Текст книги "Разведывательная служба Третьего рейха. Секретные операции нацистской внешней разведки"

Глава 6
Вторжение в Польшу

Радиозаговор в Гливице. – В спецпоезде Гиммлера. – Его критика моих донесений. – Приезд Гитлера на фронт. – Варшава в руинах. – Контрразведывательные действия в Руре. – Еще одна польская шпионская сеть

26 августа 1939 г. на Берлин навалилась гнетущая жара. Днем позвонил доктор Мельхорн и спросил, буду ли я свободен в тот вечер. Он хотел срочно поговорить со мной по личному вопросу и не считал разумным звонить мне на службу. В восемь часов вечера мы встретились в небольшом укромном ресторане. На самом деле эта встреча проходила в месте, полностью находившемся под контролем моего контрразведывательного отдела, и от повара до главного официанта весь персонал ресторана был специально отобранными агентами, находившимися у меня на службе.

Я сразу же заметил, что Мельхорн глубоко встревожен и подавлен. Но я не стал засыпать его вопросами, а дал ему время. Он ничего не говорил, пока мы ужинали, и я терпеливо ждал.

После ужина мы проехали по Западному Берлину. В то время Берлин был красивым городом, находившимся в зените своего могущества и богатства. Броские и элегантные витрины магазинов, ослепительная смесь разноцветных вывесок, бесконечные потоки машин, шумные толпы людей – все это было частью веселой и активной мирной жизни.

Я собирался отвезти Мельхорна в маленький бар и искал парковочное место, когда он попросил меня не останавливаться и ехать дальше. Он сказал, что ему нужен свежий воздух, и хотел побыть вдали от толпы. Поэтому мы отправились к Ванзее – озеру, находящемуся между Берлином и Потсдамом. Там я припарковал машину, и мы вышли из нее и начали свою прогулку. Вскоре Мельхорн расслабился и заговорил, но говорил он словно больше с самим собой, а не со мной. Время от времени с озера налетал свежий ветер и шумел в листве старых деревьев. Потом снова наступала тишина, и звучал только голос моего друга. Он говорил быстро резкими, отрывочными фразами почти без пауз: «Будет война. Ее больше нельзя предотвратить. Гитлер уже давно принял это решение. Все готово. Даже если западные державы или Польша в последнюю минуту пойдут на соглашательство, даже если заступится Италия, это не изменит основной план Гитлера. Самое большее – это может означать небольшую отсрочку, и все».

Его голос становился все более взволнованным по мере того, как он рассказывал мне, как Гейдрих попросил его зайти к нему в кабинет и, к его удивлению, сообщил ему один из секретных приказов Гитлера. По возможности до 1 сентября должен был быть создан абсолютно безупречный повод к войне – такой, какой в истории выглядел бы как полное оправдание и заклеймил бы Польшу в глазах мировой общественности как агрессора в отношении Германии. Поэтому возник план одеть войска в польскую военную форму и напасть на радиостанцию в Гливице. Гитлер поручил Гейдриху и адмиралу Канарису, возглавлявшему армейскую разведку, провести эту операцию. Однако для Канариса был настолько неприемлем этот приказ, что он сумел устраниться от его выполнения, и Гейдрих один отвечал за него. Гейдрих разъяснил Мельхорну детали плана. Польская военная форма должна была быть поставлена по распоряжению Кейтеля высшим командованием Вооруженных сил.

Я спросил Мельхорна, где они возьмут поляков, которые должны были надеть эту форму. «В этом-то все и дело, – ответил Мельхорн, – в этом-то и вся дьявольщина этого плана. „Поляками“ будут заключенные из концентрационных лагерей. Их вооружат настоящим польским оружием, но большинство из них, разумеется, просто поляжет под огнем. Им пообещали, что всякий, кто выживет, немедленно получит свободу. Но кто поверит в такое обещание?»

Мельхорн сделал паузу, а затем сказал: «Гейдрих поставил меня командовать этим нападением». Он крепко схватил меня за руку выше локтя. «Что мне делать? – спросил он. – Гейдрих дал мне это задание, чтобы избавиться от меня. Я это знаю. Он хочет моей смерти! Что я могу сделать?»

