Текст книги "Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков"

Иоганн Баптист Бертрам – Сюльпису Буассере

Гейдельберг, 11 мая 1811

Твой успех у Гёте, расписанный тобою в столь радужных тонах, не является для меня неожиданностью; ты ведь знаешь моё мнение касательно внешней обходительности сего почтенного старца. Однако же не упивайся слишком ролью благородного учёного, каковую ты принял, и попомни, как и во всех человеческих предприятиях, о результате. Я смогу восславить тебя всеми силами своими лишь тогда, когда ты будешь готов представить полный и ясный отчёт. С той поры, как Кантов принцип целесообразности без цели вновь вышел из моды, я нахожу чисто эстетическое удовлетворение в наши практические времена совершенно неуместным, а потому и мыслю обратно евангельскому наставлению: дайте нам прежде всё прочее, а Царствие небесное мы и сами как-нибудь сыщем. Тем не менее далеко не малым триумфом всего тщания и усердия твоего следует признать, что ты смог достичь той точки согласия и единства со столь прославленным и по праву столь почитаемым человеком, чьей благосклонности тщетно пытались добиться своими искусствами и науками и более значимые персоны, нежели ты. А ещё хотелось бы мне быть тайным свидетелем твоим, ты ведь внутренне был наверняка при полном параде, в орденах и лентах, столь сверкающим собственным и отражённым светом, что в сумраке твоей комнатушки на постоялом дворе должен был бы казаться совершенно прозрачным. Если нам что и удаётся на этом свете, моё дорогое дитя, то без труда и усилий, легко и беззаботно этого не достигнуть, тихий путь наш будет пролегать в самых стеснённых жизненных обстоятельствах, в борении с многолетними предрассудками, с апатией и невосприимчивостью ко всему возвышенному, в противлении одолевающим бедам и страданиям всякого рода, и не ждать нам ни от кого ни ободрения, ни поддержки, а только полагаться на свою добрую совесть и верное нерушимое чутьё, которое, возможно, временами будет затуманиваться, однако же ни рассеяно, ни уничтожено быть не может. С каким душевным подъёмом обращается моя память к первым временам нашего знакомства, к тихим, скромным началам твоих штудий, – сколь часто серьёзные сомнения терзали мою душу, когда раздумывал я, повелевают ли мне долг и любовь вырвать тебя из тех пределов, в которые стремилось замкнуть тебя всё твоё окружение, и какое возмещение мог я предложить тебе за лишения разного рода, на которые тебе предстояло решиться? – Далёкую неясную цель, достижимую лишь через долгие и тяжкие усилия и борения, тогда как в настоящем тебе предлагалось отречься от всего, что во цвете юности восхваляется как высшие прелести жизни.

Итак, в то время как прославленный муж нашего времени оказывает тебе дружеское расположение, когда толпа восхищённо глазеет на плоды твоих трудов, а молва с почётом разносит твоё имя по родным и чужим просторам, вспомни о наших уединённых прогулках на валу Св. Северина и Св. Гереона, где благоговением дышали останки былого величия, а родной город[61]61
  Сюльпис Буассере родился и жил в Кёльне. Св. Северин и Св. Гереон – названия улиц в Кёльне, пролегающих вдоль средневековых городских стен, которые частично сохранились и на сегодняшний день. Улицы были названы в честь церквей Св. Гереона и Св. Северина, находящихся неподалёку.


[Закрыть] лежал пред нами в тишине и молчании, город, в обветшалых стенах которого в многолетнем упадке ослабевший и вот уже под гнётом времени полностью согбенный род не мог предложить нам ни единой души, которая могла бы с любовью приобщиться к нашим устремлениям. Потому радуйся успеху твоих предначертаний и шествуй, следуя своей воле, к намеченной цели.

Сознающего чистоту и добронравие своих намерений перед Богом и людьми не смутят препоны и превратности времени; посвятившему свою мысль и своё дело служению высшему достанет мудрости, которая одна только и обладает истинной ценностью и непререкаемостью, достанет ему и сметливости, способной укротить дух мира.

