Текст книги "У Кубань-реки"

– А вы могли бы узнать его по фотографии?

– Еще бы!!! Такую физиомордию любой из тысячи узнает. Но только где ее взять эту фотографию?

– Я сейчас был в хате у бабушки Шатохиной и видел большую фотографию ее сына. У него нос вот такой: Мишка приложил к своему носу, ногтем вниз, согнутый палец.

– Ин-те-ресно, – протянул Евсеевич, – он же, говорят, полицаем был. Хотел бы я взглянуть на эту фотографию. Только нужно придумать какой-то предлог. Она же никого пускает в хату. Боится, что обворуют. Слушай, а как ты к ней пробрался?

– Она сама меня позвала, чтобы я прочитал ей в газете про пенсию.

– Все! – Евсеевич хлопнул себя по коленям. – Под таким предлогом и я проберусь к ней. Прямо сейчас и пойду! Скажу, что мне сельсовет поручил проверить документы всех пенсионеров. А ты, Мишка, иди домой. Я потом все расскажу. Мне самому даже интересно стало. Ведь такие шкурники могут в любой момент перекрасится из белого в черный. Сейчас переоденусь и пойду.

Вечерело. Бабушка, сидя на низком стульчике, заканчивала доить корову. Тонкие струйки молока с коротким прерывистым бульканьем взбивали пену к вершине подойника. Мишка четырёхрожковыми вилами с длинным черенком оправлял навозную кучу. Залаял Тузик.

– Пойди глянь, – сказала бабушка, – кто пришёл.

– Это он, наверное, на Сысоеву собаку. Она тут бегала по улице.

– Нет, это на человека. На собак он не так брешет. Глянь.

Мишка воткнул вилы в навоз и выглянул из-за угла сарая. За двором положив локти на верхнюю доску низких ворот, стоял Евсеевич. Рукой он поманил Мишку к себе.

– Ну, Миша, молодец ты, – сказал он полушепотом. – Это он! И надо же, я столько лет живу в хуторе и не догадался зайти к ней.

В этот теплый весенний вечер суждено было приоткрыться и ещё одной тайне.

– О-о, тут оказывается гости, – сказала бабушка, выходя из-за сарая с полным подойником молока. – А я торопилась доить, думала заготовитель подъехал.

– Заготовителя ни сегодня, ни завтра не будет, – сказал Евсеевич. – У него машина обломалась. Так что сепарируй и ставь на простоквашу, внуку творогу на вареники сделаешь.

– Миша, чего ж ты держишь человека за двором? Приглашай в хату гостя. Заходи, Василий Евсеевич. Уж столько лет ты живёшь в хуторе. Мы все тебя считаем коренным жителем. А у нас ни разу и не был.

– Как-нибудь в другой раз, – ответил Евсеевич. – Сейчас некогда, надо идти управляться.

– Балуешь ты свою хозяюшку, – сказала бабушка, свободной рукой открывая калитку. – Не слиняет твоя Марковна, если лишний раз сыпнет курам да бросит корове оберемок сена.

– Дак ведь корову ж ещё и напоить надо.

– Небось от двух-трёх ведер пупок у неё не развяжется. Заходи.

– Ладно, уговорила, – сказал Евсеевич, заходя во двор. – Ты мне вот что, Петровна скажи: на кого похож твой внук? Отца его и мать я хорошо знаю. На них он не похож.

– Мишка-то? Да вылитый Андрей! Фигурой, обличием и всеми повадками весь в деда удался. А почему это тебя так заинтересовало?

– Понимаешь, Петровна, сдается мне, что где-то когда-то я видел человека очень похожего на твоего внука.

Бабушка отрицательно повертела головой.

– Нет, моего Андрея ты не мог видеть. Ты приехал к нам в сорок первом когда? В сентябре. А он уже был на фронте. Разве может быть во время эвакуации где-нибудь на станции эшелоны ваши встретились.

– Нет, не мельком я видел того человека, – задумчиво сказал он. – А вот где? Убей – не помню. У тебя есть фотография мужа?