Теперь настала моя очередь молчать. Какой вообще совет я мог ему дать? Наконец я сказал: «Весь этот план безумен. Нельзя делать историю, применяя такую тактику. Это невозможно держать в тайне, во всяком случае в течение долгого времени. Где-то каким-то образом вся эта история выйдет наружу. Но вы должны держаться от нее подальше. Попробуйте провести переговоры о том, чтобы вы в ней не были замешаны. Придумайте какую-нибудь отговорку – скажите, что вы нездоровы, или просто откажитесь. Что бы ни случилось после вашего отказа выполнять приказ такого рода, это будет предпочтительнее последствий вашего участия в его исполнении».

На следующий день перед Мельхорном встал самый трудный выбор в его карьере. Он имел мужество отказаться от выполнения этого задания, отговорившись состоянием своего здоровья, которое помешает ему выполнить такое ответственное задание со стопроцентной эффективностью, необходимой для его успеха.

Гейдрих сначала не желал слышать его доводы, но Мельхорн стоял на своем, несмотря на все угрозы Гейдриха. По счастью, Гейдрих в то время был сильно перегружен работой и, в конце концов, принял его отказ. Но через десять минут Гейдрих отдал приказ перевести Мельхорна на трудную и нижестоящую должность на Востоке.

В 10 часов утра 1 сентября 1939 г. Гитлер обратился с речью к рейхстагу и народу Германии. Когда я услышал его оправдание вторжению Германии в Польшу, которое началось в то утро, – «многочисленные нападения поляков на территорию Германии, среди которых нападение регулярных польских войск на радиостанцию в Гливице», – должен признаться, я все еще едва мог поверить своим ушам.

Четырьмя часами ранее Гитлер отдал приказ начать наступление на Польшу. Началась Вторая мировая война.

3 сентября в Польшу выехали три специальных поезда: один был поезд фюрера, в котором находился сам Гитлер, генерал Кейтель, генерал-майор Йодль и весь личный состав штабов трех частей вермахта; другой – «специальный поезд Геринга», в котором ехали маршал ВВС и его штаб; и третий – «специальный поезд Генриха» с Гиммлером, фон Риббентропом и доктором Ламмером – секретарем рейхсканцелярии на борту.

Мне было назначено ехать в поезде Гиммлера в качестве представителя РСХА – Главного управления имперской безопасности, созданного незадолго до этого, под совместным руководством Гиммлера и Гейдриха. Это была организация высшего уровня для координации работы и руководства различными полицейскими департаментами государства, а также государственным, полицейским и разведывательным департаментами партии (СД). Я был назначен руководителем Департамента IV Ε (внутренняя контрразведка) этой организации, и именно в качестве ее представителя я должен был ехать в поезде Гиммлера. Гиммлеру нужен был квалифицированный специалист в своем окружении, который занимался бы поступающей каждый день курьерской почтой, а также поддерживал бы самую тесную и быструю связь посредством курьеров, радио и телефона со специальными поездами и Гейдрихом в Берлине. Также у него должен был быть кто-то под рукой, который на месте мог бы решать срочные вопросы, относящиеся к разведке.

Когда Гейдрих объявил мне об этом назначении, он добавил: «Я хочу, чтобы вы были чрезвычайно осторожны: пол чертовски скользкий. Вам придется работать в постоянном контакте с начальником канцелярии Гиммлера группенфюрером Вольфом. Гиммлер не может жить без своего маленького волчонка. Адъютанты Вольфа – весьма неприятные ребята, но не обращайте на них слишком много внимания: они громко лают, но не кусают». (Зная Гейдриха, из всего сказанного я понял, насколько глубока его неприязнь к Вольфу.) «А самое главное, – продолжал Гейдрих, – вам необходимо лично узнать рейхсфюрера СС. И я даю вам своего собственного секретаря – вы увидите, что у вас будет довольно много работы в этой поездке».

Прошедшие дни вымотали меня, а теперь еще это задание, которое мне совсем не понравилось. Оно отвлекало меня от моей новой работы – руководства департаментом контрразведки, к которой я только-только приступил и которой был полностью поглощен.

Вместе с тем мой интерес значительно вырос, как только я осознал те возможности, которые открывались передо мной благодаря этому заданию. Я буду находиться на высшем командном посту, где смогу узнать, а также наблюдать за теми, кто реально руководит этой мощной машиной.

