Текст книги "Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков"

Князь Клеменс фон Меттерних – графу Антону фон Прокеш-Остену

Вена, 21 декабря 1854

Дорогой генерал!

Пользуясь первой же действительной возможностью, я благодарю Вас за то, что Вы помните эту дату, двадцать третье ноября. Она настала в восемьдесят первый раз, так что смотреть мне остаётся почти только в прошлое; будущее мне уже не принадлежит, а настоящее приносит мало удовлетворения.

Я по природе враг ночи и друг света. Между полным мраком и сумерками я вижу мало различия, потому что и сумеркам тоже не хватает живительной ясности. Где что-либо видно ясно? Если Вам это известно, то Вы талантливее меня. В какую сторону ни посмотрю, я вижу противоречие между словом и делом, между честно поставленными перед собой задачами и выбором путей к их решению, между разумностью целей и безрассудностью в средствах! Ничего нового в окружающих предметах я не вижу, вещи всё те же, они даже не предстают в новом обличье, а единственное, что во всей ситуации очевидно – это то, что актёры спектакля поменялись ролями. Несомненно, машинерия и мизансцены, которыми обставлены всё те же старые вещи, стоят дорого. Вот только не нужно представлять мне этот спектакль как нечто новое, и пусть мне будет позволено дождаться развития событий, а там уж я вынесу суждение об обработке материала.

Истинно новое заключается в способе ведения войны между морскими державами и находит выражение в использовании паровых двигателей. Такое предприятие, как нынешняя война в Крыму[134]134
  Крымская война 1853–1856 гг.


[Закрыть], ещё несколько лет назад было бы невозможно. Нет сомнения, что это большой эксперимент. Оправдают ли себя затраты? Будущее покажет и это тоже, ведь множество великих откровений – пока его прерогатива. Пусть небеса направляют его лучшим образом!

В 1855 году прояснится многое из того, что сегодня я различаю с трудом. Надеюсь на встречу с Вами в новом году. Я не строю планов дольше, чем на одно время года – самое большее на два. Во все времена и в любой обстановке я умел сводить концы с концами, но чем я старше, тем короче становится между концами расстояние.

Храните добрые чувства ко мне и будьте уверены в доброте моих чувств к Вам.

Меттерних

Князь Клеменс фон Меттерних (1773–1859) – австрийский дипломат и государственный деятель, министр иностранных дел, а затем канцлер Австрии (1809–1848). Как дипломат был сторонником тактики выжидания и лавирования, отличался умением вводить в заблуждение своих партнёров. В 1815 г. организовал Венский конгресс, положивший начало периоду реставрации монархии в Европе после наполеоновских войн. Противостоял национальному движению в Германии. Был вынужден выйти в отставку во время событий революции 1848 г. Бежал в Великобританию; после возвращения в Австрию в 1852 г. в политике активно не участвовал.

Граф Антон фон Прокеш-Остен (1795–1876) – австрийский дипломат. Во Франкфуртском сейме противостоял Бисмарку, на тот момент парламентарию и представителю Пруссии, выступавшему против австрийского доминирования.

Готфрид Келлер писал великолепные письма. Его перо тяготело, пожалуй, к такой открытости, на какую голос его был не способен. «Сегодня очень холодно; садик за окном зябко дрожит; семьсот шестьдесят два бутона на розовом кусте норовят спрятаться обратно в ветви»[135]135
  Цитата из письма Келлера Людмиле Ассинг от 15 мая 1859 г. – см.: Gottfried Kellers Leben, Briefe und Tagebücher. Stuttgart. B. 2. Berlin: Emil Ermatinger, 1916. S. 488.