Как видишь, я впадаю в серьёзный тон, однако время и обстоятельства подсказывают его мне сейчас, когда ты намерен публично представить результаты своих усилий миру, а меня тишина уединения, в котором я пребываю в данный момент, побуждает к размышлению обо всём касающемся наших общих интересов.

Иоганн Баптист Бертрам (1776–1841) – художник и коллекционер искусства.

Сюльпис Буассере (1783–1854) – искусствовед и коллекционер. Вместе с братом Мельхиором (1786–1851) собрал обширную коллекцию немецких и нидерландских картин в Кёльне. В 1810 г. они выставили коллекцию на показ в Гейдельберге, а в 1827 г. продали её баварскому королю Людвигу I. Коллекция была перевезена в Мюнхен, и именно на её основе образована мюнхенская Старая пинакотека. Кроме того, Сюльпис Буассере внёс вклад в завершение строительства Кёльнского собора.

Фотография, купленная В. Беньямином в Музее игрушки. Москва. 1920-е. На обороте сделанная В. Беньямином надпись: «Вакх на козле. Шкатулка музыкальная»

Г.Ф. Керстинг. Вышивальщица у окна. 1812

В Musée des arts décoratifs[62]62
  Музей декоративного искусства (фр.) – Париж, западное крыло Лувра.


[Закрыть] в Лувре есть небольшой зал, где выставлены игрушки. Особым вниманием посетителей пользуются кукольные домики эпохи бидермейер[63]63
  Бидермейер – стиль в живописи, распространённый в 1815–1848 гг. в Германии и Австрии, который постепенно распространился и на моду, прикладное искусство, интерьер. В этом стиле отразилось представление бюргера о домашнем уюте. Основные черты: простота, сентиментальность, функциональность. Для интерьеров характерны тёплые тона, удобная и лаконичная мебель с плавными линиями. Непременные украшения – цветочные горшки и множество разных картинок на стенах.


[Закрыть]. Всё, от лакированных булевских[64]64
  Стиль Буль – декоративный мебельный стиль, в основу которого легли работы французского художника, гравёра, инкрустатора Андре-Шарля Буля (1642–1732), служившего мебельщиком-краснодеревщиком при дворе Людовика XIV. Отличается искусно выполненными инкрустациями в сочетании с резьбой, росписью, эмалировкой и гравированием.


[Закрыть] комодов до изящной резьбы на секретерах, в точности до мелочей воспроизводит обстановку тогдашних дворянских жилищ, а на столиках в этих комнатах вместо журналов Globe[65]65
  «Глобус» (фр.).


[Закрыть] или Revue des deux mondes[66]66
  «Обозрение двух миров» (фр.).


[Закрыть] лежат Magasin des poupées[67]67
  «Кукольный журнал» (фр.).


[Закрыть] или Le petit courrier[68]68
  «Маленький вестник» (фр.).


[Закрыть] в масштабе 1:64. На стенах там тоже, разумеется, предостаточно украшений. Однако едва ли ожидаешь увидеть где-нибудь над канапе в миниатюрной комнате крошечную, но тщательно выполненную гравюру с изображением Колизея. Колизей в кукольном домике – таким образом, по-видимому, проявлялось некое внутреннее стремление, присущее стилю бидермейер. Оно созвучно и следующему письму – несомненно, одному из наиболее характерных для бидермейера, – в котором олимпийские боги Шекспир, Тидге[69]69
  Христоф Август Тидге (1752–1841) – поэт, известный, главным образом, как автор дидактической поэмы «Урания» (1801), популяризирующей философию Канта.


[Закрыть] и Шиллер ютятся под цветочной гирляндой, повешенной ко дню рождения. Столь безжалостно был вытеснен с исторической сцены спектакль, призванный взрастить на «Письмах об эстетическом воспитании»[70]70
  «Письма об эстетическом воспитании человека» Ф. Шиллера (1795) – теоретическая работа в виде писем датскому принцу, выражающая эстетические и социальные взгляды поэта. Шиллер в «Письмах», равно отвергая рационалистическую и сентиментальную традиции Просвещения, предлагает восстановить утраченную гармонию личности, вернувшись к идеалам античной Греции.


