Текст книги "Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков"

Йозеф Гёррес – городскому пастору Алоизу Фоку в Аарау

Страсбург, 26 июня 1822

Вновь обращаю я свой взор к долине Ааре, чтобы понаблюдать, что творят мои свободные конфедераты за Юрскими горами. А потому я тут же утверждаю свою левую ногу у базельской Соляной башни, а затем правую – не слишком далеко, чуть не заехав по носу добрым бриктальцам – на седловину горной гряды, и с этой высоты бросаю взгляд вниз и тут же обнаруживаю деревянный мост, на котором и в ясный день света белого не видно и на котором строго – штраф три франка, из которых половина вознаграждение доносителю – запрещено мочиться, разумеется, чтобы не нанести ущерба чудным зелёным горным водам, что струятся под ним, левее вижу старую цитадель, стены которой одолели храбрые жители Аарау в двенадцатом колене, ещё ниже вижу жилище, в котором некогда профессор Гёррес предавался своим патриотическим фантазиям, и, наконец (чтобы уже больше не плутать), совсем слева позади, в третьем от конца доме – моего дражайшего священника, в несколько расстроенных чувствах вышагивающего по галерее позади дома взад и вперёд, временами поглядывающего на перевал и не доверяющего своим глазам: правда ли тот, кто взирает на него оттуда сверху, и есть автор письма, потому как то ли он выглядывает из письма, то ли письмо выглядывает из него, и то ли мысли автора вознеслись на гору, то ли горы возникли в его мыслях – не понять. Да, чего только в жизни не случается, порой самые странные вещи, и если священник действительно обратится ко мне и всерьёз спросит, правда ли я тот самый Гёррес, что десять месяцев прожил в доме бургомистра и при этом имел привычку прогуливаться по саду, то если быть совершенно честным, ответить утвердительно я не смогу, потому как сюртук, который восемь месяцев назад при отъезде был на мне, уже весь износился и изодрался; но так же и не смогу я просто ответить: «Нет», не устыдившись лжи, потому как помнится мне что-то о прогулках вышеупомянутого субъекта. И раз так, то я тогда, несмотря на смятение, просто протяну ему руку, и сразу всё станет ясно, потому как я снова у старых друзей-приятелей.

Если же перестать дурачиться и говорить серьёзно, то должен Вам сообщить, что письмо это следует за великими ненастьями, унёсшими здесь множество человеческих жизней, моя жена и Софи также едва спаслись от наводнений. Всё от страшных бурь, в этом году сорвавшихся с гор на север. Мари полагает, что Вы уж четыре недели как не топите, хотя по вечерам и утрам можно ещё немного застудить кончики пальцев; на что я отвечаю, что достаточно будет пальцы не растопыривать, а держать их, как и без того подобает ведущим себя пристойно, при себе.

Сотни птиц, как раз распевающих на большом каштане за моим окном свою колыбельную, передают сердечный привет Вашему птенчику.

Йозеф Гёррес (1776–1848) – публицист, историк, философ. В юности увлёкся идеями Просвещения и Французской революции, занялся политической публицистикой. Разочаровавшись в революции, познакомился с романтиками, в частности с К. Брентано, с которым издавал «Газету для отшельников». Занимался исследованием истории немецкой культуры с позиций романтизма. За работу «Германия и революция» (1819) Гёррес подвергся преследованию и был вынужден уехать в Страсбург, затем перебрался в Швейцарию. В изгнании увлёкся католической мистикой. В 1827 г. приехал в Баварию, занял профессорскую кафедру всеобщей истории и истории литературы в Мюнхенском университете.

Алоиз Фок (1785–1857) – пастор католического прихода Аарау в 1814–1830 гг. Будучи сторонником либеральной церковной политики, старался поддерживать связи с реформатскими общинами и с представителями городской власти. В 1814–1831 гг. – член совета образования кантона Аргау, активно занимался развитием народного образования, способствовал открытию института для учителей в 1822 г. В 1830 г. Фок стал первым каноником преобразованной епархии Базеля, а в 1832 г. – настоятелем кафедрального собора.

Г.Ф. Керстинг. Внимательный читатель. 1812

Ранний романтизм отличало тесное переплетение не только мыслительных, но и дружеских отношений, соединявших естествоиспытателей с поэтами. Посредниками выступали при этом Виндишман[85]85
  Карл Йозеф Иеронимус Виндишман (1775–1839) – философ, антрополог, врач, профессор философии и медицины в Бонне. В своих трудах пытался объединить естественнонаучный подход в философии с католицизмом. Дружил с Фридрихом Шлегелем и издал его «Лекции по философии».


