Текст книги "Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков"

Иоганн Генрих Кант[16]16
  Иоганн Генрих Кант (1735–1800) – брат философа Иммануила Канта, пастор в Альтрадене, городе в прусской провинции Позен.


[Закрыть] – Иммануилу Канту

Альтраден, 21 августа 1789

Любезный брат!

Думаю, будет разумно, если мы с тобой, после череды лет, прошедших без переписки, снова сблизимся друг с другом. Оба мы стары, и вскоре кто-то из нас отойдёт в вечность; посему нам подобает оживить в памяти минувшую пору, но с условием – впредь время от времени (пусть и нечасто, но уж точно не дожидаясь, пока минуют годы или даже пятилетия) посылать друг другу весточки о том, как мы оба живём, quomodo valemus[17]17
  Каково здравствуем (лат.).


[Закрыть].

Вот уже восемь лет, как я сбросил с себя школьное ярмо, и теперь учительствую среди крестьян в своём Альтраденском приходе, питаю же себя и честно́е своё семейство скромными и умеренными доходами с моего поля:

Rusticus abnormis sapiens crassaque Minerva[18]18
  «Школ не видавший мудрец, одарённый природным рассудком» – Гораций. Сатиры. Кн. II, 2 / Пер. М. Дмитриева.


[Закрыть].

Со своей доброй и почтенной супругой я живу в счастливом и нежном браке, радуясь, что четверо моих хорошо образованных, добронравных, послушливых детей дают мне, полагаю, верное обетование вырасти честными и достойными людьми. Я нахожу для себя возможным, при всех поистине нелёгких заботах моей должности, быть их единственным учителем: для меня и моей супруги забота о воспитании наших любезных детей стала в здешнем уединении заменой скудного общества. Таков очерк моей бесконечно однообразной жизни.

Теперь же, любезный брат, пускай и с краткостью, коей ты столь привержен (ne in publica Commoda pecces[19]19
  «Не принося вред народному благу» – Гораций. Послания. Кн. II, 1.


[Закрыть] как учёный и писатель), дай и мне знать, каково было твоё здоровье, каково оно теперь и что́ ты как учёный намерен предпринять для просвещения мира и потомства. Расскажи также о моих любимых ещё здравствующих сёстрах и их семьях и о том, как поживает единственный сын моего блаженной памяти достопочтенного дядюшки Рихтера. С охотой оплачу почтовые расходы на твоё письмо, хотя бы оно и заняло всего осьмушку бумаги. Впрочем, Ватсон теперь в Кёнигсберге и наверняка тебя посетит. Потом он непременно вернётся в Курляндию. Он и может доставить мне от тебя письмо, каковое буду ждать с нетерпением.

Юноша, который вручит тебе это письмо, именем Лабовски, приходится сыном весьма уважаемому и достой ному польскому пастору-реформату, проживающему в радзивилловском городке Биржи[20]20
  Биржи – одно из старых названий города Биржай (Литва); во время описанных событий был во владении влиятельного литовского княжеского рода Радзивиллов.


[Закрыть]; он направляется во Франкфурт-на-Одере, где будет учиться в качестве стипендиата. Ohe! jam satis est![21]21
  «Будет! Полно!» – Гораций. Сатиры. Кн. I, 5.


[Закрыть] Да хранит тебя Бог долгие годы и да позволит мне вскорости получить собственноручное твоё письмо с желанным известием, что ты здоров и доволен жизнью. С чистейшим сердцем, не perfunctorie[22]22
  Поверхностно, легкомысленно (лат.).


[Закрыть], подписуюсь искренне любящий тебя

брат Иоганн Генрих Кант

Моя дорогая супруга обнимает тебя по-сестрински и ещё раз сердечно благодарит за экономку, которую ты нам уступил уже тому несколько лет. Тут подошли ко мне дорогие детки, чтобы непременно à la file[23]23
  В очередь (фр.).


[Закрыть] подписаться под этим письмом.

(Подписано рукой старшей дочери:)

Да, досточтимый дядюшка, да, любезные тётушки[24]24
  Речь идёт о сёстрах Иммануила и Иоганна, живущих в Кёнигсберге (примеч. В. Беньямина).