[Закрыть] свободных граждан, и оттого столь основательно поселился он в бюргерских домах, порой так похожих на кукольные. Х.А.Г. Клодиус, написавший это удивительное письмо, служил профессором «практической философии» в Лейпциге. Лоттхен – так звали его жену.

Х.А.Г. Клодиус – Элизе фон дер Рекке

2 декабря 1811

Тому, как величайшие души способны одной лишь благой мыслию оказывать воздействие на живущих в отдалении друзей своих и почитателей, имели мы вчера, о божественная Элиза, ярчайшее, истинно по разительное подтверждение. Сии царственные бюсты, что Вы столь милостиво преподнесли в подарок Лотте, благополучно прибыли, и установка их, происходившая в её день рождения под незатейливый музыкальный аккомпанемент, была для нас сродни богослужению. Впрочем, и сегодня мы по-прежнему сидим под сенью этих бюстов, увитых плющом и украшенных редчайшими цветами – так древние греки и римляне, должно быть, восседали перед своими божествами в домашних часовнях! Всё сошлось воедино, наполнив волшебством убранство и кантату. И чем непритязательнее казалось всё вокруг, тем явственнее наш скромный приют напоминал Элизиум[71]71
  Элизиум – в античной мифологии обитель, где блаженствуют тени (души) праведников.


[Закрыть].

Ещё до прибытия Ваших бюстов я по счастливой случайности заказал для Лотты тот замечательный бюст Шиллера, о коем она так мечтала. Столь же счастливая случайность и великодушие наших друзей помогли превратить романтическую комнатку Лоттхен, окнами выходящую на сторону аллеи, в храм Флоры и Искусств, так дивно украшенный апельсиновыми деревьями, цветущими алоэ, нарциссами, розами и алебастровыми вазами, что в нём впору было принимать гостей с Олимпа. Под (уже имевшейся у нас) консолью Шекспира, между Вашим бюстом и бюстом Шиллера была помещена своеобразная подставка для цветов с изваянием нашего дражайшего Тидге, которое весило менее остальных фигур и потому как нельзя лучше подходило для высокой гермы[72]72
  Герма – четырёхгранный столб, завершающийся скульптурной головой (первоначально Гермеса, отсюда и название).


[Закрыть]. Иначе бы гений-фемина оказался посреди двух гениев мужского пола или же менее внушительному бюсту Шиллера пришлось бы занять место между двумя монументальными фигурами. Ветви плюща ниспадали от гермы Тидге к двум круглым столикам, на коих возвышались Элиза и Шиллер. В средоточии этого скульптурного трилистника стоял небольшой стол с роскошными цветами всех времён года, а светильники, сокрытые в драпировке у его ножек, заливали волшебными лучами белые величественные изваяния, утопающие в зелени. Большое зеркало в углу комнаты, а также зеркальная дверца стилизованного под старину секретера Лоттхен отражали белоснежные фигуры, трижды воспроизводя скульптурную композицию. Лишь только двери отворились и взору предстало это укромное святилище, не ведавшая ни о чём Лотта с восторженным возгласом подбежала к столь милым её сердцу образам матери и друга. Её усадили на стул перед сей маленькой сказочной декорацией, и в то же мгновение за её спиной в соседней комнате зазвучало божественное четырехголосие: «Добро пожаловать в новую жизнь!».

Лотта сама в скором времени опишет Вам, прекрасная Элиза, свои чувства и от всей души Вас поблагодарит. К её словам благодарности присоединяюсь и я и спешу передать сердечные приветствия нашему досточтимому Тидге. Пусть же небеса, благороднейшая Элиза, ниспошлют Вам безмятежное здравие и несметные радости, коими Вы, даже пребывая вдали от Лотты, озаряете всех нас! Если Вы соизволите принять от нас ту поистине восхитительную музыку, соединившую в себе столько чарующего, романтичного, проникновенного и вместе с тем возвышенного, то я непременно распоряжусь, чтобы Вам её записали. С искренней, бесконечной признательностью и сыновней любовью,

Ваш истинно преданный Вам сын,

Х.А.Г. Клодиус

Христиан Август Генрих Клодиус (1772–1836) – поэт и философ. Его отец, Христиан Август Клодиус, преподавал литературу и философию Гёте. Х.А.Г. Клодиус, будучи крайне одарённым ребёнком, в 15 лет поступил в университет, а в 23 года защитил докторскую диссертацию. С 1800 г. был профессором философии в Лейпцигском университете. Поначалу горячо поддерживал философские идеи Канта, но затем его взгляды поменялись. В своей основной работе «О Боге в природе, в человеческой истории и в сознании» (1818–1822) он выступил с критикой формализма Канта.