[Закрыть], Риттер[86]86
  О Риттере – см. примеч. на с. 74.


[Закрыть], Эннемозер[87]87
  Йозеф Эннемозер (1787–1854) – австрийский врач, профессор в Боннском университете. Был ярым сторонником идей Франца Месмера, лечил больных методом магнетизма (гипнозом).


[Закрыть], а общими идеями – броунова теория раздражений, месмеризм[88]88
  Месмеризм, или животный магнетизм – теория, выдвинутая немецким врачом Францем Антоном Месмером (1734–1815), согласно которой в человеческом теле присутствует сила, сходная с электромагнитной, которой человек может пользоваться для влияния на окружающих.


[Закрыть], звуковые фигуры Хладни[89]89
  Речь идёт о фигурах, открытых немецким физиком и музыкантом Эрнстом Хладни (1756–1827), которые образуют мелкие частицы (такие, как песок) на гладкой поверхности под воздействием звуковых колебаний. Беньямин приводит довольно большую цитату из рассуждения Риттера о фигурах Хладни в своей классической работе «Происхождение немецкой барочной драмы» (1923–1925): «…Тогда у каждого звука была бы своя непосредственная буква… Столь проникновенное соединение слова и письма – чтобы мы писали, когда говорим… давно меня занимает. <…> Поистине всё творение – это язык, и потому буквально создано словом, являясь само сотворённым и творящим словом…» (пер. С. Ромашко. Указ. соч. М.: Аграф, 2002. С. 226–227).


[Закрыть], и благодаря им обе стороны постоянно обнаруживали натурфилософские устремления. Однако с течением времени эти отношения становились менее тесными, пока в период позднего романтизма не нашли страннейшее и весьма интенсивное выражение в дружбе Либиха и Платена. Характерной чертой, в корне отличающей эту дружбу от более ранних отношений подобного рода, является оторванность от окружения и замкнутость связи между этими двумя личностями: девятнадцатилетним студентом-химиком и Платеном, который был на семь лет старше и изучал в том же университете Эрлангена востоковедение. Правда, совместное пребывание в университете было недолгим: весной 1822 года, того года, который и свёл их вместе, Либиху пришлось бежать в Париж, чтобы укрыться от преследований по «делу демагогов»[90]90
  «Демагогами» называли членов студенческих организаций (буршеншафтов), которые участвовали в движении против реставрации, проводимой Германским союзом после Венского конгресса 1814–1815 гг.
  Либиха обвинили в революционной деятельности в связи с его участием в запрещённом студенческом движении, однако вскоре обвинение было снято, и Либих подал прошение великому герцогу Гессенскому о стипендии для учёбы в Париже. Просьба его была удовлетворена, и с ноября 1822 г. он продолжил обучение в Париже. Там ему была предоставлена лаборатория, где он занимался исследованием фульминатов. Уже в 1824 г. он представил результаты своих трудов перед Французской академией и вскоре получил профессорскую должность в университете Гисена (сейчас этот университет носит имя Юстуса Либиха).


[Закрыть]. Это положило начало переписке, которая связывала их на протяжении разлуки последующих лет, стоящий лишь на трех опорах проведённых вместе месяцев. Платен был бесконечно тяжёлым корреспондентом: сонеты, газели[91]91
  Газель – арабская стихотворная строфа. В Европе газель (или, точнее, её имитация) стала популярной в том числе благодаря стихам Платена. В 1821 г. он издал сборник «Газели» – сборник стихотворений, стилизованных под восточные, а в 1823 г. вышел второй сборник, «Новые газели».


[Закрыть] друзьям, изредка прорезающие течение переписки, – скрывают беспрестанные упрёки, нападки и угрозы или служат своеобразным откупом. Тем более располагающей предстаёт любезность младшего корреспондента, милого и симпатичного, готового настолько вникнуть во внутренний мир Платена, что обещает ему как естествоиспытателю (если тот когда-либо решится обратиться к естественным наукам) более успешное будущее, чем у Гёте, или же, чтобы доставить Платену радость, подписывает свои письма арабскими буквами, как и то письмо, что здесь приводится. Написано оно за два месяца до решающего поворота в судьбе Либиха, о котором он упоминает сам в посвящении к книге «Химия в её приложении к агрикультуре и физиологии». «Под конец демонстрационного сеанса 28 июля 1823 года, – пишет Либих Александру фон Гумбольдту[92]92
  Фридрих Генрих Александр фон Гумбольдт (1769–1859) – брат лингвиста Вильгельма фон Гумбольдта, политический деятель, учёный, естествоиспытатель, путешественник и исследователь, внёсший значительный вклад в развитие физической географии и метеорологии. Его основная работа, «Космос» (1845–1862), в которой он описывает физическое строение Вселенной, – первая точная энциклопедия по геологии и географии в мире. Также написал 34 тома путевых заметок и историю средневековой географии.