[Закрыть]. Подобные прозаические строки с лёгкой абсурдной ноткой (которую Гёте в своё время назвал непременным свойством поэзии) со всей очевидностью доказывают, что у этого писателя – ещё в большей степени, чем у других – ярчайшие и важнейшие мысли обретали форму лишь на бумаге, а потому он так недооценивал качество своих сочинений и так стремился увеличить их объём. Впрочем, его письма занимают пограничную языковую область не только в территориальном отношении. Лучшие из них сочетают в себе письмо и рассказ, напоминая смешение эпистолярного и фельетонного жанров в произведениях современника Келлера Александра фон Вилье[136]136
  Александр (Генрих) фон Вилье (1812–1880) – австрийский дипломат, фельетонист; вёл обширную переписку. Наиболее ярким произведением являются посмертно опубликованные «Письма неизвестного» (1881).


[Закрыть]. Чрезмерного влияния XVIII столетия, каких-либо устоявшихся канонов романтизма в этих письмах не найти. Примером их чопорного, причудливого стиля может служить следующее послание, где, ко всему прочему, имеется наиболее подробное из дошедших до нас описаний сестры автора, Регулы, которая, по его словам, «оставшись старой девой, увы, попала в ряды самых горемычных выходцев из этого народа»[137]137
  Цитата из письма Келлера Шторму от 22 сентября 1882 г. – см.: Gottfried Kellers Leben, Briefe und Tagebücher. B. 3. S. 409.


[Закрыть]. А острое, хоть и отчасти предвзятое чутьё Келлера ко всему гнусному и низкопробному не обманывает его и тогда, когда он рассказывает своему адресату о взаимном согласии, утвердившемся между двумя заезжими чтецами. Зачастую в первых строчках он приносит извинения за поздний ответ. «Корреспонденция, – начинает он одно из таких посланий, – тучей нависла над моим письменным столом»[138]138
  Цитата из письма Келлера Мари Мелос от 27 февраля 1884 г. – Ibid. B. 3. S. 456.


[Закрыть]. Но ведь и сам он – нагоняющий тучи, напряжённо хранящий молчание, затем внезапно рассекающий духоту трезубой молнией остроты, а после глухо рокочущий Юпитер Эпистоляриус.

Готфрид Келлер – Теодору Шторму

Цюрих, 26 февраля 1879

Сколь бы долгожданным ни было Ваше письмо, милейший друг, оно всё же весьма досадно уличило меня в нерасторопности, каковая вот уже несколько месяцев лишает меня возможности написать Вам. Я впервые едва способен переносить зиму, и оттого почти всё мое писательство сошло на нет. Нескончаемо серая, беспросветная и притом на редкость морозная и снежная, эта зима, наступившая после прошлогодних дождей, отравляет мне чуть ли не каждое утро. Лишь однажды мне вновь удалось насладиться ранними часами, когда из-за трубочиста, что приходил чистить печь, я встал в четыре утра. Тогда в восьми-двенадцати милях к югу от нас можно было разглядеть весь альпийский хребет, и залитые лунным светом горные вершины мерцали, словно сказочное видение, в прозрачном от тёплого ветра воздухе. А днём, по обыкновению, небо опять заволокло мглой и туманом.

Пусть приобретение земли и посадка деревьев принесут Вам радость. Тому, у кого жива ещё матушка, можно и деревья сажать. Однако ж Вы и впрямь проявляете чудеса прилежания, ежели сулите нам сразу три новых труда; доброму Вашему имени они не должны да и не смогут повредить, ведь Вы просто не сумеете, как некоторые дельцы, умышленно поступиться своим мастерством, а непредумышленно учинить подобное не так-то и легко.

Г. Келлер. Вид с Зузенберга на Лимматталь. Цюрих. 1842

Несколько лет тому назад и мне здесь довелось послушать выступление легкомысленного рапсода Йордана[139]139
  Карл Фридрих Вильгельм Йордан (1818–1904) – писатель и политический деятель. Изучал теологию, философию и естественные науки. После активного участия в революционном движении 1848 г. отстранился от политики и жил в уединении во Франкфурте. Тогда он занялся популярным переложением немецкой эпической поэмы «Песнь о Нибелунгах», выпустив её в двух частях: «Сага о Зигфриде» (1867) и «Возвращение Гильдебранта» (1874). Его труд пользовался успехом в Германии и даже за рубежом, что позволяло ему путешествовать и принимать участие в публичных чтениях.