В «специальном поезде Генриха» меня приняли любезно, но заметно холодно. Меня держали на расстоянии, как будто я был незваным гостем. Я решил, что мне лучше всего, по крайней мере для начала, оставаться незаметным и держаться максимально в тени, а затем понемногу естественным образом стать частью своего нового окружения. Но, к сожалению, секретарша, которую предоставил Гейдрих в мое распоряжение, затрудняла это. Она была чрезвычайно работоспособной и дипломатичной, но она была выше шести футов ростом. Она выделялась над толпой, как маяк, и оставаться незамеченным, когда я был с ней, для меня было практически невозможно.

Я представился Гиммлеру и Вольфу в первый же день. На второй день я сделал свой первый доклад Гиммлеру в 11 часов. Признаюсь, я немного нервничал и чувствовал себя неловко. Он сидел так, что я не мог видеть его глаз за бликующим пенсне, а его лицо оставалось непроницаемой маской. В конце доклада я получил короткое разрешение идти.

Каждый день происходило то же самое. Я не знал, соглашается ли он с мнением, которое я высказывал, правильно ли я все делаю, да и вообще интересно ли ему то, что я говорю. Однако через несколько дней я понял, что именно такова и была его цель: он хотел, чтобы я сам разобрался во всем.

С каждым днем мне становилось все более ясно, что мое назначение сюда имело цель, совершенно отличную от той, которую озвучил Гейдрих. Я проходил плановую и тщательную проверку, и это испытание, казалось, особенно забавляет Гиммлера.

Этот человек, Гиммлер, которого я видел теперь каждый день, был после Гитлера самым могущественным человеком в рейхе, и все же, описывая его архетип, я видел в нем не кого иного, как немецкого школьного учителя. Никакая иная улыбка не могла бы быть более подходящей. Он был похож на школьного учителя, который оценивал сделанные уроки своих учеников с въедливой точностью и за каждый ответ хотел бы ставить оценку в классный журнал. Вся его личность выражала бюрократическую точность, трудолюбие и лояльность. Однако судить Гиммлера только по этому старательно сохраненному фасаду было бы ошибочным, и в этом мне пришлось позже убедиться.

Тем временем «специальный поезд Генриха» привез нас в Бреслау, а оттуда мы поехали дальше в направлении Катовице и в Польшу. Прежняя сдержанность моих новых коллег ушла, я постепенно завоевал их доверие, и к этому времени меня уже встречали дружеским «привет!» всякий раз, когда я входил в «рабочий вагон».

Треск пишущих машинок и громкие голоса диктующих создавали почти невыносимый шум даже тогда, когда поезд стоял, но становился совершенно нестерпимым при шуме колес. Так что я сделал себе рабочий стол с помощью ящика, покрытого одеялом, в просторном спальном вагоне, который был мне отведен. Здесь я спокойно мог заниматься своей работой.

Служба информации и связи в специальных поездах функционировала с поразительной эффективностью. У нас была телеграфная и радиоаппаратура, а на каждой остановке мы могли немедленно связаться с административным офисом в рейхе.

Я регулярно делал Гиммлеру доклады. Сначала он проявлял нетерпение к их продолжительности, хотя я был максимально краток. Затем я придумал тактику, когда высказывал рекомендацию или просьбу в начале, а затем коротко излагал соответствующие детали. Гиммлер одобрил такую форму докладов, но через группенфюрера Вольфа – что характерно, не высказывая ни похвалы, ни критики напрямую кому-либо конкретно.

Позднее я понял эту особенность поведения Гиммлера. В каком-то смысле это была трусость: нет, он не боялся хвалить или осуждать; временами он мог быть довольно жестким. Но выражать какое-либо мнение шло вразрез с его натурой; безопасней было, если виноватым был кто-то другой. Если со временем оказывалось, что какая-то критика была неправильной или вина – не по адресу, всегда можно было найти совершившего ошибку подчиненного. Это создавало для Гиммлера атмосферу отчужденности, он был выше обычных конфликтов. И это делало его последним арбитром. И лишь когда он проявлял эти же черты, принимая важные политические решения, я понял, как это опасно.

Я продолжал делать свои доклады в такой форме, пытаясь максимально укорачивать их. И фактически сам Гиммлер теперь начал удлинять наше общение, задавая вопросы и поощряя дискуссии, и я понял, что, делая это, он преследует определенную цель. Он хотел проверить общий уровень моего образования, изучить мою подноготную и одновременно продемонстрировать широту своих собственных интересов и знаний. У меня было ощущение, что я снова стою перед старым директором своей школы.