[Закрыть], – когда я убирал свои препараты, ко мне приблизился один из членов академии и завязал со мной беседу. С необычайно подкупающей любезностью он выведал предмет моих изысканий, как и все мои занятия и планы; мы расстались, а я по неопытности и из робости не осмелился спросить, кто удостоил меня своим расположением. Эта беседа стала основанием моего будущего, я приобрёл могущественнейшего и благосклоннейшего покровителя и друга во всех моих научных начинаниях»[93]93
  Цитата из статьи Альберта Ланденбурга «Юстус фон Либих» – см.: Landenburg A. Justus von Liebig // Allgemeine Deutsche Biographie. B. 40. Leipzig, 1883. S. 592.


[Закрыть]. Временам, когда два великих немца могли завязать знакомство в стенах французской академии, Либих остался верен и позднее, в том числе и в 1870 году, когда в речи, произнесённой в Баварской академии наук, выступил против шовинизма[94]94
  Именно в этом году началась франко-прусская война.


[Закрыть]. И в юные годы, и в преклонном возрасте он был представителем того поколения учёных, для которого философия и поэзия ещё не совсем исчезли из поля зрения, хотя они оставались скорее каким-то дальним намёком, словно доносящимся из тумана известием, как и в этом письме.

Юстус Либих – графу Августу фон Платену

Париж, 16 мая 1823

Любезнейший друг!

Моё последнее письмо уже наверняка в твоих руках, и с этой почтой ты ожидаешь моего портрета, который я обещал прислать. Вина не моя, что так не случится в этот раз, виноват художник, который его до сих пор не закончил; но разве должно это лишать меня возможности немного поболтать с тобой?

Известный факт, что погода, температура и прочие случайные привходящие обстоятельства оказывают решающее влияние на мышление, а тем самым и на писание писем; человек подвержен этому влиянию, несмотря на своё властное Я, уподобляясь тем самым нити гигрометра, которая непременно удлиняется или укорачивается в зависимости от окружающей влажности. Явно и в моём случае речь идёт о некотором внешнем воздействии, благодаря которому у меня возникает потребность писать тебе, ведь в ином случае я мог бы удовольствоваться лишь мыслью или памятью о тебе, однако же не думай, будто виновато в этом приближение какой-либо кометы, ибо и магнитная стрелка ведёт себя как и прежде, да и температура та же, что полагалась бы в это время согласно парижскому климату; не могла быть причиной и лекция Био[95]95
  Жан-Батист Био (1774–1862) – французский математик, физик, астроном, изучал магнитные поля и поляризацию света, открыл метеориты.


[Закрыть] об анализе и классификации звуков, а всё же у меня появилось желание играть на гармонике, и если бы я умел, то сыграл бы, и ты бы услышал, возможно, звуки, которые донесли бы до тебя весть о том, как горячо я тебя люблю. Гей-Люссак[96]96
  Жозеф Луи Гей-Люссак (1778–1850) – французский химик, физик, основатель метеорологии, занимался исследованиями газов, совершал полёты на воздушном шаре, чтобы исследовать состав воздуха на большой высоте.


[Закрыть], открыватель законов, которым подчиняются газы, ещё меньше мог повлиять на моё настроение, и всё же я пожелал стать газом, который мог бы распространиться до бесконечности, впрочем, сейчас я вполне удовлетворился бы конечным и расширился лишь до Эрлангена, чтобы окружить тебя наподобие атмосферы, а поскольку есть газы, вдыхание которых смертельно, и есть такие, которые вызывают приятные видения, я мог бы стать газом, который пробудил бы у тебя желание писать письма и внушил бы тебе радость жизни. Бётанг со своей минералогией ещё менее мог бы воздействовать в этом направлении, поскольку лишает меня всякой надежды когда-либо найти философский камень (ведь, как всякий камень, он относится к разряду минералогии), и всё же я возжелал получить его, ибо он дал бы мне возможность сделать тебя как можно счастливее, а мне подарил бы способность разгадывать вместе с тобой арабские и персидские загадки, с чем мне без помощи такого чудесного камня никогда не справиться. Может, это Лаплас[97]97
  Маркиз Пьер-Симон де Лаплас (1749–1827) – французский физик, астроном и математик, изучал небесную механику, а также занимался теорией вероятности.