[Закрыть], причём те же самые главы. С немалым изумлением услышал я, как болезненный сынишка Брунгильды (завидный сюжет для современного романа!) говорит Зигфриду: «Ты добрее папеньки». Йордан, бесспорно, наделён дарованием, но какую же толстокожую душу нужно иметь, чтобы отбросить за ненадобностью старинную неподражаемую «Песнь о Нибелунгах» и подменить её своим новомодным уродцем! К подлинной «Песни о Нибелунгах» я с годами всё больше проникаюсь любовью и трепетом и в каждой её части всё явственнее вижу задуманное совершенство и величие. Окончив упомянутое чтение в Цюрихе, наш рапсод встал в дверях так, чтобы все покидающие зал слушатели непременно прошли мимо него. Передо мной шёл Кинкель[140]140
  Готфрид Кинкель (1815–1882) – поэт, протестантский священник; читал лекции по истории церкви в Берлине. Позже он отказывается от религии, становится профессором истории культуры в университетах Бонна и Цюриха, а также издаёт журнал «Демократический союз». Принимал активное участие в восстании в Бадене в 1849 г., после чего его приговорили к пожизненному заключению, однако ему удалось бежать в Лондон, а затем в Цюрих.


[Закрыть], ещё один искусный чтец и «приятнейший человек», и я заметил, что они украдкой кивнули и улыбнулись друг другу, точь-в-точь как две кумушки при встрече. Поразительно, сколь низко могут обходиться друг с другом эти длинные парни и знатные прохвосты. Выездные чтения, верно, портят поэтов.

Петерсен[141]141
  Вильгельм Петерсен (1835–1900) – писатель и друг Келлера.


[Закрыть] – вот истинно заботливая, благородная душа; будь на то его воля, мы бы вконец сбили издателей с толку. Во всяком случае, дарить этим господам мы и так ничего не собираемся. Коли речь зашла о деньгах, я хотел бы заодно коснуться ещё одного немаловажного дела. Уже которое письмо приходит от Вас в конверте с десятипфенниговой маркой, меж тем как пересылка почты за рубеж стоит двадцать пфеннигов. Видите ли, со мной в доме живёт сестра, сварливая старая дева, и каждый раз, опуская почтальону на верёвке с четвёртого этажа корзинку со штрафом в сорок пфеннигов, она принимается истошно вопить: «Это ж надо, опять марок не хватает!». Почтальону такая забава явно по нраву, и он уже загодя покрикивает из сада: «Госпожа Келлер, опять нет марок!». Затем эта сцена перекочёвывает в мою комнату: «Кто там такой опять?» (по части прикарманивания у Вас ведь нашлись соперницы – австрийские девицы, что просят автографы у всех поэтов из последней Рождественской антологии, если им удаётся обнаружить адреса оных классиков на страницах книги). «Больше таких писем, – голосит сестра, – ни за что принимать не стану!» – «Чёрт бы тебя побрал!» – кричу я в ответ. Она ищет очки, чтобы как следует разглядеть адрес и почтовый штемпель, но вдруг передумывает, заприметив у меня открытую горячую печь, в которой, дескать, неплохо бы подогреть вчерашний гороховый суп, да так, чтоб кабинет мой насквозь пропитался отменнейшим запахом стряпни – нет слов, как приятно, особенно когда ко мне приходят посетители. «Убирайся вон со своим супом! – снова поднимается шум. – Ставь его в свою печь!» – «Там и так уже один горшок, а больше места нет, потому что поддон кривой!» Разражается очередная словесная перепалка из-за починки поддона, суп, наконец, удаётся выдворить прочь, а тут уж и о почте до поры до времени забыто, коль скоро из-за супа нападение обернулось защитой, а победа – поражением.

