Текст книги "Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков"

Георг Бюхнер – Карлу Гуцкову

Дармштадт, конец февраля 1835

Милостивый государь!

Быть может, Вам доводилось наблюдать, а в менее благоприятном случае испытать на себе, что существует степень нужды, заставляющая забыть всякую сдержанность и заглушающая любое чувство. Правда, находятся люди, утверждающие, будто в таком положении лучше уж голодная смерть, однако я берусь опровергнуть это мнение, взяв для того в помощь недавно ослепшего и побирающегося на улице капитана, заявившего, что он и застрелился бы, да не может оставить своё семейство без содержания, для чего должен продолжать жизнь. Это ужасно. Надеюсь, Вы поймёте, что могут встречаться сходные обстоятельства, при которых человеку не дано превратить своё тело в запасной якорь и сбросить его с терпящего кораблекрушение мира в воду. А потому не удивляйтесь, что я распахиваю Ваши двери, вторгаюсь к Вам в комнату, вручаю Вам рукопись и домогаюсь от Вас милостыни. А потому я прошу Вас прочесть эту рукопись как можно скорее, и если Ваша совесть критика это позволит, рекомендовать её господину Зауэрлендеру, тут же дав мне ответ.

Касательно самого сочинения не буду сообщать Вам, пожалуй, ничего более того, что несчастные обстоятельства принудили меня написать его не более чем за пять недель. Сообщаю Вам об этом, чтобы повлиять на Ваше суждение об авторе, а никак не о драме как таковой. Как быть далее, и сам не знаю, разве что уверен, что есть у меня все основания краснеть перед историей; однако же я утешаю себя мыслью, что все авторы, за исключением Шекспира, предстают перед историей и природой школярами.

Повторяю свою просьбу о скором ответе; в случае благоприятного исхода несколько строк, написанных Вашей рукой, смогут, если прибудут до следующей среды, уберечь несчастного от весьма печального состояния.

Если тон этого письма покажется Вам неуместным, примите во внимание, что мне легче нарядиться в лохмотья нищего, нежели во фраке прижимать к груди прошение, и чуть ли не легче, пожалуй, с пистолетом в руке воскликнуть: «La bourse ou la vie!»[123]123
  Кошелёк или жизнь! (фр.).


[Закрыть], нежели дрожащим голосом лепетать: «Бог воздаст!».

Г. Бюхнер

Георг Бюхнер (1813–1837) – драматург, поэт и писатель, считающийся предтечей экспрессионизма в драматургии. Изучал медицину в Страсбурге и в Гисене, там примкнул к революционному студенческому движению, опубликовал памфлет, призывающий к экономической и политической революции (1834), и основал радикальное общество. Он избежал ареста, уехав в Страсбург, а в 1836 г. стал лектором по естественным наукам в университете Цюриха. Наибольшую известность получили его драма «Смерть Дантона» (1835), комедия «Леонс и Лена» (1839) и трагедия «Войцек» (1837).

Карл Гуцков (1811–1878) – писатель и драматург. Учился в Берлинском университете, позже – в Йене, Гейдельберге и Мюнхене. Начинал свою карьеру в качестве журналиста. В 1830-х гг. возглавил движение «Молодая Германия», выступившее против романтизма. Его многотомное произведение «Рыцари духа» считается первым произведением в жанре немецкого социального романа. Беньямин в своей работе, посвящённой Парижу XIX в. («Пассажи»), часто обращается к «Письмам из Парижа» (1842) Гуцкова.

