведчикам – структуру микробов и вырабатывающих антитела, о превращении моноцитов в макрофаги и о важности личной гигиены. Он напомнил ему, что вирус иммунодефицита передается только половым путем, и предупредил об опасности неразборчивых связей. Он поинтересовался, не болел ли гость в детстве корью, и сообщил, что если болел, то опасаться рецидива ему не следует, так как умные В-клетки йога запомнили структуру вируса и при необходимости быстро выработают множество антител, которые не дадут развиться болезни.

Гость учтиво внимал ему, не произнося ни слова.

Из столь односторонней беседы Цигельман затруднялся понять, болел ли тот корью и как обстоят у него дела с иммунной системой.

Наконец, утомленный собственным красноречием, Марк Наумович услышал голос Василия:

– Всё, хозяин! Порядок! Спите спокойно. Потопу не будет!

А вскоре и сам укротитель стихии появился в комнате.

Цигельман быстро поднялся, долго тряс обеими руками большую ладонь сантехника, уговаривая того присоединиться к беседе. Он подвинул стоявший в углу стул, и Василий Губин занял место между двумя креслами – напротив шкафчика, хранившего печатное наследство Марка Наумовича.

Какое-то время сантехник объяснял Цигельману правила обращения с новым краном, после чего обратился уже к приятелю-йогу.

– А насчет трубы-то, Гаврюша, поговорили?

Бухарский дядя ничего не ответил, лишь слегка покачал головой. Труба, о которой, видимо, шла речь и которую совсем упустил из виду Марк Наумович, по-прежнему лежала на коленях йога, прикрытая складками полосатого халата.

– Так, может, я скажу? – не совсем уверенно спросил Василий.

Гость молча кивнул. Возможно, это соответствовало этикету, принятому у йогов.

– Тут вот какое дело, – начал сантехник. – Труба, значит, имеется… Но вот, значит, поломалась она. А вещь нужная. Очень, понимаешь, нужная. Нельзя ли кого-то найти, чтоб разобрался в этом деле? Без трубы ему полный облом. Никак нельзя ему без трубы.

Василий указал на своего неразговорчивого приятеля.

Вопрос озадачил Марка Наумовича. Из всех труб ему был знаком лишь старенький фонендоскоп, которым он по давней привычке прослушивал своих пациентов. Знаком ему был еще термин «фаллопиевы (или маточные) трубы», но это относилось к области гинекологии.

– Труба? – задумчиво спросил Цигельман. – Ну, если это музыкальная труба…

– Музыкальная, музыкальная, – подтвердил сантехник. – Дуют в нее.

– То есть духовой инструмент… – Марк Наумович напряг память, перебирая всех мало-мальски знакомых ему музыкантов. – Кажется, я таки знаю одного подходящего человека. Он из оркестра. Вот только…

– Давайте, давайте! – оживился Василий. – Нам бы любого. Лишь бы кумекал.

– Вот только он сейчас в Филадельфийском оркестре, – смущенно поведал Цигельман. – Раньше здесь играл, мы даже отчасти, можно сказать, дружили. А теперь… Такая вот тонкость.

– В каком оркестре? – переспросил Губин.

– В Филадельфийском, Вася. Это в Америке.

Василий Губин вздохнул:

– А поближе нельзя?

– Поближе?.. Ну, есть еще в Страсбурге – Яша Фридман. Тоже прекрасный музыкант, скажу я вам!

– Опять загранка? – уточнил сантехник.

– Ну да… В определенной степени.

– Непруха! – Василий поглядел на йога, который, судя по его лицу, всё понимал, но сидел с отрешенным видом.

– В Иерусалиме еще один есть, – вспомнил Цигельман. – Вы, Вася, случайно, не были в Иерусалиме?

– Не, какой там Ерусалим! Нам бы здесь кого-то найти, Марк Наумыч.

– Вот и я не был, – печальным голосом сообщил доктор, – а Изя пишет, что очень красивый город. Но Изька вам с трубой не помог бы. Он не музыкант, он врач. Вместе учились. Отличный врач, поверьте мне, просто отличный.

Упустив на минуту нить разговора, Цигельман вспомнил лицо Изьки Хейфеца – одного из своих друзей, которых всё меньше оставалось вокруг.