Посему окажите мне милость, выявите и устраните причину этих раздоров. Только прошу Вас, не берите пример с Пауля Линдау[142]142
  Пауль Линдау (1839–1919) – драматург, романист и эссеист, основавший и издававший серию литературных журналов в Лейпциге и Берлине.


[Закрыть], который, помнится, отправив мне множество уведомлений по некоему делу и оплатив лишь половину почтовых расходов, бесцеремонно сообщил, что ничего подобного и быть не могло, разве только секретарь его один раз допустил оплошность, а потому он-де просит меня снисходительно отнестись к этому обидному недоразумению, и т. д. Право же, этого шутника с меня довольно!

Сердечно благодарю Вас за новогодние пожелания и надеюсь, что я и впрямь ещё кое-что успею за отведённый мне остаток жизни; положение дел нынче становится зыбким, а сверстники мои один за другим теряют крепость сил или и вовсе покидают поле битвы. Вам я также желаю всего наилучшего и перво-наперво – успокоения касательно того таинственного недуга, о коем Вы мне пишете, хотя верить в его опасность нам пока не стоит.

Ваш Г. Келлер

Готфрид Келлер (1819–1890) – швейцарский прозаик. Учился в Гейдельберге, где слушал лекции Л. Фейербаха. Наиболее значительные произведения – автобиографический воспитательный роман «Зелёный Генрих» (1854–1855, полностью переписан в 1879–1880) и роман «Мартин Заландер» (1886). Келлеру Беньямин посвятил эссе.

Теодор Шторм (1817–1888) – поэт и прозаик. Изучал юриспруденцию в Киле и Берлине, работал адвокатом в Хузуме. Помимо его стихов известностью пользовалась новелла «Всадник на белом коне» (1888).

Друг Ницше Франц Овербек, профессор протестантской теологии и церковной истории в Базеле, обладал великим посредническим талантом. Для Ницше Овербек был такой же фигурой, как для Гёльдерлина – Синклер[143]143
  Исаак фон Синклер (1775–1815) – дипломат, философ, поэт, близкий друг Гёльдерлина. В 1804 г., после появления у Гёльдерлина первых признаков серьёзного душевного расстройства, Синклер выхлопотал для него необременительную должность библиотекаря при ландграфе Гессен-Гомбургском Фридрихе V. Под заботливым присмотром Синклера Гёльдерлин пошёл на поправку. Однако в следующем году, после того как Синклер по ложному доносу в подрывной деятельности был отправлен в тюрьму на пять месяцев, состояние Гёльдерлина вновь резко и необратимо ухудшилось. После недолгого пребывания в клинике он был перевезён в дом местного плотника в Тюбингене, где и скончался в 1843 г.


[Закрыть]. Подобные личности, в которых окружающие часто видят лишь доброхотов либо поверенных другого лица, на самом деле гораздо значимей: они репрезентируют собой более проницательных потомков. Как ни часто они берут на себя самую элементарную заботу о тех, чей статус раз и навсегда признали, всё же они никогда не преступают границ, которые как защитники должны блюсти. Ни одно послание из обширного эпистолярия Ницше и Овербека не свидетельствует об этом с большей ясностью, чем нижеприведённое. И это потому, что из всех писем, полученных Ницше от его друга, это – самое дерзкое. И не только из-за высказанного автору «Заратустры» предложения взять место гимназического учителя в Базеле[144]144
  Признавая добрые намерения Овербека, Ницше всё же отклонил его предложение, объяснив свой отказ неблагоприятной ветреной погодой в Базеле.