– А как же, есть фотографии и есть портрет. После войны приезжали к нам художники из города, собирали заказы на портреты. Не помню уж сколько, но что-то дорого они брали за свою работу. Кто-кто, а мы – вечные солдатки, на такое дело не жалели денег. Правда, сделали они хорошо – похож. Сейчас сам посмотришь. Только нет, не мог ты его раньше видеть.

Но Петровна ошиблась. Едва взглянув на портрет, Евсеевич стукнул себя кулаком по ладони.

– Вспомнил, точно – он! Он был за старшего у тех партизан, – сказал он обращаясь к Мишке.

Бабушка в сенях процеживала молоко. Мишка приложил палец к губам.

– Дедушка, может ей пока не надо говорить. Она будет плакать.

– Но разве что спросит… – неопределённо ответил Евсеевич.

Но бабушка не сразу спросила. Она принесла из подвала чашку, наполненную солёными огурцами и помидорами, поставила на стол большую тарелку с курятиной, нарезала хлеба, потом из сундука достала бутылку водки.

– Сколько же лет ты её хранила!? – удивился Евсеевич, осматривая бутылку. – Ведь такие пробки ещё до войны применялись.

– Купила в мае сорок пятого, – сказала бабушка, – к возвращению хозяина. Так вот до сих пор и жду.

– Ну и поставь её на место, – сказал Евсеевич, – может ещё дождёшься Андрея. А я эту отраву не употребляю. Один раз напился от души – было это в первый день Победы – потом с неделю болел: голова как свинцом налита, и тело всё будто кольями избито. С тех пор и капли в рот не брал. И не жалею. Ведь из моих жалуются, то на печень… А я, в добрый час будет сказано, до сих пор не знаю, где у меня сердце, где печень расположены.

– Ну как хочешь, – сказала бабушка, пряча бутылку в сундук. – Я тебе зла не желаю.

Не вмешиваясь в разговор старших, Мишка куском хлеба макал из тарелки своё любимое блюдо – заквашенное молоко с кайсаком.

– Ну что же вы, мужчины, мне ничего не говорите про Андрея. Он бывал у вас на кошаре?

– А ты откуда знаешь?! – удивился Евсеевич.

Мишка широко открытыми глазами смотрел на бабушку.

– Да ты же так рявкнул: «Вспомнил!», что, наверное, и соседи слышали. А о том, что Андрей бывал здесь во время оккупации, я догадалась еще тогда, зимою сорок третьего. Как-то с вечера пошел снег, потом перестал. Ночью я не выходила. А утром вышла – по двору свежие следы от немецких сапог, их ни с чем не спутаешь. Вышла я на крыльцо в галошах. Глянула: снегу много навалило, будет засыпать в них. Вернулась в хату. Обула Андреевы сапоги и снова вышла посмотреть двор. Думала, что там уже ни коровы, ни кур нет. Все оказалось на месте. А следы по всему двору. Я возьми примеряй след – тютелька в тютельку Андреев.

– Мало ли людей носит одинаковый размер обуви, – усомнился гость.