Расшифровка радиолекции «По следам старых писем», прочитанной В. Беньямином на волнах Юго-западного немецкого радио 19 января 1932

Нам известен спектакль, который некая «знаменитость» норовит разыграть, используя избитые жесты, показывающие, что она вовсе не желает участвовать в торжествах по случаю юбилея или иного чествования. Однако чтобы постигнуть смысл поведения, которое обыкновенно только имитируют, стоит немного пролистать назад свидетельства, оставленные немцами. Тогда обнаружится вот это письмо великого хирурга Диффенбаха (1792–1847), как и та подлинная скромность, представляющая собой не смиренность перед людьми, а притязание на безымянность. Об этом говорят и слова Диффенбаха, написанные в то же время, что и письмо, в предисловии к его «Оперативной хирургии»: «Речь идёт отнюдь не о панораме прожитой трудной и напряжённой жизни, не о меланхоличных размышлениях в момент, когда собственное бытие в мире клонится к закату, речь о событиях, дышащих жаром юности и современности, не только позавчерашних, но и вчерашних, да и сегодняшних»[124]124
  См.: Dief enbach J.F. Die operatieve Chirurgie. B. 1. Leipzig, 1845. S. VIII.


[Закрыть]. Написанное незадолго до смерти, это письмо свидетельствует о той верности по отношению к почти завершённой жизни, которая лишает деятельного человека способности радоваться торжествам. Верность эта, разумеется, не является идеалом сама по себе. Однако такое поведение вполне присуще великим немецким разночинцам, которых мы видим в этой веренице писем. Сколь далеко мы при этом можем удаляться от круга «поэтов и мыслителей», не утрачивая его характерных свойств, можно обнаружить, пусть и не без некоторого смущения, в следующих строках.

Неизвестный автор. Иоганн Фридрих Диффенбах. Ок. 1860

Иоганн Фридрих Диффенбах – неизвестному

Потсдам, 19 октября 1847

Вполне возможно, что от некоторых из моих друзей не укрылся тот факт, что 25 лет назад я защитил докторскую диссертацию. Я только беспокоюсь, как бы они не устроили в этот день какую-либо ажитацию среди моих коллег и знакомых, учинив событие, которое произведёт на мои ощущения в некотором роде удручающее воздействие. С давних пор для меня мучительна мысль оказаться виновником торжества, сидеть во главе стола, принимая почести. Я с гораздо большим удовольствием стоял бы сегодня у операционного стола, нежели принимал поздравления от благороднейших и лучших людей. Это не просто смиренность, но и своего рода желание тихого уединения в этот день, важный для меня одного. Те 25 лет, которые я прожил ради больных в своём призвании, пролетели так быстро и оставили такое удовлетворение, словно это были 25 недель, и я ощущаю, что полная перипетий и потрясений жизнь, в которой я наблюдал так много боли, не истощила ни духа моего, ни тела, и получилось, что многочисленные больные, среди которых я жил, словно бы закалили и укрепили меня так, что я готов трудиться ещё 25 лет.

Итак, если сегодня, 19 октября, некоторые из моих друзей и знакомых, а также другие добрые люди хотят вспомнить обо мне, потому что они слышали, что в этот день 25 лет назад дорогой блистательный покойный ныне дʼУтрепон водрузил на мою голову докторскую шляпу, то пусть имеют в виду, что я хочу отметить эту памятную дату в тиши и одиночестве. Я благодарен им не только за эту память, но и за всё хорошее и доброе, что они для меня совершили и чем они поспособствовали мне в достижении моей жизненной цели.

Иог. Фридр. Диффенбах

Иоганн Фридрих Диффенбах первоначально занимался теологией, затем обучался медицине в Кёнигсбергском университете. С 1823 г. обосновался в Берлине, где занялся пластической хирургией, в частности восстановлением формы лица. В 1832 г. был назначен профессором в Берлинском университете, а с 1840 г. возглавлял медицинский факультет и университетскую клинику. Написал множество работ по хирургии, анестезии, трансплантации и переливанию крови. «Оперативная хирургия» – главный труд учёного. Диффенбах считается основателем современной пластической хирургии. В честь него названа медаль, которой Общество немецких пластических хирургов награждает врачей за особые достижения в хирургии.