[Закрыть], но и во многом по причине навязчивых увещеваний, которые затрагивают образ жизни Ницше и его глубокие душевные конфликты. То, как эти увещевания переплетаются с конкретными сведениями и точными вопросами, отражает особую виртуозность, свойственную этому тексту, который словно бы с горной высоты открывает вид на ландшафт ницшевского существования и вдобавок рисует образ автора письма, его собственный внутренний характер. Ибо этот посредник мог пребывать в своей роли лишь благодаря тому, что обладал чрезвычайно острым восприятием крайностей. Его полемические сочинения «Христианство и культура», «О христианстве нынешней нашей теологии» свидетельствуют об этом самым решительным образом. Подлинное христианство для него – это эсхатологически обоснованное отрицание мира, поэтому проникновение христианства в мир и мировую культуру есть отрицание самой сущности христианства, а теология как таковая, начиная с патристики, – воплощение религиозного сатанизма. Овербек сознавал, что этими своими сочинениями «вычёркивает себя из числа германских преподавателей теологии»[145]145
  Overbeck F. Über der Christlichkeit unserer heutigen Theologie. Leipzig, 1903. S. 171.


[Закрыть]. Как автор, так и адресат нижеследующего письма сознательно изгнали самих себя из Германии эпохи грюндерства[146]146
  О грюндерстве – см. примеч. 2 на с. 22.


[Закрыть].

Франц Овербек – Фридриху Ницше

Базель, Пасхальное воскресенье 25 марта, 1883

Любезный друг,

уж лучше я признаю, что время, показавшееся Тебе столь долгим, и вправду было таким, чем буду перед Тобой оправдываться и уверять, мол, Ты обманулся. Моему последнему письму, действительно, уже несколько недель, и от этого у меня уже давно тяжело на душе, да я ещё и дал убежать первой каникулярной неделе, так и не исправив положения. О каком-либо моём досуге на каникулах нечего и говорить. Буквально с первого дня на меня навалились письма и всякого рода мелкие дела. Под их напором угасает даже почти мучительная потребность ответить Тебе, однако потребность эту вновь обостряют Твои письма, в которых так и сквозит неподдельное страдание. Могу лишь сказать, что Твои друзья тоже всерьёз озабочены тем, чтобы ты всё превозмог, те, кто привязан к тебе, – в самом обычном смысле, а те, что ценят тебя как «ходатая за жизнь», озабочены особенно. В настоящую минуту Твоё прошлое и Твоё будущее нависли над Тобой с необычайной мрачностью и действуют на Твоё здоровье весьма пагубно, что далее терпеть невозможно. Думая о прошлом, как оно представляется Твоему сознанию, Ты сосредоточен лишь на ошибках и разных напастях, но не на том, какие из них Ты ещё мог бы преодолеть. От многих, наблюдавших за Тобой, – и речь далеко не только о Твоих друзьях – всё это по большей части тоже не укрылось. Когда я думаю о том, чего Тебе всё же удалось достичь, мне хочется напомнить Тебе прежде всего о Твоей преподавательской деятельности в Базеле – и потому, что я был её свидетелем, и потому, что это наталкивает меня на разговор о Твоём будущем. Преисполненный тогда совсем других забот, Ты вкладывал в свою должность лишь половину, а то и четверть души, но всё же кое-что вкладывал и имел-таки успех, словно трудился гораздо больше. Почему же ты склонен думать, что больше не сможешь сделать ничего хорошего, что и вообще ничего хорошего делать не остаётся? Это противоречит даже английской, вошедшей в поговорку, старинной мудрости, а уж в новой, созданной Тобою же благодаря Твоей философии, этому и подавно нет места. Разумеется, эта философия не даёт Тебе обмануться относительно препятствий, мешающих Твоей жизни и её прочному устройству, но она же не позволяет тебе их переоценивать и опускать руки. Ты спрашиваешь: зачем вообще что-то делать? Я думаю, что этот вопрос отчасти является тебе из темноты, точнее, из исключительной непроглядности Твоего будущего. Недавно Ты написал мне, что хотел бы «исчезнуть». Твоей фантазии предстаёт при этом совершенно определённая и, без сомнения, очень живая картина, наполняющая Тебя уверенностью (которая, к моей великой радости, по сию пору снова и снова пробивается в Твоих письмах), что Твоя жизнь непременно должна обрести некий образ. В Твоём друге, однако, подобная перспектива может лишь возбудить весьма нехорошие предчувствия. Он этот Твой образ не разделяет, и присутствие рядом с Тобой госпожи Вагнер нимало его не успокаивает[147]147
  Живя в Базеле, Ницше близко подружился с Рихардом Вагнером и его будущей женой Козимой (1837–1930). Козима, внебрачная дочь Ференца Листа, стала любовницей Вагнера в 1863 г. и родила ему троих детей, хотя формально ещё состояла в браке со своим первым мужем. Ницше порвал с Вагнером в 1876 г., а в 1879-м покинул Базельский университет из-за пошатнувшегося здоровья. Следующие десять лет он провёл в переездах по разным городам. Однако его восхищение Козимой, которой он написал любовное письмо, уже впав в безумие, не проходило. Вагнер умер 13 февраля 1883 г. в Венеции, после чего Ницше тяжело проболел несколько дней. Хотя позже он признался, что испытал чувство облегчения из-за того, что отныне прекратились раздоры с человеком, которым он восхищался более, чем кем-либо другим. При первой возможности он написал письмо Козиме.
  Именно в это время он определил себя как «ходатая за жизнь». А ещё через месяц, когда у него начались ежедневные головные боли и бессонница, он написал Овербеку письмо, датированное 24 марта 1883 г. В нём выражен крайний пессимизм и сомнения относительно самой возможности «что-либо сделать».