Элиза фон дер Рекке (1754–1833) – прибалтийско-немецкая поэтесса. Помимо стихов писала дневники и мемуары. Была знакома и переписывалась с Гёте, Шиллером, Кантом, Гердером и др. Была замужем за бароном фон дер Рекке, но брак оказался неудачным. После расторжения брака она жила с Х.А. Тидге.

А. Графф. Портрет Элизы фон дер Рекке. 1797

Содержание следующего письма, написанного Иоганном Генрихом Фоссом своему другу Жану Полю, обращает читателя к истокам шекспировского ренессанса в Германии. Автор послания, второй сын переводчика Гомера Иоганна Генриха Фосса[73]73
  Иоганн Генрих Фосс старший (1751–1826) – поэт, участник «Союза рощи» (см. примеч. 5 на с. 99), филолог, переводчик. Переводил на немецкий Аристофана, Эсхилла, Овидия, Вергилия и др. Особенной известностью пользовались его полные переводы «Одиссеи» и «Илиады». Вместе с сыновьями Иоганном Генрихом и Абрамом переводил Шекспира. Девятитомный сборник этих переводов выходил с 1818 по 1829 г.


[Закрыть], не был выдающимся человеком. «В его характере недоставало самостоятельности, энергичной целеустремлённости. Детская любовь и почитание, которые он питал к своему отцу, лишали его в конце концов какой бы то ни было духовной независимости. Поскольку его отец был для него высочайшим образцом, он беспрекословно следовал его представлениям и довольствовался тем, что вяло вторил отцу, брал на себя ведение его переписки или помогал ему в штудиях»[74]74
  Цитата из статьи Франца Мункера «Иоганн Генрих Фосс» – см.: Muncker F. Johann Heinrich Voss //Allgemeine Deutsche Biographie. B. 40. Leipzig, 1896. S. 348.


[Закрыть]. Должно быть, самую большую радость своей жизни он испытал, когда ему удалось добиться расположения отца в отношении своих переводов Шекспира: сначала отец не возражал против них, а потом стал и деятельно поддерживать. Природные источники собирают свою силу из самых потайных ручейков, из безымянных болотистых низин, из едва приметных струек – так же обстоит дело и с духовными истоками. Они живут не только большими страстями, источающими животворные начала, и ещё менее – пресловутыми «влияниями», но также и по́том кропотливого повседневного труда, и слезами умилённого восторга: каплями, которые вливаются в реку, вскоре теряясь в потоке. Это письмо – уникальное свидетельство о немецком Шекспире – как раз и сохранило несколько таких капель.

Иоганн Генрих Фосс – Жану Полю

Гейдельберг, 25 декабря 1817

Сегодняшний и вчерашний день перенёс меня в годы детства, и я никак не могу вернуться обратно. Я помню, с каким благоговением я помышлял о Христе-младенце, которого я представлял себе маленьким фиолетовым ангелом с красно-золотыми крыльями, имя же его произносить я не осмеливался и мог вымолвить его разве что в присутствии моей бабушки, которую я почитал ещё больше. За несколько дней до сочельника я был молчаливо погружён в себя и никогда не проявлял нетерпения. Однако с приближением заветного часа нетерпение возрастало, почти разрывая сердце. О, сколько веков проходило в ожидании, когда же наконец прозвучит колокол! – Позднее мои рождественские радости обрели иной облик, с того времени, как Штольберг поселился в Ойтине[75]75
  Ойтин – город, окружённый озёрами, в земле Шлезвиг-Гольштейн (северо-восток Германии). Семья Фоссов жила в нём с 1782 по 1802 г. Именно в то время Ойтин пережил культурный расцвет: его горожане (поэты Ф. Штольберг и И. Фосс, драматург Г. Герстенберг, философ Ф. Якоби) привлекали интеллектуалов Германии. Фридрих Леопольд Штольберг-Штольберг (1750–1819) – дипломат, переводчик, поэт, разделявший идеалы «Бури и натиска»; одним из первых перевёл на немецкий «Илиаду», также переводил Платона и Эсхила.