Один случай навсегда останется в моей памяти. В то время мы находились в районе Позена. Поезд фюрера и «специальный поезд Генриха» стояли недалеко друг от друга. В 11.30 Гиммлер должен был прийти к Гитлеру для «обсуждения общей ситуации». Я закончил делать ему доклад, и, когда он уже надевал свою шинель, пришел его драгоценный Вольф. «Рейхсфюрер СС должен поторопиться», – сказал он, бросив в мою сторону упрекающий взгляд.

Поезд стоял на открытых железнодорожных путях, и нижняя ступенька вагона находилась на некотором расстоянии от земли. Чтобы заполнить это пространство, начальник поезда поставил ящик под дверью вагона. Когда Гиммлер шагнул вниз, близоруко вглядываясь через пенсне, я увидел, что его ступня провалилась сквозь верхнюю стенку ящика, и он упал головой вперед на землю, а пенсне, перчатки и фуражка со вздернутой тульей полетели при этом в разные стороны. Не без труда удалось вытащить его ноги из ящика; его шинель и фуражка были вычищены, а пенсне возвращено на место. Затем вся группа ушла, окутанная темным облаком неудовольствия разгневанного руководителя СС. За обедом Вольф сказал, что это я во всем виноват, так как задержал рейхсфюрера настолько, что он уже опаздывал и был в состоянии нервной спешки, и что и он сам, и рейхсфюрер мною крайне недовольны.

После обеда Гиммлер спросил меня, достаточно ли у меня работы, чтобы занять себя. Я ответил, что, как правило, в конце дня и по вечерам у меня бывает немного свободного времени.

«Тогда, пожалуйста, подготовьте для меня очень короткие сообщения по следующим темам: милиция или народное ополчение; будут ли массовые армии иметь решающее значение в войнах будущего, или решающие действия будут осуществлять небольшие специальные подразделения сухопутных вооруженных сил, ВВС и флота; военная традиция или милитаризм; ваши собственные мысли о новой организации Департамента контрразведки».

У меня было такое чувство, что я сдаю экзамены. Безусловно, у меня теперь было достаточно работы. А также были еще поездки в прифронтовую зону, на которые меня приглашали и которые я не хотел пропускать, а также специальные поручения почти каждый день.

Я проводил в поезде фюрера как можно больше времени, выясняя все, что только мог, о том, что там происходит. Было увлекательно находиться за пультом управления большой военной машины, несущейся на предельной скорости. Из этого поезда рука нацистского руководства вмешивалась во все области жизни всех слоев населения Германии.

Среди высших ответственных лиц я встречал много талантливых и трудолюбивых людей. Все они были умными и добросовестными, но ни один из них даже и не мечтал, чтобы их роль в управлении Германией была представлена на суд истории. К несчастью для немецкого народа – да и для всей Европы, – люди у вершины власти слишком много думали об истории или, скорее, о том, что они «делают историю», в фантастическом контексте навязчивой идеи Гитлера о создании так называемого «тысячелетнего рейха».

Спецпоезда тем временем двигались к Сопоту – морскому курорту на Балтийском море. Отсюда организовывали многочисленные поездки на линию фронта для Гитлера, Гиммлера и их ближайшего окружения. Они посетили многие главные поля сражений – обычно приезжали прямо на фронт, который неровной линией проходил через северные равнины Польши. Ближе к Позену основная масса храбро сражавшейся польской армии попала в плотное окружение – в клещи немецкой армии и была разбита ударами немецких ВВС. Через десять дней с поляками было покончено.

Вдоль сельских дорог зрелище всегда было одно и то же: огромные участки земли справа и слева были совершенно не тронуты смерчем войны; деревни, крестьянские дома и церкви стояли в глубоком умиротворении. А по дорогам катился военный транспорт – грузовики, бронированные автомобили, танки, мотоциклы – все они двигались на фронт. А в противоположном направлении бесконечные потоки военнопленных, истощенных сражениями, напряжением и голодом, устало тащились навстречу уготованной им тяжелой судьбе. На скорости проезжали санитарные машины, перевозившие раненых – как своих, так и вражеских. Контрольно-пропускные пункты военной полиции и другие препятствия создавали огромные транспортные пробки, в которых вынуждена была стоять иногда даже колонна машин фюрера. И были еще не очень протяженные участки сельской местности, где прошли ожесточенные бои, а артиллерия и пикирующие бомбардировщики опустошили поля, скосили деревья и снесли дома.