[Закрыть] с его астрономией? Но и он вряд ли: он лишь указывает мне меридиан, на котором ты обитаешь, не открывая мне твоих счастливых звёзд. Столь же мало способны подвигнуть меня на писание писем и открытия Кювье[98]98
  Жорж Леопольд Кювье (1769–1832) – французский естествоиспытатель, зоолог, политический деятель. Основатель сравнительной анатомии.


[Закрыть], потому как этот достойный муж при всём своём рвении не смог обнаружить ни одного животного, а тем более и человеческого существа, которое было бы полностью равно другому, он лишь демонстрирует мне, что природа являет собой лестницу, и указывает, сколько ступеней мне ещё надо преодолеть, чтобы достигнуть тебя. Может быть, Эрстед[99]99
  Ханс Кристиан Эрстед (1777–1851) – датский физик, химик, открыл связь между электричеством и магнетизмом. В честь него названа единица напряжённости магнитного поля.


[Закрыть], побывав здесь, оказал на меня загадочное воздействие своим электромагнетизмом? Нет, и не он, поскольку в своём гальваническом учении он отказывается от полюсов, а я вполне ощущаю, что мы – два полюса, бесконечно различающиеся своей сущностью, однако же именно в силу этой противоположности притягательные друг для друга, ибо одноимённые полюса отталкиваются.

Как видишь, милый Платен, я не нахожу никакой помощи в разрешении этой тайны и прошу тебя прислать мне ключ к ней в своём следующем письме.

Сердечно целую тебя,

твой Либих

Юстус фон Либих (1803–1873) – химик, внёсший значительный вклад в развитие биохимии; считается основателем агрохимии. С 1824 г. был профессором Гисенского университета, с 1852 г. – Мюнхенского. В Гисене открыл первую практическую учебную лабораторию; в процесс учёбы внедрил методы органического анализа.

Август фон Платен-Халлермюнде (1796–1835) – поэт, драматург. Учился в Вюрцбургском, а затем в Эрлангенском университете. В Эрлангене его учителем был философ-романтик Фридрих Шеллинг. Несмотря на то что Платен воспитывался в традициях романтизма, ему претила восторженность этого течения, и он стремился к чистоте и лаконичности классического стиля.

«Эти цветы, – десятого декабря 1824 года пишет Дженни фон Дросте-Хюльсхофф, сестра Аннетте, Вильгельму Гримму, – росли у меня в саду, я засушила их для Вас». И далее: «Я желаю Вам неизменно ясного неба и солнца, когда Вы собираетесь на прогулку в пойму Фульды, и ещё чтобы Вам не встречались докучливые знакомые, способные навести Вас на неприятные мысли и тем испортить Вам отдых». Кроме того, у неё есть две просьбы: «Хотела бы узнать размер театрального зала в Касселе». Вторая просьба, однако, гораздо важнее. «Когда я, – пишет она, – подрезаю крылья своим лебедям, а мне как раз пришлось их подрезать двум подросшим птенцам, то всякий раз это большая и грустная работа. Хочу Вас поэтому попросить при случае узнать, каким образом с лебедями обходятся в пойме. Это не к спеху, потому что едва ли я сумею вскорости воспользоваться Вашим советом. Однако на лебедей Вы отныне должны смотреть с милостью и воображать, будто стоите на берегу пруда у Хюльсхоффов и любуетесь, как в нём плавают мои птицы. Я скажу Вам, как их зовут: Пригожий Ганс, Белоножка, Длинношейка и Белоснежка[100]100
  Их имена намекают на персонажей сказок Гриммов.