[Закрыть], мы непременно хотим, чтобы вы знали о нашем житье, любили нас и не забывали. Мы же будем любить вас и почитать от всего сердца, в чём своеручно подписываемся,

Амалия Шарлотта Кант,

Минна Кант,

Фридрих Вильгельм Кант,

Генриетта Кант

Последняя фотография дома Канта на Принцессин-штрассе, 2 (дом разрушен в 1893 г.)

Когда в 1792 году французы вошли в Майнц, Георг Форстер служил там библиотекарем при курфюрсте. Ему минуло тридцать лет. Жизнь его была весьма насыщенной и с самой юности – когда он сопровождал отца во втором кругосветном плавании Кука (1772–1775) или когда перебивался переводами и случайными заработками – приучила его к тяжкой борьбе за существование. За последовавшие затем долгие годы странствий Форстер столь же близко, как Бюргер, Гёльдерлин или Ленц[25]25
  Готфрид Август Бюргер (1747–1794) – поэт и переводчик, принадлежавший к движению «Буря и натиск». Его поэзия положила начало традиции немецких лирических баллад, а переводы Петрарки оказали большое влияние на развитие стиля немецких сонетов. Несмотря на широкий круг знакомых и успешно начавшуюся университетскую карьеру, Бюргер, отчасти из-за своего резкого и неуживчивого характера, не смог добиться расположения в литературных кругах и закончил жизнь в бедности, перебиваясь скудными заработками в качестве учителя и переводчика для дешёвых изданий. Якоб Михаэль Рейнхольд Ленц (1751–1792) – поэт, участник движения «Буря и натиск». В 1771 г. Ленц подружился с Гёте, последовал за ним в Веймар, однако вскоре отношения по невыясненным причинам разрываются, Ленца объявляют в Веймаре persona non grata; с ним случается нервное расстройство, он долго лечится, переезжая с одного места на другое, и в итоге оказывается в Москве, где, проработав в течение 11 лет домашним учителем, умирает.


[Закрыть], познал нужду, хорошо знакомую немецким интеллектуалам того времени, но его бедность не была схожа с бедностью домашнего учителя в каком-нибудь маленьком поместье, ареной её была вся Европа, и поэтому ему – едва ли не единственному среди немцев – было суждено во всей глубине осмыслить реакцию Европы на те обстоятельства, что эту нужду вызвали. В 1793 году Форстер в составе депутации от города Майнца был направлен в Париж. Позднее немцы, отвоевав Майнц, объявили Форстера вне закона и запретили ему возвращение на родину, он остался в Париже, где и умер в январе 1794 года. Время от времени отрывки его парижских писем выходили в печати. Но этого было недостаточно. Потому что эти письма представляют собой единое целое, – и не только в качестве последовательности, что едва ли имеет аналог в немецком эпистолярном наследии, – цельность являет собой почти каждое отдельное письмо, до краёв, от обращения до подписи, наполненное неисчерпаемым жизненным опытом. Что есть революционная свобода и как тесно она связана с утратой, – едва ли кто понимал это лучше, чем Форстер, и никто так точно не формулировал: «У меня больше нет Родины, нет Отечества, нет друзей; все, кто был мне близок, меня покинули, чтобы вступить в новые связи, и когда я думаю о прошлом и по-прежнему чувствую себя чем-то связанным, то виной тому лишь мой выбор и моё мировоззрение, а вовсе не внешняя необходимость. Благие, счастливые повороты моей судьбы могут принести мне многое; скверные ничего не могут у меня отобрать, кроме, пожалуй, удовольствия писать эти письма, даже если я буду не в состоянии оплачивать почтовые расходы»[26]26
  Из письма Форстера жене, Марии Терезе Вильгельмине Форстер (1764–1829) от 7 июля 1793 г.


[Закрыть].