В качестве вводных замечаний к следующему письму, написанному в ответ на вопрос встревоженного Дальмана о том, как продвигается работа над «Немецким словарём», можно воспользоваться некоторыми высказываниями из предисловия к этому словарю: «Задача состояла в том, чтобы сберечь наше словесное достояние, истолковать его и очистить, поскольку собирание без понимания – дело пустое, несамостоятельная немецкая этимология бессильна, а тот, кто считает углубление в вопросы правописания мелочью, не распознает и не полюбит в языке и великое. Но одно дело – задача, другое – удача, одно дело – чертёж, другое – постройка.

 
Коли взялся строить у дороги,
Будь готов принять совет от многих.
 

Это старинное изречение выражает настроение человека, построившего здание на людном месте. Прохожие глазеют на дом, и один недоволен воротами, другой – фронтоном, одному нравится лепнина, другому – покраска. Словарь же располагается на самом видном месте языка, где толпится несметное множество людей, и народ, владея языком в целом, но не в частностях, выражает то похвалу и благодарность, а то и порицание». «Давно уже утратил наш язык двойственное число, которое было бы уместно здесь постоянно, а всё время пользоваться множественным мне слишком докучливо. Буду же то многое, что мне следует сказать и чем мои самые сокровенные чувства утоляются либо уязвляются, запросто произносить от своего имени; Вильгельму же, когда он в дальнейшем возьмёт слово, с его более живым пером нетрудно будет подтвердить и дополнить моё первое сообщение. Втянувшись в беспрестанную работу, которая, чем вернее я её узнаю, тем более приходится мне по душе, я могу уже не таить, что, останься я на том же профессорском месте в Гёттингене, ни за что за неё не взялся бы. Теперь же, с возрастом, я чувствую, что нити моих прочих начатых либо носимых в душе книг обрываются из-за словарной работы. Подобно тому как пушистые частые снежинки, целый день падающие на землю, вскорости покрывают всю местность снежной толщей, так и я словно снегом занесён множеством слов, валящихся на меня из всех углов и щелей. Порой мне хочется подняться и стряхнуть их с себя, но рассудок всё же не велит мне. Было бы глупостью бросаться вдогонку за малыми наградами, оставляя без внимания большую выручку».

И наконец, это завершение, написанное в то время, когда Германия – хоть и без помощи телеграфа, но зато не изменяя своему подлинному голосу – восклицала, обращаясь к землям за океаном: «Дорогие немцы-земляки, какой бы державы и какой бы веры вы ни были, входите в открытые для всех вас палаты вашего исконного, вековечного языка, учите и святите его, будьте ему верны, ибо в нём – сила ваша народная и будущее ваше. Распростёрся он за Рейн, в Эльзас и Лотарингию, за реку Айдер в Шлезвиг-Гольштейн, по берегу Балтики дошёл до Риги и Ревеля и, перебравшись через Карпаты, оказался в области древних даков, в Трансильвании. И к вам, отправившимся в заморские земли немцам, доберётся через солёные воды эта книга, пробудив в вас печальные, проникновенные мысли о родном языке или же укрепив вас в этих мыслях о языке, с которым наши и ваши поэты переправятся за океан, чтобы как английские и испанские жить там веками. Берлин, 2 марта 1854 Якоб Гримм».

Титульный разворот первого тома «Немецкого словаря». 1854

Якоб Гримм – Фридриху Кристофу Дальману

Берлин, 14 апреля 1858

Дорогой Дальман,

почерк Ваш хоть и вижу я редко, а распознал сразу. Возможно, Вы не так легко опознали бы мой, от большого количества писанины ставший несколько скомканным и неровным.

В первые три месяца я почти всё время болел, когда первый тяжёлый грипп, наконец, мне уже казалось, удалось побороть, последовал второй, ещё более тяжёлый и наводивший уже на мрачные мысли и, по крайней мере, настолько истощивший меня, что я с трудом поправляюсь и не совсем ещё одолел последствия. Часто проводя бессонное время в постели, я размышлял и о словаре.