Василий понял, что толку не будет.

– Ну ладно, – снова вздохнул он, поднимаясь со стула. – Нету так нету. Чего поделаешь. Вы, Марк Наумыч, с мойкой-то поосторожнее. И ежли что, зовите, значит. Можно прям так, без заявки.

Он встал. За ним поднялся его бородатый спутник.

– Пора, – сказал Василий. – За чай спасибо передайте жене вашей. Ну, и счастливо вам, стало быть… Пошли мы.

Обескураженный, что не смог помочь, Цигельман еще раз пожал руку своему благодетелю, а когда тот направлялся к дверям, незаметно положил в его сумку заранее приготовленный белый конверт.

– Спасибо вам огромное. Спасибо вам, – повторил он, стоя у двери. – И простите старика, ради бога. Но если что вдруг вспомню, то – обязательно… Обязательно!

Губин с бородачом откланялись и покинули квартиру Марка Наумовича Цигельмана, спасенную от участи залитой водой Европы.

* * *

Спускаясь по лестнице, Василий шел позади Гавриила – как всегда молчаливого и задумчивого. Когда они миновали первый пролет, Губин увидел, что разноцветные полосы на балахоне архангела начинают блекнуть. Они постепенно сливались, и скоро одежда его снова приобрела ровный серый цвет.

Впрочем, никаким фокусам Василий уже не удивлялся. Чудит себе Гаврюха по-тихому – и пусть чудит. Жаль только, что грустен был друг его. Почти, можно сказать, закорешились, а поговорить не о чем.

– Во, гляди, – сказал Губин, чтобы хоть как-то расшевелить приятеля. – Это ж надо так лестницу испохабить. – Ну, на кой, скажи, было перила-то курочить? Повывернули, повыкрутили! Кому, скажи, помешали? И кто за них, козлов, теперь выправлять будет?

Василий в сердцах пнул ногой торчавшую из перил железяку, отчего та согнулась еще больше.

– И заметь, свои же все. Ладно бы в другом доме напакостили. А у себя-то зачем ломать? Самому же, дураку, здесь ходить! Или вот, посмотри – вывалил из мешка у мусоропровода и потопал. Лень ему уже крышку открыть… Ну чего, скажи, не жить-то, как люди?

Гавриил покачал головой и тихо ответил:

– Вам ли не сказано? Вам ли не писано? А много ль из того блюдете?.. Ты хоть на себя глянь.

– Ладно, ладно, – постарался свернуть разговор с собственной персоны Губин. – Пусть я тебе не хорош. Пусть не верую, не блюду. Но есть же такие, что веруют. Вон сколько! Сейчас, почитай, каждый второй крест нацепил.

– Нацепили… – вздохнул архангел. – А в чем блюдут-то? В поклонах своих фарисейских? Ты лестницу почини, страждущему воды подай – больше соблюдешь.

– Ну, лестницу чинить, положим, не мое дело, – возразил Губин. – Для того начальство имеется. А что до воды, так я ж ее и подаю. Только ты бы посмотрел на ту воду. Ржавь одна! Ею помыться – грязнее станешь… Нет, Гаврюха. Тут, скажу я тебе, в общем подходе дело. Государственный порядок нужен. Сверху плохо следят. Все начальники хреновые, я же говорил.

– Это, что же, начальники тут перила вывернули да лифт испоганили?

Гавриил остановился на лестничной площадке.

– Вот это божеской жизнью считаете? Для того ль на землю эту явлены? В том ли помысел был?

Отчасти смущенный упреком, но в то же время обрадованный, что приобщен как-никак к духовному разговору, Василий рискнул попрекнуть архангела.

– Однако же согласись, Гаврюша, что не повсюду так. Кой в каких местах помысел-то иначе работает. Вон Наумыч про этот самый Штрасбург говорил. Там, небось, по-другому обучены жить. Отчего ж всех было не обучить, ежли помысел один? Иль одни хороши, а другие нет?

Гавриил посмотрел на него не то с тоской, не то с жалостью.

– Свобода вам дана в делах и мыслях ваших. Чего еще надобно? Сами жизнь свою вольны украшать али поганить. Иль токмо насытиться желаете, а красота жизни вам неведома?