Георг Форстер – жене

Париж, 8 апреля 1793

Я не жду от тебя новых писем, моя дорогая, чтобы иметь повод написать тебе. Мне бы только знать, что ты покойна. Сам же я, ввиду всего, что может со мной произойти, совершенно безмятежен и полон самообладания. Прежде всего потому, что Майнц осаждён, а стало быть, ещё не всё потеряно; но даже если я не увижу больше ни листка из тех бумаг, что у меня там остались, то и тогда вряд ли потревожусь. Первая острая горечь потери прошла, и я вовсе перестал об этом думать, с тех пор как через Кюстина[27]27
  Адам Филипп де Кюстин (1740–1793) – французский генерал.
  В 1792 г. командовал французскими войсками на Рейне, занял города Шпайер, Вормс, Майнц и Франкфурт. Был обвинён Конвентом в том, что не приложил должных усилий для удержания Майнца, приговорён к смерти и казнён в августе 1793 г. Внук Адама Кюстина, Астольф де Кюстин (1790–1857), прославился своими записками о России, которую он посетил в 1839 г.


[Закрыть] предпринял меры для спасения того, что ещё можно было спасти. Если всё же я останусь ни с чем, то намерен трудиться ради тебя и вскоре наверстать упущенное. Всё моё крошечное достояние не превышало и трёхсот каролинов, а уж то, что потеряно на бумагах, рисунках и книгах, я вообще не считаю. Я сейчас в тех краях, где человеку даже с малой толикой трудолюбия и способностей нечего беспокоиться о куске хлеба. С двумя другими членами нашей депутации дело обстоит хуже; но всё же мы получаем некоторое содержание, покуда для нас не придумают что другое. Я давно пытаюсь научиться жить по принципу au jour la journée[28]28
  Сегодняшним днём (фр.).


[Закрыть] и больше не питать радужных надежд; я нахожу его философски правильным и уже немало продвинулся на этом пути. И считаю, что пока соблюдение данного принципа не вредит нашему преуспеянию и уверенности в себе, лишь он один помогает сохранять бодрость духа и чувство независимости.

Издалека всё выглядит иначе, чем при ближайшем рассмотрении. Эта банальность преследует меня здесь повсюду. Я по-прежнему твёрдо придерживаюсь моих принципов, хотя вижу, что разделяют их очень немногие. Всё совершается в какой-то слепой и неистовой ярости, в духе непримиримого сектантства, бурной ажитации, а это никогда не приводит к продуманным и уравновешенным решениям. На одной стороне я наблюдаю благоразумие и талант, лишённые силы и мужества, на другой – физическую мощь, невежественную и способную творить добро лишь тогда, когда действительно необходимо разрубить узел. Но нередко такой узел стоило бы развязать, а его рубят. Сейчас всё накалено до предела. Конечно, я не думаю, что враг добьётся успеха, но ведь и народ может в конце концов устать от необходимости постоянно подниматься на борьбу. По сути, всё зависит от того, чья сторона проявит больше выдержки. Мысль о том, что произвол в Европе станет невыносимым, если Франция сейчас не осуществит своих намерений, – эта мысль так глубоко меня возмущает, что я совершенно не могу отделить ее от веры в добродетель, право и справедливость, и я готов скорее отчаяться в них, чем лишиться надежды на прекращение этого произвола. Трезвых голов здесь мало либо они попрятались, а народ, как всегда, верен себе – он легкомыслен, непостоянен и начисто лишён твёрдости, тепла, любви и правды – с одними пустыми фантазиями в голове, без чувств, без сердца. И со всем тем народ вершит великие дела, ибо именно этот «холодный жар» вечно не даёт французам покоя и сообщает видимую приверженность благим устремлениям, тогда как руководит ими лишь голый энтузиазм борцов за идею, а не внутреннее ощущение происходящего.

Я ещё не был ни на одном спектакле, поскольку так поздно обедаю, что у меня не хватает времени, кроме того, это мало меня интересует. Те пьесы, что я видел раньше, меня не вдохновили. Быть может, я останусь здесь ещё на некоторое время, возможно, меня отправят на службу в канцелярию или вообще вышлют отсюда, я на всё смотрю спокойно, ко всему готов. В этом преимущество моего положения: я ничем не связан и ни о чём в мире, кроме своих шести сорочек, не забочусь. Досадно лишь то, что я целиком завишу от судьбы, но я и этому не противлюсь, ведь по существу не так уж плохо жить, уповая на неё. Я снова радуюсь первой зелени деревьев, и она утешает меня гораздо больше, чем белизна цветов.