[Закрыть]. Нравятся ли Вам эти имена?» На все эти вопросы есть ответы в письме Гримма; однако же суть не столько в самих ответах, сколько в том, как нежно они переплетаются с вопросами, превращаясь в отражение давно минувшей любовной игры между нынешними отправителем и получательницей писем – игры, которая и теперь продолжает жить в невесомости мира речи и образов. Что такое сентиментальность, как не ослабевающее крыло чувств, которое где-нибудь да падает на землю, когда на полёт больше нет сил; и что такое её противоположность, как не движение без устали, с мудрым расходованием сил, полёт, не останавливающийся ни перед какими переживаниями и воспоминаниями, парение крыла, лишь слегка задевающего то одно, то другое: «Звезду, цветы, ум и платье, / Любовь, горе, время, вечность»[101]101
  Процитированы две последние строки из стихотворения К. Брентано «Вступление» (1835), посвящённого женщине, в которую он был влюблён в ранней юности. Эстетическая программа Брентано включала в себя отказ от сентиментальности и, напротив, утверждение наивного чувства. О Брентано см. также его письмо в наст. изд. и примеч. на с. 64.


[Закрыть]?

Расшифровка письма В. Гримма к Д. фон Дросте-Хюльсхофф. 1931–1936

Вильгельм Гримм – Дженни фон Дросте-Хюльсхофф

Кассель, 9 января 1825

Дорогая фрейлейн Дженни!

Благодарю Вас за оба Ваши письма и за дружеское расположение и благоволение, которыми они дышат: я сразу ощутил и признал их всем сердцем. Я мог бы, наверное, выразиться лучше и изящнее, но разве же Вы не разглядите правду и в этих немногих словах? Впервые я встретил Вас очень давно, с тех пор каждый раз проходили годы, прежде чем мы вновь имели счастье видеть Вас, и всё же каждый раз между нами мгновенно возникала неподдельная доверительность, а потому я не могу себе представить, чтобы Вы нас когда-нибудь позабыли или Ваша память о нас со временем поблёкла. Прекрасно, когда существуют люди, на которых в любую минуту можно мысленно положиться. Кажется, я Вам как-то раз уже писал, что наша жизнь представляется мне переходом через незнакомую страну, ведь у нас нет уверенности ни в чём, что встречается на нашем пути. Небо всегда одинаково близко над нами и вокруг нас, и я, как и Вы, верю, что оно позволит мне встретить то, что пойдёт мне во благо; но всё же наши ноги прикованы к земле, и мы ощущаем боль, когда нам приходится идти по сухому и горячему песку, поэтому, я думаю, нам не воспрещено скучать по зелёным лугам, лесам, по таким местам, за которыми ухаживают с любовью заботливые люди. Это наверняка Вам снова напомнит мой рассказ о прогулках, на которых я с таким неудовольствием встречаю то или иное лицо, неприятное мне своим выражением; а не смотреть на людей у меня не получается. Подобная повышенная чувствительность происходит, возможно, от того, что я долгие годы (на самом деле – сколько я вообще могу упомнить) выходил на прогулки в одиночестве, раньше по необходимости, потому что ходил медленно из-за физической слабости, а потом это вошло в привычку. Именно так мне отрадней всего проводить минуты уединения, заменяющие мне одиночество, по которому я часто и сильно тоскую, хоть и люблю быть среди людей и вовсе не стремлюсь долго оставаться наедине с собой. Я понимаю неприязнь к общению, которую Вы иногда чувствуете; конечно, хорошо и правильно, когда её можно превозмочь, но я упрекаю себя и тогда, когда веду себя слишком мило с людьми, которые мне безразличны.

Цветы, которые Вы прислали, прекраснее всех засушенных цветов, какие я видел прежде. Они и не думали цвести больше, чем одно лето, но теперь будут храниться так долго, что, наверное, переживут человеческий век, а то и дольше. Как быстро проходит жизнь! В занятиях и работе время прямо-таки летит. Несколько дней назад, четвёртого января, мы отмечали день рождения Якоба. Можете ли Вы поверить, что ему уже сорок лет? Иногда он ведёт себя как ребёнок; при этом он такой хороший, благородный человек, что мне хотелось бы его похвалить, если это не покажется здесь неуместным.

Вы обещали, что запомните Кассиопею, которую я Вам здесь показал; хочу познакомить Вас с ещё одним созвездием, его сейчас как раз хорошо видно, и оно прекрасней всех прочих. Если Вы в ясную погоду посмотрите на небо между восемью и девятью вечера, Вы увидите, как оно появится ровно между востоком и югом. Выглядит оно так, во всяком случае, если мне не изменяет память:

Созвездие целиком называется Орион, две большие звезды – Ригель и Беллатрикс, а арабским названием третьей[102]102
  Название этой звезды – Бетельгейзе.


[Закрыть] я не хочу Вас мучить. Шесть звёзд в центре иначе зовут посохом Якова, или Граблями, и Вы вряд ли это забудете: из-за садоводства. На Троицу оно садится на западе, а осенью снова восходит на востоке.