– Свобода… – проворчал Василий. – Одной свободою сыт не будешь.

Гавриил вздохнул и продолжил спускаться по лестнице. Разговор их на том закончился.

* * *

Ночью Василию Губину снился далекий город Штрасбург, где жил, по словам Цигельмана, его друг-музыкант.

Улицы в Штрасбурге были чистенькими, ухоженными. Штрасбургцы блюли свои улицы, асфальт поверх снега не клали, отчего тот выглядел ровным, гладким, не колдобился ямами весной. И трубы в Штрасбурге клали по уму, следили, чтоб не ржавели, меняли, когда срок придет. Не рвало у них трубопроводы зимой, не сифонили из промытых дыр фонтаны – как золотой «Самсон» в городе Петербурге Ленинградской области, куда возили Василия на экскурсию для обмена опытом. И пили штрасбургцы мало – не как Василий на том обмене.

Ежели ставили штрасбургцы запорные вентили, то где положено ставили. Не бывало у них такого, чтоб к бачку протянуть без запорного. И не бывало, чтоб стальной шток с чугунной головкой. Потому как любой штрасбургец знает: поржавеет шток, схватится с чугуном, потом фиг провернешь – хоть вызывай Васю Губина из самой России.

А в домах штрасбургских сплошь металлополимер и пластик, фильтры магистральные понатыканы. Красотища, одним словом.

Оттого не тягают штрасбургцы сантехника каждый день, не бегают в ЖЭК собачиться, не пишут жалобы кляузные. А как нужда придет, высунутся они из окошка, возьмут в руки дудочку и тихохонько так насвистывают – приди, мол, к нам, герр сантехник, окажи честь, ежли другим делом не занят…

Усладясь приятной этой картиной, заелозил Василий ногами, проснулся и увидел, что тьма ночная в комнате его прячется по углам, а в центре пола лежит светлый квадрат от Луны, глядящей прямо в окно.

И в окне том, словно в раме, увидел он черный силуэт друга-архангела.

Стоял Гаврюха, сна не ведующий, смотрел куда-то вдаль, и доносилась из лунной рамы слабая трель дудочки. Точно как в недавнем сне про чистенький город Штрасбург.

Гавриил же, стоявший у окна, закрыв глаза, представлял себе совсем другой город.

Плыли пред ним высокие темные стены, увенчанные квадратными выступами, мерцал в лунном свете большой золотистый купол, громоздились чуть поодаль массивные камни, сложенные в гигантскую кладку, разрушенную временем и омытую потоками слез. А дальше, на едва различимой горе, покрытой густыми зарослями, уходила в небо тонкая, как свеча, островерхая башня.

И тихо звенели над тем городом дальние колокола. И доносился с высоких минаретов чей-то протяжный крик, повторявший одни и те же распевные звуки. И шуршали белые покрывала на плечах людей, стоявших у каменной кладки, покачиваясь и беззвучно шевеля губами…

Переводил он свой взгляд на темные силуэты панельных домов серии Щ-991 и вопрошал кого-то невидимого.

– Почему сюда послан? Почему сюда? – беззвучно вопрошал того, кто только и мог его услышать.

– Куда попал, туда и попал, Гавриил, – звучал в ответ ему голос, похожий на шелест листвы за окном. – Везде грешен человек. Но не всяк смирился с греховностью своей, не всяк норовит не замечать ее или, того пуще, гордится грехами своими, грехами предков своих. Одни стараются украсить жизнь, другие – нет. Одни землю свою не родящую возделывают, поят, в благодатный край превращают. Другие благодатную землю, дарованную им, позорят запустеньем, а потом ропщут, виновных ищут. Везде ищут, кроме как в самих себе. Не замечают света внутри, что каждому дан, затоптать стараются, ибо легче им в темноте. Но и среди них не может не быть таких, что хотели бы разглядеть свет. Ищи, Гавриил, ищи…

Открыл глаза Гавриил и устремил их в ночной свод, проколотый мириадами серебряных игл.

Яркий лунный серп висел прямо над ним. И струилась из окна маленького дома, что стоял во дворе, тихая мелодия. Уносились к небу звуки из круглых дырочек, просверленных в деревянной трубке рукой грешного человека.