Я никогда не забуду портовый город Гдыню, в который мы вошли вскоре после его капитуляции. Я был глубоко потрясен тотальным разрушением жилых кварталов, и я не мог не спрашивать себя, почему вермахт вел здесь войну. До этого момента я не имел настоящего представления о том, что означает тотальная война.

В этих поездках мы обычно выезжали на фронт в девять или десять часов утра и возвращались к поезду ближе к ночи. Мы сами должны были обеспечивать себя пропитанием – бутербродами, термосами с горячим чаем и коньяком, чтобы защищаться от все усиливающегося холода. Так как адъютанты СС уже были перегружены другими обязанностями, то обеспечивать всех провизией стало моей работой.

Однажды мы возвратились так рано, что большая часть нашей провизии и напитков осталась нетронутой. На следующий день нас вызвали рано, и термосы с чаем не были готовы. У меня было время взять лишь то, что осталось со вчерашнего дня: наполовину выпитую бутылку коньяка и два пакета с бутербродами, которые я положил у окна в надежде, что наутро они останутся свежими.

После более чем двухчасовой езды в открытом автомобиле Гиммлер попросил чего-нибудь подкрепиться, и группенфюрер Вольф забрал у меня пакет с бутербродами, и они вдвоем начали их есть. Они уже расправились с первым пакетом, когда им попался на глаза второй. Все остальные бутерброды были покрыты зеленой плесенью. Лицо Гиммлера позеленело даже еще больше, когда он отчаянно боролся с тошнотой. Я быстро предложил ему коньяку – обычно он не пил, самое большее – два или три стакана столового вина. Но сейчас он сделал большой глоток, а затем, когда ему полегчало, вперил в меня стальной взгляд. Я приготовился к худшему. «Я вижу, сами вы не съели ни одного бутерброда». Я поспешил объяснить, но выражение его глаз было ужасно, когда он поблагодарил меня за то, что я вернул его к жизни с помощью коньяка после попытки отравить его.

К этому времени немецкие армии уже приближались к Варшаве, и мы на самолете полетели посмотреть этот последний и самый волнующий этап военной кампании. Мы полетели вдоль Вислы к Бугу через так называемую «страну четырех рек» – Писсы, Нарева, Вислы и Сана. Большая часть территории, над которой мы пролетали, казалось, не была затронута войной.

Приземлившись вблизи Варшавы, мы осмотрели два сильно поврежденных польских бронепоезда, которые были выведены из строя «Штуками» (пикирующими бомбардировщиками). Гитлер лазал по обломкам, рассматривая все очень тщательно. Три или четыре бомбы упали рядом с поездами и вырыли в земле огромные воронки. Подсчитав количество попаданий и падений бомб рядом с поездами, он отдал приказ усовершенствовать прицел «Штук». Он лично измерил толщину брони поезда линейкой и изучил его вооружение, калибр пушек и т. д. Он настаивал, что хочет увидеть все лично, и карабкался по обломкам, а Кейтель, отдуваясь и потея, бегал за ним.

Доктор Морелль – личный врач Гитлера полетел вместе с нами на этот раз по его просьбе. Какое-то время мы летели в очень плохих погодных условиях, и Морелля сильно тошнило. Мне он никогда не нравился, но горестно было смотреть на этого несчастного человека с позеленевшим лицом, беспомощного, несмотря на все свои таблетки и уколы.

Позднее мы наблюдали за работой артиллеристов, которые вели полномасштабные боевые действия, хотя офицеры, описывающие ситуацию, говорили, что сопротивление оборонявшихся значительно ослабло. Передовые отряды немецкой пехоты уже проникли на окраины города. Наша артиллерия выпускала один залп за другим, так что шум был оглушающим. Время от времени недалеко от нас падали польские снаряды, но Гитлер не обращал на них внимания. Он отмахивался от доброжелательных предложений покинуть зону огня, говоря, что хочет все видеть своими глазами.

Спустя три или четыре часа мы вернулись к своим самолетам. Самолет с Гитлером на борту уже взлетел, когда мы обнаружили, что с нами нет доктора Морелля. Наконец он пришел в сопровождении двух солдат. Он обливался потом, и его сопровождающие сказали нам, что нашли его в небольшом леске – он буквально спасался бегством. Очевидно, он пытался сделать длинный крюк, чтобы не попасть в зону огня, и потерялся.

Наконец и мы взлетели. Огромная завеса пыли и дыма висела над Варшавой, так как все новые эскадрильи бомбардировщиков в тесном строю, словно рои шершней, налетали на город, сея в нем смерть и разрушения.