[Закрыть]. Я любил Штольберга совершенно невыразимо, пребывание в его обществе я предпочитал всем детским играм, и это при том, что играть я любил, а его рукопожатие пронизывало меня дрожью. Этот человек очень рано начал преподавать мне английский язык, и когда мне исполнился четырнадцатый год, он наказал мне читать Шекспира, начав с «Бури». Дело было недель за шесть до Рождества, а во второй рождественский день я дошёл до Маски с Церерой и Юноной[76]76
  Духи, которых Ариэль вызывает для Фердинанда и Миранды (примеч. В. Беньямина) – см.: Шекспир В. Буря. Акт IV, сцена I.


[Закрыть]. Я был в то время очень болезненным. Мать моя попросила Штольберга, чтобы он иногда брал меня на прогулки в экипаже. Так и случилось в тот день. Я как раз собирался прочесть эту сцену, как подъехал Штольберг и любезно позвал меня: «Иди сюда, дорогой Генрих!» Я словно ошалелый выскочил из дома и влетел в экипаж. Сердце моё готово было выпрыгнуть из груди. Боже, я без умолку болтал о Шекспире, а бедный Штольберг благосклонно всё это терпел и был только рад, что Шекспир зажёг во мне огонь. Когда экипаж возвращался назад, я беспокоился единственно о том, что мы подъедем к нашим дверям до полудня, до обеденного времени. Но – слава Богу! – когда мы были ещё у моста Фриссау, пробило половину первого. И теперь я мог пообедать у Штольберга. Я сидел рядом ним и даже сейчас помню, какие были на столе блюда. Как же сладок был мне Шекспир, когда я возвращался к нему в сумерках! С тех пор «Буря» Шекспира, Рождество и Штольберг слились в моей фантазии, срослись воедино. С приближением праздника я ощущаю неодолимое внутреннее побуждение читать «Бурю», хоть и знаю её наизусть и мне ведома каждая травинка и былинка на волшебном острове. И сегодня, дорогой Жан Поль, ближе к вечеру это вновь произойдёт. Если же мой смертный час придётся на Рождество, он застанет меня за чтением «Бури».

Иоганн Генрих Фосс младший (1779–1822) – сын поэта и переводчика Иоганна Генриха Фосса. Работал школьным учителем в Йене, а в 1806 г. получил должность профессора немецкой филологии в университете Гейдельберга. Был знаком с Гёте, Шиллером, Гегелем.

Жан Поль (1763–1825) – псевдоним немецкого писателя Иоганна Пауля Фридриха Рихтера. Автор иронично-сентиментальной прозы, написанной с редким воображением. Автор отвергающей всякую нормативность «Приготовительной школы эстетики» (1804). Исследователь юмора как эстетической категории.

Это письмо двадцатидвухлетней девушки, звали которую – хотя это важно лишь во вторую очередь – Аннетте фон Дросте-Хюльсхофф. Как повествование о жизни молодой женщины, пишущей без чрезмерной экзальтации, решительно, порой твёрдо (что из-за нехватки её языковых средств вполне может показаться слишком мягким и неопределённым), этот документ более интересен, чем как свидетельство о жизни поэтессы. Но это письмо – настоящий уникум даже среди эпистолярного богатства Аннетте фон Дросте, очень активной корреспондентки. Оно передаёт то близкое каждому чувство, которое нас охватывает, когда мы по прошествии многих лет внезапно наталкиваемся на какую-нибудь безделушку, укромный уголок или книгу – нечто дорогое нам в детстве и с тех пор оставшееся неизменным. Тогда мы снова испытываем тоску по забытому, которое пронесли в себе сквозь череду дней и ночей, но это не столько взывание к детству, сколько его эхо. Ибо детские часы как раз и сотканы из предметов этой тоски. Данное письмо также – предвестие будущих её стихов «с их зернистой вещественностью и уютными или плесневелыми запахами из старого комода»[77]77
  Цитата из работы немецкого поэта и литературного критика Фридриха Гундольфа (1880–1931) «Аннетте фон Дросте-Хюльсхофф» (Berlin: Maximilian-Gesellschaft, 1931. S. 23).