Вы сочувственно и настойчиво побуждаете меня с бо́льшим усердием продолжать работу. Письма Гирцеля[125]125
  Саломон Гирцель (1804–1877) – издатель и книгопродавец. В 1853 г. основал в Лейпциге издательство Hirzel. Среди его изданий – словарь Гримма, «Полнейший указатель литературы о Гёте», хроники немецких городов. Гирцель обладал обширной библиотекой, коллекцией старинных книг и манускриптов. Сегодня эта коллекция хранится в университетах Франкфурта-на-Майне и Лейпцига.


[Закрыть] уже несколько лет капля за каплей точат тот же камень, хотя и с большим тактом, но всё же, как это бывает в письмах женщин, одно и то же намерение там присутствует, да и если бы я не читал их, всё равно знал бы, что́ в них содержится.

В противоречии с этими голосами, как и с моим внутренним голосом, все прочие, что звучат здесь, упреждают меня, удерживая от напряжённой работы, и находят поддержку, как можете догадываться, у врача. Это меня не останавливает и не заставляет сомневаться, но производит на меня несколько мучительное воздействие.

Представим же себе живую картину словаря. За три года я подготовил для букв A B C 2464 колонки плотной печати, которым в моей рукописи соответствуют 4516 страниц в четверть листа. При этом всё, каждая буква написаны моей рукой без какой-либо посторонней помощи. Вильгельм в три последующие года должен обработать букву D, представив 750 колонок, правда, план он превышает.

Буквы A B C D не составляют и четверти словаря. То есть остаётся, по самым скромным подсчётам, написать около 13000 печатных колонок или же, если считать в рукописном виде, 25000 страниц. Поистине ужасающая перспектива.

Когда на вахту заступил Вильгельм, думалось, что я смогу немного передохнуть и заняться другими делами, которых у меня за это время накопилось множество. Однако как только Гирцель заметил, что Вильгельм движется медленнее и работа затягивается, он стал побуждать меня начать работу над буквой E, не дожидаясь, пока D будет закончена, чтобы напечатать обе буквы одновременно. С точки зрения книготорговли это было разумно, однако испортило мне каникулы и лишило спокойствия, поскольку при мысли, что снова придётся приниматься за дело, я отложил большие новые работы и обратился в основном к мелочам.

Наша одновременная работа над словарём будет означать и некоторые внешние неудобства. Множество необходимых для этого книг потребуется то одному, то другому. Поскольку мы сидим в разных комнатах, возникнет постоянная беготня и ношение. Не знаю, насколько ясно Вы представляете себе устройство нашего дома. Почти все книги стоят в моей комнате по стенам, а Вильгельм чрезвычайно склонен уносить их в свою комнату и раскладывать их по столам, так что разыскать их бывает нелегко. Если же он возвращает их на место, приходится бесконечно открывать-закрывать дверь, что докучает нам обоим.

Это лишь внешние препятствия, порождаемые нашей одновременной работой, внутренние же намного тяжелее.

Вы знаете, что мы с детских лет живём в братском общежитии и гармоничном согласии. Всё, чем занимается Вильгельм, делается с образцовой тщательностью и точностью, однако же он медлителен в работе и не творит насилия над своей натурой. Я часто упрекал себя в душе, что заставил его углубиться в грамматические материи, далёкие от его собственной внутренней склонности, ведь он проявил бы свой талант, да и всё, в чём он меня превосходит, гораздо лучше в других областях. Эта работа над словарём хотя и приносит ему некоторую радость, однако больше удручает и терзает его, но при этом он ощущает себя самостоятельным и неохотно соглашается на компромиссы, когда взгляды наши расходятся. В итоге страдает единство плана и его осуществление, что вредит результату, хотя некоторым читателям это даже доставляет удовольствие. Поэтому в его работе меня кое-что не устраивает, как и ему, в свою очередь, может прийтись не по нраву кое-что из моей.

Подобный труд, чтобы быть успешным, должен быть в одних руках. Однако я должен ещё кое-что пояснить.

Все мои начинания и достижения никогда не были направлены на создание словаря, и он для меня скорее помеха.