Иоганн Георг Адам Форстер (1754–1794) – учёный, писатель, публицист, путешественник и революционер. В 1765 г. по заданию Екатерины Великой совершил со своим отцом (географом и ботаником) поволжское путешествие. Позже принял участие в упоминаемом Беньямином кругосветном путешествии, о котором написал книгу «Путешествие вокруг света» (Лондон, 1777). Эта книга, сделавшая 23-летнего учёного европейской знаменитостью, считается одним из первых образцов описания природных явлений. Когда в 1792 г. французские революционные войска захватили Майнц, Форстер вступил в якобинский клуб и стал одним из основателей Майнцской республики – первого демократического государственного образования в Германии, просуществовавшего с 1792 по 1793 г. Главный вопрос его работы «Революционные события в Майнце» (опубликована лишь в 1843) – цена достижения счастья.

Тереза Хубер (1764–1829) – писательница, дочь профессора филологии К.Г. Хейне. Вышла замуж за Г. Форстера в 1785 г. Сначала супруги жили в Польше, где Форстер преподавал в университете, а в 1786 г. вернулись в Германию. К моменту описанных в письме событий семья жила в Майнце и Форстер занимал должность заведующего университетской библиотекой (с 1788). После осаждения города Тереза Форстер уезжает с детьми. Письмо от мужа она получила уже в Невшателе. Приблизительно в то же время началась её литературная карьера. В 1794 г., после смерти Г. Форстера, выходит замуж за писателя Людвига Фердинанда Хубера (1764–1804), роман с которым длился с 1790 г. После смерти второго мужа была редактором «Утренней газеты для образованных классов» [Morgenblatt für gebildete Stände] в Штутгарте.

Мы располагаем миниатюрным портретом Самуэля Колленбуша, выполненным в 1798 году. Тщедушный человек среднего роста, в бархатной шапочке, из-под которой выбиваются седые локоны, безбородый, с орлиным носом, приветливо приоткрытым ртом и энергичным подбородком, со следами оспы на лице, с глазами, замутнёнными катарактой. Так он выглядел за пять лет до смерти. Жил он сначала в Дуйсбурге, потом – в Бармене и под конец – в Гемарке, откуда и отправлено это письмо. По профессии врач, не пастор, он был самым влиятельным представителем пиетизма[29]29
  Пиетизм – одно из ответвлений протестантского движения, возникшее в XVII–XVIII вв. Это учение появилось как попытка возрождения истинной религии в ответ на догматизм лютеранства. Помимо мистической составляющей, в учении также содержались основы практических преобразований жизни, охватывающих социальные аспекты и вопросы образования. Пиетизм оказал влияние на поэзию романтизма.


[Закрыть] в Вуппертале. Его духовное воздействие отражено как в речах, так и в обширной переписке, отмеченной изысканным стилем со множеством вычур. К примеру, в его афоризмах, которые в общине ходили по рукам, а равно и в его письмах встречаются слова, подчёркнутые особыми линиями для обозначения их внутренней связи, хотя между ними нет ни малейшей общности. От Колленбуша осталось семь писем к Канту, из которых была отправлена, видимо, лишь малая часть. Ниже помещено первое из этих писем. До Канта оно дошло, но ответа, насколько мы знаем, не последовало. Оба мужа были сверстниками в точном смысле слова. Оба родились в 1724 году, но Колленбуш умер годом раньше, в 1803-м.

Самуэль Колленбуш[30]30
  Самуэль Колленбуш (1724–1803) – врач, теолог-пиетист. Принадлежал к кругу Гёте.


[Закрыть] – Иммануилу Канту

23 января 1795

Дорогой господин профессор!

Надежда согревает сердце.

Эту надежду я не уступлю и за тысячу тонн золота.

Вера моя ожидает дивных даров от Господа.

Я уже стар, мне семьдесят девять, и почти слеп. И как врач говорю, что вскорости совсем ослепну.

Я небогат, но надежда моя столь велика, что не соглашусь обменять свою долю и на императорскую.

Эта надежда греет мне сердце!