– Слушай дальше. Собака у нас в ту пору была большая черная, «Змейкой» звали мы ее за лютость. Если бы во двор заходил чужой человек, она бы не только меня разбудила – полхутора бы на ноги подняла. Смотрю, следы есть и к будке. Задушили, думаю, ироды собаку. Вылезает оттуда Змейка, ластится ко мне, а сама по двору глазами рыскает, будто высматривает кого. Тут я и догадалась, что был хозяин во дворе. Но почему в немецких сапогах и почему не зашел в хату, до сих пор ума не приложу. А когда пришел Иван Шатохин, на второй день прибежала ко мне его мать. «Пойдем, говорит, Дашутка, поищем. Боязно мне одной идти. Может, его деревом придавило, может ногу сломал – пропадет ведь». – «Где же его искать? – говорю, – лес большой…» Дюжа мне неохота было полицая разыскивать. Но она Христом-Богом молит, упрашивает: я, говорит, сама ему присоветовала собирать дрова по-над Федосеевой музгиной. Там сушняку навалом. Туда и сходим. Это же недалеко. В общем, уговорила. Отнесла я Федьку к соседке, оделась потеплее, обула Андреевы сапоги, и пошли мы с нею в лес. Нашли в начале следы – он в валенках был – потом небольшую кучку дров и на ней его меховые рукавицы. Мы пошли по следу, что вел к толстой поваленной лесине. И там, у той лесины, увидели, что к нему подошел кто-то в немецких сапогах. Дальше они пошли уже вдвоем в сторону Мостовой дороги. На опушку не выходили, шли по целинному снегу лесными тропинками. Причем, судя по следам, тот, что был в сапогах, все время шел сзади. Я нет-нет да и примеряю след – точно тот, что и у нас во дворе был. И не только размер, а и подковка на правом каблуке с отломанным концом. Пошли мы по следу до Мостовой. А как вышли на накатанную дорогу, так и потеряли след. Повернули назад. Шли уже по дороге. Шатошиха всю дорогу выла в голос. Я, как могла, успокаивала ее: «Тетя Нюра, зря вы расстраиваетесь. Он же немцам служит. Вот они послали за ним посыльного и вызвали в район на какое-нибудь совещание или может куда-то послали…» – «Нет, Дашутка, я же не маленькая, – говорит, – вижу, что не так все было. Немца, да еще одного в лес и на аркане не затащишь. И потом, зачем тому посыльному понадобилось вести его по глухим тропинкам, по сугробам, когда рядом по опушке проходит вот эта укатанная дорога? Нет, это его партизаны заарестовали. Убьют они его! А за что? Чем он виноват? Что немцам служил? Дак он же не по своей воле. Его заставили».

– Ну что ж это я разговаривалась, – спохватилась бабушка. – Расскажи, как ты с ним встречался?

Евсеевич рассказал о том, что Мишка когда то слышал от Николая Васильевича. Бабушка слушала молча, изредка вытирая глаза углом передника.

– А скажи, ты заметил какое у него самое большое ругательство? – спросила она. – Что б уж я точно убедилась, что это был он.

Евсеевич отрицательно повертел головою.

– Он не ругался совсем. Не то что по-мужски, черного слова я от него не слышал.

– Правильно, он не так как другие ругался, а по-своему. Ну вспомни, если он был кем-нибудь недоволен, то как он его называл?

Евсеевич задумался, вспоминая.

– Когда тот кривоносый предложил разделить между собой награбленное немцами золото, он как гаркнет на него: «Кляча ты паршивая!»

– Он! Вот это и было у него самым большим ругательством. А знаешь почему? Он дюже любил лошадей, хороших лошадей. И по его понятию, ничего на свете не может будет хуже, чем паршивая кляча.

– Да, лошадей он любил и умел с ними обращаться, – подтвердил Евсеевич. – В то время тут же по горе бродил бесхозный косяк племенных маток. Водил тот небольшой косяк серый пятилетний жеребец-неук. Не лошадь – зверь. Сам в руки не давался и к маткам никого не подпускал. Как-то с большим трудом мы загнали этот косяк в кошару. Дак он один обратал его, вывел из кошары и без седла, охлюпкой, как мячик взлетел ему на спину. Что только не выделывал тот зверюга: бил передом и задом, становился на дыбы… А он вцепился как клещ в гриву и только улыбается. Потом, когда жеребец малость остепенился, стукнул его каблуками в бока и во весь опор умчался в гору. А через пару часов, как ни в чем не бывало, шажком подъехал к кошаре, снял уздечку, похлопал его по шее ладонью и слегка оттолкнул от себя, мол, иди к своим красавицам. Тот стоит ни с места. И только когда командир – они его все так называли – сам пошел в кошару, жеребец потопал за ним, как послушный лошонок за маткой.

– Это он умел, – не без гордости сказала бабушка. – Перед войною руководил в колхозе кружком Ворошиловских всадников. Учил молодых казаков лозу рубить, джигитовать… А в тридцать девятом году один от всего района попал на парад колхозных казаков в Москву. А вот воевал в пехоте. Видно некогда было разбираться, кто к чему больше приспособлен…

– Но вот загадка: куда они делись? – вздохнул Евсеевич. – Как в воду канули.

– Мне же Шатохина говорила, что будто бы по вине Андрея они все погибли, кроме ее Ванюшки.