Ширина зала в театре сорок футов, высота сорок три фута, а глубина сто пятьдесят пять футов. Эту справку я Вам даю в точности. Что же касается лебедей, то мне пока не удалось узнать подробностей. На самом деле, я думаю, что здесь вообще не подрезают крыльев птенцам. Если они взлетят, то потом всё равно вернутся в родной край.

Вырезка из газеты «Франкфуртер Цайтунг» от 20 сентября 1931

Этим летом в один из вечеров я шёл берегом Фульды вверх по течению, и вдруг на островок опустился лебедь, посидел с гордым видом, потом сошёл в реку и сделал несколько кругов. Он наверняка прилетел из поймы, я не раз видел, как они там летали. Вам, кстати, незачем уговаривать меня относиться к этим существам с приязнью: они мне всегда нравились; их плавность, серьёзность и спокойствие, но и одухотворённость – кажется, что это морская пена сложилась в завершённую форму и ожила, – восторженность, которая будто бы соседствует со спокойствием и безмятежностью: всё это снова и снова заставляет меня их любить. Особенно прекрасными мне они показались в декабре. Однажды тёплым и влажным вечером я шёл, как я часто и с удовольствием делаю, в сторону поймы, чтобы полюбоваться на воду. Меня всегда радует эта чистая, слегка колеблющаяся стихия. Плакучие ивы ещё не растеряли своей листвы, она только изменила цвет на светло-жёлтый, и тонкие ветви с нескрываемой радостью покачивались в воздухе. На востоке сквозь сосны и ели просвечивало несколько тёмно-алых полос, а на всю округу уже спустились сумерки. Тут лебеди как будто разом и вполне очнулись, принялись скользить по водной глади, их белизна сияла в темноте, и они виделись мне сверхъестественными существами, так что я стал воображать себя в компании речных нимф и лебединых дев, пока, наконец, не сгустился ночной мрак. Имена Ваших лебедей мне нравятся, вот только Белоножка меня озадачила. Или Вы полагаете, что это имя должно научить её скромности? Назовите одного лебедя Нимфой!

На этом я хотел бы завершить моё воскресное письмо, только прошу Вас, прежде чем отложить его в сторону, примите от всех нас сердечный привет.

Вильгельм Гримм

Вильгельм Гримм (1786–1859) – лингвист, филолог, автор – вместе с братом Якобом (1785–1863) – теории об общем происхождении индоевропейских языков. Братья учились в Марбурге, преподавали в Касселе, как участники протестного выступления против отмены ганноверской конституции (т. н. «Гёттингенской семёрки») были отстранены от преподавания. В 1841 г., приняв приглашение короля Пруссии Фридриха Вильгельма IV, поселились в Берлине. Главный совместный труд – «Немецкая грамматика», которая легла в основу немецкой филологии. Гриммы также известны собранными и записанными народными сказками и подробнейшим словарём немецкого языка, по сегодняшний день являющимся классическим.

Дженни фон Дросте-Хюльсхофф (1795–1859) – старшая сестра писательницы и поэтессы Аннетте фон Дросте-Хюльсхофф (см. примеч. на с. 99). В 1813 г. она познакомилась с В. Гриммом и впоследствии помогала, вместе с Аннетте, братьям Гримм в работе над сбором и записью народных сказок. Она собрала и записала семь сказок для коллекции Гриммов. С Вильгельмом Гриммом много лет вела интенсивную переписку.

Разворот блокнота В. Беньямина с выдержками из переписки между Д. фон Дросте-Хюльсхофф и В. Гриммом. 1931–1933

Нижеследующее письмо, обращённое к семидесятивосьмилетнему Гёте, написано Цельтером в его семьдесят пять, когда он уже приехал в Веймар, но ещё не переступил порога Гёте. Не раз было замечено, что в нашей литературе блеск и слава пристают в основном к юным и начинающим, а больше всего – к тем, кто рано добился успеха. Сколь редко в молодых людях проступают черты мужественной зрелости, убеждаешься всякий раз, как приступаешь к изучению Лессинга. Дружба двух старцев с их поистине китайским мышлением о достоинстве и ценности преклонного возраста резко выбивается из привычных рамок немецкого умонастроения и освящает их закатные годы, которые они проводят в поразительном взаимном славословии, наполняющем переписку Гёте и Цельтера. Данный образец – из числа совершеннейших.