[Закрыть]. Едва ли что обозначит своеобразный характер её поэзии лучше, чем маленькое происшествие, случившееся несколько лет спустя в замке Берг, владении графа Турна. Поэтессе решили сделать приятный подарок – шкатулку слоновой кости, которую, освободив от мелочей и снова закрыв крышку, передали гостье. Девушка, безуспешно пытаясь её открыть, сжала её двумя руками, и тут из шкатулки внезапно выскочил потайной ящичек, о существовании которого никто в семье десятилетиями не догадывался, вместе с ним всеобщему обозрению предстали две чудесные старинные миниатюры. Аннетте фон Дросте была по натуре коллекционером, правда, довольно странным, ведь в её комнате, где хранились камни и броши, также вёлся счёт облакам за окном и голосам певчих птиц, так что магическая и капризно-изысканная стороны этой страсти пробивались наружу с невероятной силой. «По своему внутреннему складу, – писал Гундольф, проницательно отмечая ведьмовское и святое в натуре этой вестфальской девственницы, – она походит на современниц Росвиты Гандерсхаймской[78]78
  Розвита фон Гандерсхайм (938–973) – монахиня-бенедиктинка из монастыря в Гандерсхайме; считается первой немецкой поэтессой. Писала на латыни драматические произведения и назидательные комедии с религиозными мотивами.


[Закрыть] или графини Иды Ган-Ган[79]79
  Графиня Ида Ган-Ган (1805–1880) – известная в своё время немецкая романистка, поэтесса и автор путевых заметок. После недолгого замужества ушла в монастырь (1852), где также писала романы, но уже религиозного содержания.


[Закрыть]»[80]80
  Гундольф Ф. Аннетте фон Дросте-Хюльсхофф. S. 22.


[Закрыть]. Письмо, по всей вероятности, было отправлено в Бреслау, где Антон Маттиас Шприкман, прежде – поэт, близкий к «Союзу рощи»[81]81
  «Союз рощи» (Hainbund) – объединение немецких поэтов в Гёттингене в 1772–1774 гг. (И.Г. Фосс, братья К. и Л. Штольберги), одно из течений литературного движения «Буря и натиск». Отличалось демократизмом и свободомыслием, исповедовало культ природы, верность нравственным идеалам.


[Закрыть], впоследствии – профессор в Мюнстерском университете и наставник юной девушки, жил с 1814 года.