Нынешним летом мне несколько раз читали вслух Ваш трактат о морали и религии[31]31
  Видимо, имеется в виду сочинение Канта «Религия в пределах только разума» (1793).


[Закрыть], и я никак не могу себя убедить, что это писано Вами всерьёз. Вера, очищенная от всякой надежды, мораль, очищенная от любви, – какое диковинное явление в республике учёных!

Вероятно, целью Вашей было потешиться над людьми, падкими до всего диковинного. Я держусь сего мнения с преисполненной надежды верою, которая действует любовью, исправляя и самого человека, и его ближних.

В христианстве не имеют силы ни уставы, ни обрезание, ни необрезание (Гал. 5), ни монашество, ни обедни, ни паломничества, ни рыбоядение и ничто подобное. Я верую в то, что пишет Иоанн (Ин. 4, 16[32]32
  В действительности 1 Ин. 4, 16.


[Закрыть]): «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём».

Бог есть любовь, исправляющая разумную тварь; и всякий, кто пребывает в этой вере в Бога и в исправляющую ближних любовь, будет в мире сём наделён от Бога всяким духовным благословением (Еф. 1, 3–4), а в будущем мире – личной славой и обильным наследием. И эту веру, исполненную надежды, разум мой и воля ни за что не променяют на веру, вконец очищенную от всякой надежды.

Сожалею, что И. Кант не надеется от Бога ни на что благое, ни в этом мире, ни в будущем, сам же надеюсь на великие блага от Него. Желаю Вам обрести подобное же воззрение и остаюсь с глубоким уважением и любовью,

Ваш друг и слуга Самуэль Колленбуш

Гемарке, 23 янв. 1795

P. S. Священное Писание есть методический, восходящий, внутри себя согласованный, единый, окончательный план любви, назначенной к исправлению Божиих тварей. Так, воскресение мёртвых я полагаю осуществлением этой исправляющей тварей Божией любви.

О чём и радуюсь.

По слухам, Песталоцци высказал желание, чтобы вместо памятника на его могиле поставили необработанный камень, потому что он сам ощущал себя таким же необработанным камнем. Песталоцци считал, что облагораживать природу нужно не больше, чем этот камень: сдерживая её во имя человечности. Такова же, собственно, суть следующего письма: во имя человечности сдерживать напор страстей. Как часто бывает с, казалось бы, абсолютно спонтанно возникшими шедеврами, это любовное письмо – а оно, несомненно, принадлежит к эпистолярным шедеврам немецкой литературы – основано на ревизии отношения к образцу. Таким образцом для Песталоцци были верования, свойственные прекрасным душам и детям рококо и частично вдохновлённые пиетизмом, частично – пастырской проповедью. Это в обоих смыслах – «пасторальные» письма, с ними он и состязается, правда, отмежёвываясь при этом от классического эпистолярия этого жанра, «Новой Элоизы» Руссо, вышедшей в свет за шесть лет до написания нашего текста[33]33
  Над романом в форме 163 сентиментальных писем и эпилога Руссо работал в 1757–1760 гг. Первое издание – 1761 г. (Амстердам).


[Закрыть].

«Явление Руссо, – писал Песталоцци в своей автобиографии ещё в 1826 году, – сильнее всего подтолкнуло наше юношество на путь заблуждения, куда влекли его в то время благородные порывы верности и патриотизма». Однако наряду со стилистической проблемой, которая преодолевается посредством противостояния «опасным лжеучителям», нельзя упускать из виду и вопрос личного характера, разрешить который призвана стратегия любви. Речь о том, чтобы завоевать право на местоимение «ты». Этой задаче служит идеализированный образ «пастушки» Дорис, появившийся во второй части письма. Именно такой образ на время занимает место девушки-адресата письма, чтобы дать Песталоцци возможность обратиться к ней на ты. Это – что касается фактуры письма. Но можно ли не заметить, что в этом письме имеются пассажи о любви – в особенности о её обрамлении, – которые по своей неизменной жизненности сравнимы со словами Гомера. Простые слова, вопреки распространённому мнению, не всегда порождаются простыми умами (каковым Песталоцци никогда не был), а формируются скорее исторически. Ибо если виды на долгое будущее имеет только всё несложное, то, с другой стороны, высшая простота может возникнуть лишь как итог этой долговечности, к которой причастны и писания Песталоцци. По справедливому замечанию издателя его «Собрания сочинений»: «Чем больше времени проходит, тем больший вес приобретают труды Песталоцци».