[Закрыть]. Очевидно, она находится уже при конце своей жизни и в том состоянии, когда такой полный уход в себя и в то, что человек в противоположность всему миру называет своим, ещё может, при всём естественном человеческом эгоизме, доставлять истинную радость, – и всё это, я полагаю, в полном согласии с разумной моралью, основанной лишь на человеческой природе и ни на чём ином. Твоё «исчезновение», если оно вообще будет иметь что-то общее с исчезновением госпожи Вагнер, уж точно не принесёт Тебе никакого удовольствия. Я не вижу для Тебя никаких иных способов достичь успокоения, в котором Ты сейчас так остро нуждаешься, как только поставить перед собой более определённые цели в будущей жизни. И тут я хочу поделиться с Тобой одной мыслью касательно Тебя, которую совсем недавно обсуждал со своей женой, – нам обоим она показалась небезынтересной. Что если Тебе вновь попробовать сделаться учителем – не университетским, а, скажем, учителем немецкого в старших классах школы? Я хорошо понимаю, как трудно Тебе сейчас входить в соприкосновение со взрослым мужским обществом, так, может быть, куда легче будет вернуться к нему через молодых либо и вовсе остаться при них и содействовать людям на Твой собственный лад? К тому же учительская профессия – одна из тех (и, возможно, совсем особая), для которой ты за последние годы не только не упустил время, но лишь ещё более созрел для неё. И наконец, для осуществления такого замысла у тебя нет недостатка во внешних связях – прости мне этот ужасный, хотя вполне в духе нашего времени, оборот, я только хочу быть ясен и краток. Ибо я уверен – хотя выражаю вообще и по этому вопросу исключительно лишь своё собственное мнение, – что Ты хорошо справишься с этим делом. Этими советами я и ограничусь; если высказанная мысль хоть чем-то Тебя заинтересует, Ты сам разовьёшь её столь прекрасно, как только я могу пожелать. Сейчас меня более всего успокаивает то, что Ты находишься под врачебным присмотром и потому можно надеяться, что ничего важного и по-настоящему полезного упущено не будет. Истинный вкус зимы мы здесь почувствовали только в марте, и даже ещё третьего дня погода выдалась до крайности студёная. Хорошо бы она переменилась, чтобы Ты мог при необходимости сняться с места. Известия о Твоём «Заратустре» крайне досадны, остаётся лишь надеяться, что Ты своим нетерпением не разрушишь дела, разве что разом его закончишь, и тогда мы подумаем, где бы нам поискать совета[148]148
  Ницше четыре месяца ожидал корректуру первой части своей книги «Так говорил Заратустра», которую он написал за десять дней ещё в начале 1883 г., используя наброски, сделанные в конце августа года предыдущего.