– А может он их сам поубивал, – сказал, молчавший до того Мишка. – Он же дедушку Колосова хотел убить…

И Мишка рассказал старикам о Шатохине все, что услышал тогда от Семена Тихоновича.

– Ну вот тебе, Петрова, и разгадка, – сказал Евсеевич, вставая из-за стола. – Такие выродки на всякую подлость способны. Он их перестрелял, а сам удрал с немцами. Да еще хотел, чтоб я гнал вслед за ним отару и весь скот. А это был бы подарок для немцев не меньший, чем пулемёт.

Бабушка и Миша проводили Евсеевича до калитки. На прощание Евсеевич сказал:

– Ты, Петровна, если потребуется какая помощь, обращайся без стеснения. Я ведь и в плотницком деле, и в сапожном малость соображаю.

– Спасибо, – поблагодарила бабушка, – но я ни в чем сейчас не нуждаюсь. Это попервах было трудновато. Всего двадцать пять годочков мне было, как одна впряглась в домашний воз. В каждый след – сама. Бывало, замыкаю Федьку в хате на весь день. Яслей и детсадов тогда и не знали. Вечером прибегу с работы уже затемно – не знаешь, за что и браться. А как сын подрос малость, полегче стало. С восьми лет почти все по хозяйству он взял на себя. Да и сейчас, хоть и врозь живем, а он не забывает меня… Да и внучок, слава всевышнему, не из лодырей. Как приедет в гости, зря не посидит. Обязательно найдет себе какое-то дело. То дров нарубит, то навоз из коровника вычистит, то плетень оправит… В общем, в отца удался. Только вот чубчик золотистый. Это уж мамкин. Ну не беда. Сейчас рыженькие в моде. Некоторые специально перекрашивают свои волосы в соломенный цвет.

Бабушка уже зашла в хату, а Мишка, присев на корточки у будки, гладил по голове Тузика. Вдруг Тузик злобно зарычал в сторону ворот. Мишка оглянулся и увидел почему-то вернувшегося Евсеевича. Кивком головы старик просил Мишку подойти. Прицыкнув на Тузика, мальчишка подбежал к воротам.

– Я позабыл тебе рассказать одну интересную вещь. Когда я был в хате у Шатошихи, вдруг услышал какой-то гул. Вопросительно взглянул на хозяйку. «Не удивляйся, – говорит она, – это кто-то мимо едет». Я выглянул в окно и увидел осла, запряженного в маленькую тачку, на которой сидел дед Болдя. А гул, понимаешь, как будто мимо проходил паровоз. Соображаешь, что это значит? – под домом есть пустота. Интересно покопать бы. Только как с нею договориться?

Но для Мишки это не являлось проблемой. Ему бы только дождаться летних каникул.

ПОЛНЫЙ ВПЕРЕД!

Мишка с Колей основательно готовились к земляным работам на хуторе Казачьем: были отточены лопаты, куплены запасные батареи к фонарикам, припасены свечи… Еще с весны Мишкин папа, по просьбе бабушки, отвез ей тачку колючего терновника для ремонта плетня. Но заниматься плетнем у него не было времени, и Мишка уверил отца, что они с Колей на каникулах справятся с такой работой. Эту же причину друзья выставили и перед Колиными родителями, добившись их согласия на поездку на хутор Казачий.

Коля просил Мишку показать ему партизанскую землянку, в которой он прятался. И потому друзья решили во время поездки сойти с автобуса против Волчьего гая, осмотреть землянку, а оставшиеся восемь километров идти пешком. Но в последний день занятий в школе друзья решили плыть до Казачьего по Кубани. Лодки, разумеется, у них не было. Сначала они думали обойтись одной большой тракторной камерой, положив поперек ее две дощечки для сиденья. Прежде чем отправится в дальний путь, друзья решили испытать свой корабль в брошенном карьере в стоячей воде. И с первых же минут убедились, что на таком корабле далеко не уплывешь. Как только кто-то из них делал гребок веслом, камера, вместо того, чтобы продвигаться вперед, начинала, как юла, вертеться на одном месте. А при малейшем нарушении равновесия, опрокидывалась. Вдобавок ко всему, отстали сразу две, неумело наложенные латки.

– А если бы они оторвались на середине Кубани? – высказывал тревогу Коля. – Так можно утонуть.