Песталоцци первым соотнёс воспитание с актуальным состоянием общества, причём не только посредством религии и морали, но исходя также из экономических соображений. В этом он далеко опередил эпоху господства руссоистских представлений, ибо если Руссо всячески превозносил природу и учил, что нужно заново перестроить общество в согласии с её принципами, то Песталоцци винил природу в эгоизме, который ведёт общество к гибели. Но ещё более, чем в своих постулатах, Песталоцци был оригинален в изобретении всё новых применений, которые он находил для своего учения в мыслях и в действии. Неисчерпаемость того источника, из которого с бесконечной силой и непредсказуемостью вырываются его слова, придаёт глубокий смысл тому образу, который использовал, говоря о Песталоцци, его первый биограф: «Он пламенел подобно далёкому вулкану, привлекая внимание любопытных, изумляя почитателей, пробуждая тягу к исследованию у наблюдателей и вызывая участие у друзей человечества по всей земле». Таков и был Песталоцци – вулкан и камень.

Титульный лист романа Ж.Ж. Руссо «Новая Элоиза». 1761

Иоганн Генрих Песталоцци – Анне Шультесс

Если благочестивый католический монах в церковной исповедальне подаст девушке руку, не спрятав кисть под грубой тканью рукава своей рясы, ему придётся принести покаяние. Если юноша заведёт с девушкой речь о поцелуе, пусть даже не подарив и не получив его, юноше также надлежит покаяться. Посему и я каюсь – лишь бы моя девушка меня не бранила. Ибо хотя девушка и не станет гневаться, если увидит, что юноша, её достойный, уверовал в её любовь к нему, всё же она непременно разгневается, стоит лишь юноше заговорить о поцелуе, ведь мы не целуем каждого, кого любим, а девичьи поцелуи и вовсе предназначены лишь для уст любезных подружек. Потому-то считается тяжким и непростительным грехом, когда юноша желает соблазнить девицу на поцелуй. И грех этот особливо тяжек, если желает он соблазнить одну-единственную девицу, паче же всего – предмет его любви.

Юноша и не должен желать остаться наедине с той, которую любит. Чистой и безгрешной любви приличествуют шумные собрания и бесприютные общественные места. Опасные лжеучители – те, кто полагают «шалаш» наилучшим séjour des amants[34]34
  Пристанище любовников (фр.).


[Закрыть], ибо такие хижины бывают окружены безлюдными дорогами и лесами, полями и лугами, тенистыми деревьями и озёрами. Воздух там чист и дышит радостью, блаженством и весельем: где же девице взять там силы, чтобы воспротивиться коварным поцелуям возлюбленного? Нет уж, целомудренный юноша желает видеть свою любимую не в ином каком месте, но только в самом средоточии города. Жарким летним вечером ждёт он свою возлюбленную прямо под раскалённой черепичной крышей в душной комнате, надёжно укрытой толстыми стенами от лёгких шепотков зефира. Жара, духота, людская толчея и страх удерживают юношу в торжественном и благолепном покое, и верным доказательством его несравненной и доселе неслыханной в наших пределах добродетели служит то, что в присутствии любимой его начинает клонить ко сну.

Потому-то я и должен бы принести покаяние, что возжелал одиноких прогулок и поцелуев, ну да ведь я – нечестивый грешник, и моя девушка это знает, она сочла бы моё раскаяние притворным, да и вряд ли захотела бы от меня подлинного. Посему я отнюдь не намерен каяться и, если Дорис на меня сердится, рассержусь и сам, обращая к ней такие слова:

«Что же я сделал? Ты отняла у меня письмо и без разрешения прочла, но оно было адресовано не тебе. Разве я не вправе писать самому себе и при этом мечтать о поцелуях по собственной своей воле? Ты ведь знаешь, что я не целую и поцелуев не краду; ты знаешь, что я не дерзок, это моё перо дерзко. Если твоё перо в ссоре с моим, вели ему воздать бумажными пенями за мою бумажную дерзость. Нам же с тобой ссора не пристала. Пускай твоё перо сердится на моё. Не позволяй больше гневным морщинкам появляться на твоём лице и не прогоняй меня прочь, как сегодня».