[Закрыть]. Написанное Тобою о работе над тем стихотворением наполняет меня верой в его значимость, и именно от произведений такого рода во мне снова зарождается надежда на Твоё спасение как писателя. А то, что Твои афоризмы так плохо пошли, объясняется, думаю, несколькими причинами. Не послать ли мне напоминание или запрос Шмайцнеру[149]149
  В письме Овербеку (11 февраля 1883) Ницше упоминает первую часть «Заратустры»: «Это поэзия, а не собрание афоризмов». Между 1876 и 1881 гг. Ницше написал несколько афористических сборников, среди которых – «Человеческое, слишком человеческое» и «Весёлая наука». Расходились они плохо, и в 1881 г. издатель Эрнст Шмайцнер сообщил Ницше, что читатели больше не ждут от него сочинений в этом жанре. Как выяснилось позднее, судьба четырёх частей «Заратустры», опубликованных по отдельности, при жизни Ницше сложилась немногим лучше.


[Закрыть]? На этой неделе я получу Твои деньги, в этот раз 1000 франков[150]150
  Овербек порциями пересылал Ницше его годовую пенсию, составлявшую 3000 франков.


[Закрыть]. Сколько из них и каким образом переслать Тебе? Я думал отправить заказным[151]151
  Овербек порциями пересылал Ницше его годовую пенсию, составлявшую 3000 франков.


[Закрыть] письмом, но это возможно только банкнотами. Сердечный привет от моей жены, всегда заботливо и дружески помнящий о Тебе,

Фр. Овербек

Франц Овербек (1837–1905) – протестантский богослов; жил и преподавал в Базеле с 1870 г. Ницше получил назначение профессора классической филологии в Базельском университете годом раньше. Несколько лет оба имели квартиры в одном доме. Переписка между ними началась в 1877 г. В январе 1889 г., будучи в Турине, Ницше испытал болезненный припадок, завершившийся потерей психического здоровья. Его путаное, но по-своему глубоко осмысленное письмо заставило Овербека срочно отправиться в путь, чтобы вернуть друга в Базель.

Письмо В. Беньямину от швейцарского издательства Vita Nоva по поводу книги Deutsche Mеnschen

Контракт В. Беньямина с издательством Vita Nоva от 20 августа 1936

Приложение

Картина характеров, создаваемая этой вереницей писем, была бы поверхностной, если бы отражала только лучезарную сторону дружбы. Следующее письмо Фридриха Шлегеля, относящееся ко времени, когда отношения между ним и Шлейермахером были омрачены, подтверждает, возможно, вернее, чем всё написанное в более счастливые дни, слова Дильтея, что в этих доверительных строках Фридрих Шлегель предстаёт гораздо более благородным человеком, чем можно подумать, «судя по тому образу, который, правда во многом по его собственной вине, дошёл до нашего поколения»[152]152
  Дильтей В. Предисловие к «Письмам» Фридриха Эрнста Даниэля Шлейермахера – см.: Schleiermacher F.E. Briefe. B. 3. Berlin, 1861. S. VI. Вильгельм Дильтей (1833–1911) – философ-идеалист, внёсший значительный вклад в развитие методологии гуманитарных и общественных наук. Именно ему принадлежит термин «гуманитарные науки».


[Закрыть]. Письмо связано с разговором, который состоялся 19 июня 1799 года между друзьями в Потсдаме и во время которого Шлегель, как он позднее выражается, завёл речь о «закоренелом неверии» Шлейермахера, «в особенности о присущей ему нехватке чувства и любви», так часто ранившей его[153]153
  Ibid. S. 124.