На обратном пути Гиммлер предложил мне поужинать с ним. Мы долго обсуждали доктора Морелля и в конце концов решили немедленно установить за ним плотное наблюдение. Гиммлер также говорил со мной о наших отношениях с русскими. В соответствии с секретными положениями нашего договора с ними от 23 августа 1939 г. мы должны были оккупировать их зону Польши 18 сентября. Он также сказал мне, что мы передадим прибалтийские страны русским, и велел начинать продумывать меры безопасности для новой границы. Он хотел, чтобы я обдумал такой вопрос: будут ли русские ослаблять свою разведывательную деятельность или будут вести ее еще более интенсивно. Когда у меня сформируется определенное мнение, я должен буду сделать ему доклад, подкрепляя его своими аргументами.

Я был поражен. «На этот вопрос можно ответить немедленно, – сказал я. – Они усилят свою разведывательную деятельность всеми имеющимися у них средствами. Без сомнения, они будут пытаться внедрить своих агентов в среду прибалтийских немцев и других репатриируемых меньшинств».

28 сентября в наш спецпоезд прибыл Гейдрих, чтобы лично проинспектировать все меры безопасности для намеченного визита Гитлера в Варшаву.

После капитуляции города 29 сентября мы покинули наш спецпоезд на несколько дней и отправились в Варшаву по автомобильной дороге. Изо всех моих военных опытов это трехдневное пребывание в столице Польши произвело на меня одно из самых глубоких и волнующих впечатлений. Я был потрясен тем, что стало с прекрасным городом, который я знал: разрушенные и выжженные дома, голодающие и горюющие люди. Ночи были уже неприятно холодными, город был окутан завесой дыма и пыли, повсюду ощущался сладковатый запах горелого мяса. Нигде не текла вода. На одной-двух улицах продолжалось сопротивление отдельных отрядов польских националистов. В остальном все было спокойно. Варшава была мертвым городом.

1 октября для Гитлера был проведен большой военный парад. После него мы поехали в варшавский аэропорт, который восстановили наши инженеры, и его эксплуатация стала возможной. Для руководителей и сопровождающих их лиц были поставлены две огромные палатки, в которых мы быстро перекусили, после чего Гитлер немедленно вылетел в Берлин.

У меня была возможность уехать на своем собственном автомобиле, присланном в Варшаву. В Берлине я два дня занимался обсуждением вопросов контрразведки со своими специалистами и просматривал захваченные документы польской разведки. Меня поразило количество информации, собранной поляками, особенно о производстве в Германии вооружений, поэтому я решил немедленно ехать в Дортмунд, чтобы на месте изучить проблему промышленной безопасности в Рурском регионе.

Дортмунд – один из центров производства железа и стали в Германии, и после Эссена и Дюссельдорфа он был самым важным военным арсеналом Германии в Руре. Это был типичный промышленный город, серый от дыма, многолюдный и полный движущей энергии.

Когда я туда приехал, то пришел в сильное смятение от состояния, в котором пребывала наша контрразведывательная контора. В ней работали пять спецагентов и несколько помощников и секретарей. Один из агентов был полностью занят ведением «бумажной войны» с Берлином – бесполезной писаниной, заполнявшей шкафы картотеки, вместо того чтобы ловить шпионов. И эти пять человек отвечали за весь регион вокруг Дортмунда с его населением три с половиной миллиона человек и почти четырьмястами промышленными предприятиями, занятыми секретным военным производством.

Следующие несколько недель были заполнены встречами с директорами и управляющими военных предприятий, служащими государственных и военных инспекций. Я начал разрабатывать программу решения проблем этого региона и исправлять недостатки нашей организации. Я уже собирался ехать в Берлин с докладом о своей работе, когда в поле моего зрения попало весьма интересное расследование работы суперинтендента, который на протяжении 18 лет работал на одну фирму – производителя оружия. Он был урожденным поляком, но большую часть своей жизни провел в Германии и получил немецкую национальность. Он был специалистом по производству орудийных стволов и отвечал за этот цех на своем заводе. Благодаря этому он имел доступ к рабочим чертежам и эскизам новейших противотанковых пушек, а также новых механизмов отдачи и орудийных лафетов.