Имею честь пожизненно быть Вашим покорнейшим и благопристойным слугой, со всевозможной покорностью,

Ваш Г. П.

Иоганн Генрих Песталоцци (1746–1827) – реформатор в области образования, педагог, писатель. Основал несколько школ в Швейцарии, призванных повысить грамотность неимущих. Его методики обучения ориентировались на гуманистические принципы и непосредственно на личность воспитанника. Большинство из этих принципов провозглашается и в современных программах обучения.

Анна Песталоцци (1738–1815) – с 1769 г. вопреки воле родителей, богатых купцов, жена И.Г. Песталоцци. Принимала самое деятельное участие в реализации идей мужа, взяв на себя всю бытовую работу.

В истории немецкой литературы неподкупный взгляд и революционное сознание испокон веку нуждались в оправданиях, каковыми могли служить юность или гениальность. Те же, кто – будучи мужественными и сугубо прозаическими натурами, как Форстер или Зойме, – не обладал ни тем, ни другим, так и застряли, подобно теням, в чистилище общедоступной культуры. Зойме, очевидно, не был великим поэтом. Но от многих других авторов, занимавших в немецкой литературе видные позиции, его отличает не это, а безупречное поведение во время всяческих потрясений и неколебимость, с которой он (когда, скажем, был схвачен гессенскими вербовщиками и насильно зачислен в военный отряд) в течение всей жизни демонстрировал воинственный дух, даже спустя много лет после того, как снял офицерскую шинель. Что восемнадцатый век понимал под словами «честный человек», можно видеть на примере Зойме или Тельхейма[35]35
  Офицер Тельхейм – герой известной пьесы Лессинга «Минна фон Барнхельм» (1763–1767). Действие её происходит непосредственно после Семилетней войны (1756–1763). Прусский офицер Тельхейм и саксонка Минна любят друг друга невзирая на то, что их страны находятся в состоянии войны. На уволенного после войны в отставку Тельхейма падает подозрение в попытке присвоить чужие деньги, между тем он уплатил контрибуцию за жителей города из личных денег. Оставшись без средств, с запятнанным именем, он не решается просить руки любимой девушки. Лишь друзья Тельхейма помогают влюблённым, восстановив его доброе имя.


[Закрыть]. Правда, Зойме не делает большой разницы между честью офицера и честью разбойника, почитавшегося его современниками в образе Ринальдо Ринальдини[36]36
  Герой романа К.А. Вульпиуса «Ринальдо Ринальдини, атаман разбойников» (1797). Устав от разбоя, атаман мечтает начать праведную жизнь в Италии и Сицилии. Однако и в новых приключениях рок преследует его, заставляя творить ещё большее зло.


[Закрыть]. По этому поводу он как-то раз, путешествуя пешком в Сиракузы, сделал следующее признание: «Друг, будь я неаполитанцем, непременно – из-за своей свирепой честности – испытал бы соблазн пойти в бандиты, для начала – в министры». Во время этого путешествия ему удалось преодолеть тяжёлое чувство от несбывшихся отношений с той единственной женщиной, к которой он приблизился, так и не сблизившись, и которая столь оскорбительно предпочла ему адресата нижеприведённого письма. Как ему удалось себя преодолеть, он повествует, описывая своё восхождение на гору Пеллегрино, что в окрестностях Палермо. Погрузившись в воспоминания, он на ходу вынул медальон с портретом возлюбленной, с которым был неразлучен уже много лет. Но, держа медальон в руке, он вдруг обнаружил, что тот сломан, и швырнул осколки вместе с оправой в пропасть. Вот сюжет великолепного эпиграфа, поистине в духе Тацита, – эпиграфа, который Зойме приурочил к месту создания своего любовного шедевра: «В прежние времена я прыгнул бы за её портретом, но и сегодня последовал бы за оригиналом».