Портрет Аннете фон Дросте-Хюльсхофф на банкноте достоинством в 20 немецких марок

Аннетте фон Дросте-Хюльсхофф – Антону Маттиасу Шприкману

Хюльсхофф, 8 февраля 1819

О, мой милый Шприкман, я не знаю, с чего начать, чтобы не показаться Вам смешной; ибо то, что я собираюсь сказать, и вправду смешно, – себе самой лгать я не стану. Я должна признаться Вам в своей глупой и странной слабости, которая по-настоящему отравила мне немало часов, и, пожалуйста, не смейтесь, – о нет, нет, Шприкман, поверьте, что это не шутка. Вы ведь знаете, что я не такая уж глупышка и своё удивительное и странное злосчастие не из книг и романов вычитала, как всякий может подумать. Но никто об этом не знает, только Вы один. И всё это не снаружи в меня вошло, но живёт глубоко внутри. Когда я была ещё совсем маленькой (не старше четырёх-пяти лет, потому что во сне, который я увидела, мне уже было семь и я казалась себе очень взрослой), мне привиделось, будто мы с моими родителями, братьями, сёстрами и двумя знакомыми гуляем по саду, но не по какому-то прекрасному саду, а просто по огороду с длинной аллеей посередине, по ней мы и шли. Потом сад превратился в лес, но аллея всё продолжалась, а мы всё шли и шли. На этом сон прервался, но весь следующий день мне было грустно и я плакала о том, что уже не иду по той аллее и не могу на неё вернуться. Ещё мне вспоминается, как однажды мама принялась рассказывать о своих родных местах, о горах вокруг и о наших бабушке и дедушке, которых мы в то время ещё не знали. Я вдруг почувствовала такую острую тоску по ним, что когда несколько дней спустя она за обедом вновь упомянула о своих родителях, я громко разрыдалась и меня пришлось увести из-за стола. Когда это произошло, мне ещё не было семи лет, потому что в семь я уже познакомилась с бабушкой и дедушкой. Я описываю все эти пустяки лишь затем, чтобы убедить Вас, что безутешное томление по местам, где меня нет, и по вещам, которых не имею, полностью коренится во мне самой и не привнесено извне, – так я не буду выглядеть совсем смешной в Ваших глазах, мой дорогой, снисходительный друг. Думаю, что глупость, какой награждает нас Господь Бог, ещё не столь плоха, как благоприобретённая. Но в последние годы состояние моё так усугубилось, что я считаю его великой своей бедой. Одного-единственного слова бывает достаточно, чтобы расстроить меня на целый день, и у фантазии моей, увы, несметно причуд, каждый день какая-нибудь из них даёт о себе знать и сладостно и больно. Ах, милый, милый мой отец, на сердце у меня становится легко, когда я пишу Вам и думаю о Вас, будьте же терпеливы и позвольте мне до конца открыть Вам своё глупое сердце, а до того я не успокоюсь. Далёкие страны, знаменитые интересные люди, о которых я слышала когда-то, неведомые произведения искусства и тому подобное имеют надо мной печальную власть. Я ни одного мгновения не бываю в мыслях дома, хоть мне там очень хорошо; и даже если речь в течение всего дня не заходит об этих предметах, я всё равно каждый миг вижу их, если только я не вынуждена направлять своё внимание на что-то другое, и они проплывают передо мной, исполненные таких живых, почти реальных красок и форм, что я иногда опасаюсь за мой бедный рассудок. Какая-нибудь газетная статья, повествующая о подобных вещах, или даже плохо написанная книга способны вызвать у меня слёзы; а расскажи кто угодно о том, что он посещал эти страны, видел эти творения, знал людей, по которым я тоскую, и говори он об этом хоть с малейшей долей таланта и воодушевления – о, мой друг! – тотчас мой покой и самообладание бывают надолго нарушены и я неделями не могу думать ни о чём другом, а оставаясь в одиночестве, особенно по ночам, когда я имею обыкновение не спать по нескольку часов кряду, я начинаю плакать, как дитя, пылать и безумствовать, как о том ведает и не всякий несчастный влюблённый. Мои любимые страны – Испания, Италия, Китай, Америка, Африка, тогда как Швейцария или Таити, эти подобия рая, производят на меня меньшее впечатление. Отчего? Этого я не знаю; я много читала и много слышала о них, но почему-то они не так живо волнуют моё воображение. А если я скажу Вам, что часто тоскую по пьесам, которые видела в театре, и нередко по таким даже, на которых большей частью скучала, по прочитанным когда-то книгам, которые мне часто вовсе не нравились… Так, например, лет в четырнадцать я прочла один неудачный роман, названия уже не помню, но речь в нём шла о некоей башне, над которой бушует буря, а на обложке была изображена та самая фантастическая башня, выгравированная на меди; сама книга давно позабыта мною, но в памяти всплывает порой не история и не время, когда я читала её, а зримо и определённо та самая стёршаяся и дурно исполненная гравюра, где ничего не видно, кроме башни. Именно эта картинка действует на меня самым чудесным образом, и я часто с живостью мечтаю увидеть её ещё раз: если это не безумие, то что же тогда? А если к этому ещё добавить, что я вообще не переношу путешествия и, пробыв хоть одну неделю вдали от дома, стремлюсь туда всей душой и туда направлены все мои желания? Посоветуйте же! Что мне думать о себе самой? И что я могу предпринять, чтобы избавиться от моего безрассудства? Мой дорогой Шприкман, я боялась своей нерешительности, начав описывать Вам мои слабости, но пока писала письмо, почувствовала смелость; мне думается, сегодня я сумела бы одолеть своего врага, попытайся он напасть на меня. Вы не можете даже вообразить, как счастливо моё нынешнее положение; я окружена любовью моих родителей, братьев, сестёр и прочих родственников в той степени, какой не заслуживаю, меня обихаживают, особенно в последние три с половиной года, что прошли после моей болезни, с такою нежностью и заботой, что я могла бы стать свое нравной и избалованной девчонкой, если бы сама не боялась и не береглась этого со всевозможным тщанием. Сейчас у нас гостит сестра моей матери Людовине, добрая, спокойная, разумная девушка, общение с которой мне очень идёт на пользу, особенно потому, что своим правильным и ясным взглядом на вещи она, сама того не подозревая, вразумляет мою бедную, напичканную всякой всячиной голову. Вернер Гакстгаузен[82]82
  Вернер Гакстгаузен (1780–1842) – гражданский служащий, землевладелец и учёный-филолог, дядя Аннетте фон Дросте-Хюльсхофф по материнской линии.