Гораздо больше желал бы я завершить, наконец, грамматику, которой я, собственно, и обязан всем, чего только добился, однако сейчас сил моих на это не хватает и я вынужден оставить её незавершённой, не могу я дать ей того, что было бы в моих силах, будь я свободен. К тому же передо мной открылись некоторые другие и новые задачи, работа над которыми гораздо больше мне по сердцу, нежели словарь, и это цели достижимые, тогда как завершение словаря находится в непроглядной дали. Если бы я в своё время мог предвидеть, в каком сложном положении окажусь, отбивался бы от словаря руками и ногами. Моя самость и своеобразие терпят от него ущерб.

Однако я сознаю свою обязанность и уже неделю назад сообщил в Лейпциг, что ещё в этом месяце приступаю к работе, то есть вновь надеваю на себя это ярмо, и пусть будущее решает, что будет и чем оно мне за то воздаст.

Вот такое, дорогой друг, досталось Вам длинное письмо, читать которое потребует от Вас немалого труда, но Вы сами в том виноваты и побудили меня к тому своей проникновенной настойчивостью. Рад был узнать, что в Вашем доме отныне три девочки, выражаясь старинным языком Лессинга, три сударыньки, что наполняют Вас радостью. Остаюсь Вашим верным другом.

Якоб Гримм

Фридрих Кристоф Дальман (1785–1860) – историк, политик, активный сторонник объединения Германии. Преподавал историю в университете Киля, в Гёттингенском и Боннском университетах. Автор истории Дании и истории Французской революции. Участвовал в написании Ганноверской конституции (1833). В 1837 г. был изгнан из Ганновера за несогласие с отменой конституции (вместе с шестью другими профессорами, среди которых были братья Гримм и Г. Гервинус).

Георг Лукач[126]126
  Дьёрдь (Георг) Лукач (1885–1971) – венгерский философ и литературовед, один из важнейших последователей Маркса в двадцатом веке.
  Беньямин ссылается на книгу его статей «История и классовое сознание» (Berlin, 1923). Легендарная книга, состоящая из работ 1919–1922 гг., переведена на русский язык С. Земляным (М.: Логос-Альтера, 2003).


[Закрыть] однажды прозорливо заметил, что немецкая буржуазия ещё не успела побороть своего первого врага – феодализм, как перед ней уже возник её последний враг – пролетариат. Современники Меттерниха знали об этом не понаслышке. Достаточно открыть «Историю девятнадцатого века» так и не оценённого по достоинству Гервинуса[127]127
  Беньямин цитирует «Историю девятнадцатого века после венских договоров» Г. Гервинуса (Лейпциг, 1855–1866). О Гервинусе – см. примеч. 1 на с. 139.


[Закрыть] и прочесть слова, которые незадолго до смерти мог ещё прочитать и сам государственный канцлер в отставке: «Бывало, что великие главы государств властвовали деспотичнее, чем Меттерних, но заслугами перед страной искупали свою жестокость. Даже если они, как Меттерних, ставили собственные интересы выше интересов государственного благосостояния, то – когда их корыстные мотивы оставались вне игры – они всё же способствовали работе во благо, из мудрости или же по природной склонности движимые простым стремлением к какой-либо деятельности. Но Меттерних был не таков. Его главным интересом было бездействие, и этот интерес всегда оставался в центре игры и всегда шёл вразрез с интересами государственного благосостояния».