[Закрыть]. Поводом послужило суждение Шлейермахера об «Идеях» Шлегеля. «Не могу же я требовать, чтобы ты понимал “Идеи”, – напишет Шлегель ему позднее, – или быть недоволен тем, что ты их не понял. И для меня нет ничего более отвратительного, чем вся эта возня вокруг верного и неверного понимания. Я радуюсь от всего сердца, если кто-либо, кого я люблю или уважаю, в какой-либо мере уловит, чего я хочу, или увидит, каков я. Можешь легко представить себе, часто ли я готов ожидать подобной радости… Если мои сочинения для тебя лишь повод, чтобы сражаться с пустым призраком понимания-непонимания, то отложи их в сторону… Об этом болтовня наверняка едва ли будет плодотворной, а о других, более тонких материях и подавно. Или ты полагаешь, будто сломанные цветы можно исцелить диалектикой?»[154]154
  Ibid. S. 123f. «Идеи» Шлегеля были впервые изданы в 1800 г., но работать над ними он начал уже в 1789 г. В этом собрании афоризмов особое место уделяется религии, и, кроме того, Шлегель цитирует там заключительные строки из «Речей о религии» Шлейермахера, соглашаясь с его поэтической трактовкой религии как непосредственного живого восприятия Вселенной. Эта цитата используется в заметке 8 «Идей» и упоминается в первом абзаце приведённого здесь письма Шлегеля.


[Закрыть]. Вот более раннее письмо: горечь в нём чувствуется сильнее, и тем благороднее представляется позиция автора.

Фридрих Шлегель – Шлейермахеру

Вместе с письмом я посылаю тебе корректуру, поскольку не знаю, одобришь ли ты заглавие. А тут же и моя заметка[155]155
  Заметка о «Речах о религии» Шлейермахера для журнала «Атенеум» (примеч. В. Беньямина)


[Закрыть], и желал бы я, чтобы она пришлась тебе по нраву так же, как мне понравилось завершение пятой речи.

Больше об этом давай же пока говорить не будем; я хоть и желал, чтобы ты раскрывался передо мной, но на этот раз ты предстал передо мной в таком неблагоприятном свете, что я не хотел бы к этому возвращаться. Да и проку в этом будет мало, поскольку я не способен вести речь столь осторожно, а если остаётся ещё возможность понимания моих слов в самом обыденном смысле, я полагаю, ты сможешь уловить всё безошибочно. Можно, конечно, как мы в прошлый вечер, говорить каждый на своём языке, не слыша друг друга. Вот только бесчувственность, с которой ты это делаешь, напоминает мне естественным образом о том, как ты вообще недостойно обошёлся с моей дружбой, а таких воспоминаний мне хотелось бы избегать. Но уж раз это произошло, то я воспользуюсь случаем, чтобы произнести тебе слова прощания, которые уже несколько месяцев были готовы сорваться с моих уст.

Было бы хорошо, если бы ты при этом что-либо почувствовал, ибо это могло бы побудить тебя хоть один-единственный раз оторваться от своей экзегезы и допустить хотя бы в качестве гипотезы, если твой рассудок это позволяет, что ты, быть может, совершенно не понимал меня. Тогда осталась бы, по крайней мере, надежда, что мы когда-нибудь в будущем научимся понимать друг друга. И если бы не луч этой надежды, у меня не достало бы духу произнести слова прощания. Отвечать не нужно.

Вслед за издательством Suhrkamp (Benjamin W. Deutsche Menschen. 1983) мы публикуем данное письмо в приложении к основному корпусу писем, так как оно хотя и было напечатано в подборке писем в газете «Франкфуртер Цайтунг» (1931), не было включено в единственное прижизненное издание «Людей Германии» (1936).

Из письма Шлегеля Шлейермахеру, написанного в период их дружбы: «Ты для меня по отношению к человечности то же, что были Гёте и Фихте в поэзии и философии».

Вальтер Беньямин в Национальной библиотеке. Париж, 1939. Фото Жизели Фройнд