[Закрыть] живёт сейчас в Кёльне, а мой старший брат Вернер через пару месяцев поедет к нему. Прощайте и не забывайте о том, с каким нетерпением я жду от Вас письма.

Ваша Нетте

Баронесса Аннетте фон Дросте-Хюльсхофф (1797–1848) – немецкая поэтесса и новеллистка первой половины XIX в.; среди её произведений наиболее известны новелла «Еврейская берёза» (1842) и опубликованный посмертно цикл стихов «Духовный год» (1852).

Антон Маттиас Шприкман (1749–1833) – поэт, юрист. В 1812 г. познакомился с Аннетте фон Дросте и стал её другом и поэтическим наставником.

Немного найдётся немецких прозаиков, чьё искусство в столь неизменном виде проявляется и в эпистолярном жанре, как у Гёрреса. Подобно тому как навык ремесленника, у которого мастерская располагалась рядом с жильём, находил выражение не только в его труде, но также и в быту самого мастера и его семейства, обстояло дело и с писательским искусством Гёрреса. Если раннеромантическая ирония Фридриха Шлегеля[83]83
  Фридрих Шлегель (1772–1829) – писатель и критик, одна из ключевых фигур раннего немецкого романтизма. Закончив учебу в Гёттингене и в Лейпциге, начал издавать вместе со своим братом Августом Вильгельмом Шлегелем «Атенеум» [Athenaeum] – литературный журнал, выходивший два раза в год с 1798 по 1800 г., главный печатный орган немецких романтиков. Изучал санскрит и писал филологические трактаты. Его работа «О языке и мудрости жителей Индии» (1808) стала первым трудом, посвящённым сравнительной индо-германской лингвистике. В 1808 г. принял католическую веру; позже издавал католический журнал «Конкордия». В 1799 г. опубликовал незаконченный полуавтобиографический роман «Люцинда», в котором философские размышления перемежаются с нравственными и религиозными аллегориями.


[Закрыть] – как в его «Люцинде» – носит эзотерический характер и направлена на то, чтобы окутать чистое, самодостаточное «произведение» холодной аурой, то позднеромантическая ирония у Гёрреса намечает переход к бидермейеру. Ирония начинает отделяться от писательской изощрённости, стремясь соединиться с проникновенностью и простотой. Для поколения Гёрреса память о бюргерских домах в готическом стиле, стульях и комодах с шишечками и гнутыми линиями по-настоящему глубоко внедрилась в обиход, и если на картинах назарейцев[84]84
  Назарейцы, официально «Союз святого Луки» – группа немецких и австрийских художников, объединившихся в 1809 г. в Вене с целью возродить стиль мастеров Средневековья и раннего Ренессанса. Самые известные представители группы – Иоганн Фридрих Овербек, Филипп Фейт и Франц Пфорр. Основные образцы для подражания – полотна Дюрера, Перуджино, раннего Рафаэля. Постепенно скатились к холодной стилизации и эпигонству.


[Закрыть] такая обстановка кажется нам порой нарочитой и холодной, то в более интимных сферах она тем более наполняется теплом и силой. Следующее письмо прекрасно отражает переход от идеалистических далей романтизма к уютному быту бидермейера.

А. Стрикснер. Йозеф Гёррес

К. Боденмюллер. Пастор Алоиз Фок из Аарау. 1823