Однажды вечером двоим заводским инженерам понадобился определенный чертеж. Подойдя к сейфу, они обнаружили, что чертежей новейшей противотанковой пушки в нем нет. При расследовании этого инцидента они выяснили, что поляк-суперинтендент забрал этот чертеж с собой домой. Они немедленно сообщили об этом в местную контору контрразведки, а оттуда информация была передана мне. Я распорядился немедленно поместить этого начальника цеха под наблюдение и постоянно проводить проверку содержимого сейфа, чтобы мы могли знать, какие чертежи изымались и на какой срок.

Четыре ночи из сейфа ничего не пропадало, но на пятую ночь исчезли семь чертежей. А тем временем тщательная проверка биографии начальника цеха выявила следующее: он родился неподалеку от Калиша в Польше, стал подмастерьем торговца скобяными товарами, а затем токарем, работал на различных металлургических заводах в Верхней Силезии и поселился в Руре в 1924 г. Его отличные рекомендации и технический опыт, а также способность руководить людьми вскоре завоевали ему доверие работодателей. Он был чрезвычайно трудолюбив и весьма умен. Он был женат, имел троих детей и вел тихую респектабельную жизнь. Время от времени он встречался с некоторыми своими польскими соотечественниками, которые приходили и к нему домой. По словам его соседей, в таких случаях они говорили по-польски. Этот факт и исчезнувшие чертежи были единственными фактами, которые могли вызывать подозрения. Все соседи сходились на том, что он жил по средствам.

В ночь пропажи семи чертежей агенты, проводившие расследование, донесли, что в полночь к суперинтенденту пришли двое мужчин и до сих пор находятся в его доме. Я решил, что настало время действовать.

Я сам руководил операцией. После того как все окна и двери дома были взяты под контроль, мы взломали дверь в кухню, находившуюся на первом этаже, и ринулись в гостиную, где обнаружили троих мужчин. Мы действовали так быстро, что у них не было даже времени встать со стульев; они сидели, с ужасом глядя на дула наших пистолетов. Пропавшие чертежи лежали перед ними на столе. Мы арестовали всех троих, обыскали их, а затем весь дом и арестовали остальных членов семьи. В течение первых часов перекрестного допроса была получена достаточная информация, чтобы осуществить дальнейшие аресты. В общей сложности мы взяли шестнадцать человек.

Суперинтендент работал на польскую разведку в течение прошедших одиннадцати лет, и именно по рекомендации своих кураторов он получил немецкую национальность. Он работал не за плату, а был движим исключительно патриотизмом, и именно катастрофа, постигшая его страну, решила и его судьбу. Его всегда пугал почти преступный оптимизм его соотечественников, которые недооценивали немецкую военную мощь, и с целью исправить эту точку зрения он стремился – особенно в последние месяцы – дать Варшаве более четкое представление о качестве и огромном количестве вооружений, производимых в Германии. Когда началась война, его связь с Варшавой прервалась. Но ему было сказано, что с ним до конца сентября свяжется курьер, чтобы забрать новые материалы, «какая бы военная или политическая ситуация ни была на тот момент», так сказали люди из Варшавы.

Из двух других мужчин, арестованных нами в его доме, один был его дальним родственником, который пришел к нему ночью, чтобы помочь сделать копии с чертежей; другой был офицером польской разведки. Он имел спецподготовку в области промышленного шпионажа и разъезжал как представитель фиктивной фирмы, продававшей промышленные масла и смазочные материалы. Пока не началась война, он был в постоянном контакте с помощником польского военного атташе в Берлине, через которого материалы передавались в Варшаву.

В тот вечер, когда мы проникли в дом, он договорился с поляком-суперинтендентом еще раз встретиться, чтобы согласовать план дальнейших действий. Они решили прекратить на время шпионскую работу и подождать дальнейших распоряжений от польского подполья, которое как раз формировалось на тот момент и с которым офицер-разведчик уже был на связи. Ввиду большой численности поляков, работавших в Рурском регионе, – около двухсот тысяч человек на начало войны – можно было ожидать, что они смогут еще делать ценную работу. Суперинтендент также решил попытаться установить контакты с польскими военнопленными, которых теперь посылали работать на заводах.

На суде эксперты засвидетельствовали серьезный ущерб военной мощи Германии, который был нанесен деятельностью членов этой сети, которые переправили в Польшу около полутора чемоданов секретных чертежей. Из шестнадцати обвиняемых все, кроме двоих, были признаны виновными в шпионаже в пользу Польши, а так как их последние преступные деяния были совершены уже после начала войны, то трое главных подсудимых были приговорены к смерти.