Однако не только бездействие наделяло свергнутого канцлера суверенностью, которой так ощутимо дышит его письмо, написанное им в возрасте восьмидесяти одного года, и не только беспрепятственное распоряжение необозримыми богатствами, накопленными князем за тридцать лет мирного времени, как утверждают, «на договорах об обменных курсах и разделении фондов с магнатами, услугах за услуги, продажах втридорога… и покупках по грошовой цене …на миллионах от репараций, пактов о перемирии, эвакуации, компенсации, апроприации и контроля над пароходством»; – так вот, не только это наделяло его суверенностью, но и знаменательное политическое кредо, сформулированное в приведённом письме-завещании к графу фон Прокеш-Остену (его единственному ученику и тогдашнему уполномоченному Австрии на Франкфуртском сейме), причём с такой выразительностью, что и во всём восьмитомнике его посмертно изданных рукописных трудов вряд ли найдётся более точная формулировка[128]128
  Портрет Меттерниха, который рисует Беньямин, напоминает фигуру монарха из книги Беньямина «Происхождение немецкой барочной драмы» (см. главу «Драма и трагедия», особенно с. 56–57). В ней правитель государства изображён не только как типичный персонаж барочной драмы, но и как знак исторической эпохи – это суверен, наделённый верховной властью, но неспособный использовать эту власть перед лицом необходимости найти решение в определённой политической ситуации. Власть суверена сводится к роли интригана, ведущего политическую игру при дворе, которая и составляет действие в барочной драме. Эта игра определяет превосходство суверена над событиями, но всё же является не более чем игрой и, таким образом, иллюзией действия.


[Закрыть]. Если взять это письмо за опору, можно навести мост над половиной века и прийти к высказыванию Анатоля Франса, найдя в нём тягу к недомолвкам, также свойственную даже не столько словам, сколько неоднозначной улыбке Меттерниха, в которой маршал Ланн увидел изворотливость, барон Хормайр – коварство и похоть, а лорд Расселл – ничего не значащую привычку[129]129
  Жан Ланн (1769–1809) – участник наполеоновских войн, в 1804 г. произведённый в чин маршала империи. Наполеон обязан ему рядом побед в сражениях с русской армией.
  Йозеффон Хормайр (1781–1848) – австрийский историк и архивариус, государственный деятель; после 1813 г. – противник Меттерниха.
  Джордж Уильям Расселл (1790–1846) – английский политик, участник войн против Наполеона в войсках герцога Веллингтона. Взгляды всех троих на Меттерниха Беньямин цитирует по книге Г. Гервинуса.


[Закрыть]. Анатоль Франс пишет: «“Это – знамение времени”, – говорят поминутно. Но подлинные знамения времени обнаружить очень трудно. <…> Мне случалось иногда уловить кое-какие любопытные факты, происходившие у меня на глазах, и, заметив их оригинальный облик, с удовольствием объяснять его как проявление духа эпохи. <…> Но в девяти случаях из десяти я находил потом такой же факт, происшедший при аналогичных обстоятельствах, в старых мемуарах или старых исторических сочинениях»[130]130
  Цитируется книга французского писателя и литературного критика А. Франса «Сад Эпикура» (1895, пер. Д. Горбова).


[Закрыть]. Именно так; и потому деструктивно настроенные умы – будь то вельможи с феодальными претензиями или анархически настроенные буржуа – любят сравнивать жизнь с игрой. Двусмысленность этого слова, «игра», здесь очень уместна. В нижеследующем письме под игрой подразумевается театральная сцена с её вечным возвращением того же самого, а в другом, написанном почти в то же время, – азартная игра, причём «забота о морали и справедливости»[131]131
  Письмо от 6 января 1852 г.


[Закрыть] объявляется необходимой при игре в скат[132]132
  Карточная игра.


[Закрыть]. «Лакированная пыль» – так князя однажды назвал один русский статский советник[133]133
  Речь идёт о бароне Андреасе Мериане фон Фальках (1772–1828). Когда в 1812 г. Пруссия и Австрия поддержали Наполеона в войне против России, он в числе других антинаполеоновски настроенных немецких дипломатов перешёл на службу царю Александру Павловичу (Беньямин цитирует книгу Г. Гервинуса).


[Закрыть]; но и это не стёрло бы улыбку с его лица: искусство управления государством было для него менуэтом, под ритм которого в воздухе пляшут пылинки. Так он оправдывал перед самим собой политику, которой даже буржуазия во времена своего расцвета не могла овладеть, не видя её иллюзорности насквозь.