– А мы свяжем две камеры, – сказал Мишка, подумав. – Я видел в тракторной бригаде валяется в бурьяне. И тогда, если одна продырявится, на второй можно добраться до берега.

– А если сразу обе продырявятся? – усомнился Коля.

– Не продырявится! Мы их заклеим, как положено по инструкции.

Плот друзья соорудили из двух камер. Из крепких жердей сколотили две рамы, похожие на широкие лестницы. Камеры поместили между ними, а рамы крепко связали между собой веревками. Зажатые как в обойме, камеры уже составляли единое целое – плот.

Кубань – река горная. Её разливы начинаются с наступлением жарких летних дней, с началом массового таяния снежников и ледников в горах. В том году разлив был особенно сильным из—за обильных и частых дождей в горах. В отличие от равнинных рек, разливающихся весною, Кубань не имеет поймы в обычном понятии этого слова. Вся её «лишняя» вода заполняет многочисленные протоки и проточки, которые большую часть года остаются сухими, заливает пониженные участки прибрежного леса и островов. Вода в это время напоминает жидкий кисель из глины и песка, по верху которого вместо фруктовой приправы плывёт всякий лесной мусор: полусгнившие пни, пучки сухого хвороста, обомшелые брёвна. Но больше всего в период разлива Кубань несёт на себе свежесмытых деревьев. Кавказские серебристые тополя, дубы, вербы, клёны.

Ещё недавно вздымавшие свои ажурные кроны на тридцатиметровую высоту, подмытые мощным потоком деревья, развернувшись пышной, в полном лиственном убранстве кроной вперёд, со скоростью десяти километров в час уносились в неизвестные дали.

Разумеется, родители друзей ничего не знали о планах своих чад. Они бы никогда не разрешили им плыть не только в такой бурый период разлива, а даже в предосенний меженный период Кубани.

Но сборы и время старта друзьям удалось сохранить в тайне. Обмелевший, сильно заиленный, старый карьер купальщики и рыболовы обходили стороной. В отравленной сероводородом воде не только рыбы – лягушки не водились. В одном месте у берега, где, по-видимому, просачивались грунтовые воды, густо разросся камыш. В нём друзья спрятали плот, резиновый клей, латки, два больших целлофановых мешка, длинный капроновый шнур, маленький туристический топорик.

Рано утром на автобусную остановку друзья шли со всем тем, что положено иметь при себе пассажиру, собравшемуся проехать в автобусе не больше часа и с тяжёлой продуктовой сумкой (запас на случай непредвиденной ночёвки).

Перетащить плот и снаряжение из карьера в Кубань на расстояние в сорок метров не составило особого труда. Едва солнце показалось из-за Дозорной, как Мишка, стоя на носу плота и всматриваясь вдаль через бинокль, сделанный из двух толстых пустотелых стволов борщевика, подал первую команду: «Отдать концы!» Коля выдернул причальный кол и, столкнув плот с мели, вскочил на него.

Подхваченный стремительным потоком, плот понесло боком вперёд. Гребя лопатами, как вёслами, друзья придали ему нормальное положение – носом вперёд. Русло Кубани у места старта представляет собою ровный километровый перекат. В первые мгновения друзьям показалось, что они не плывут, а катятся с пологой горы на санках. Мишка встал, широко расставил ноги и, приставив к глазам свой бинокль-гигант, стал командовать: «Лево на борт! Право руля! Полный вперёд!»

Но вскоре ему пришлось сменить бинокль на лопату-весло: после переката Кубань всем своим мощным потоком упиралась в обрывистый левый берег, сложенный плотными сизыми майкопскими глинами, образуя большущий глубокий омут с огромной воронкой водоворота в середине.

Друзья совершили три круга на неподдающемся управлению, подчиненному только грозной водной стихии, плоту вокруг глубокого круглого зева воронки, пока их не вынесло за пределы омута. От страха за всё это время ребята не произнесли ни слова.

Немного успокоившись в омуте, Кубань широким мелким перекатом продолжала своё течение уже в северо-западном направлении.

– Фф-у, пронесло! – радостно закричал Коля, когда плот, вырвавшись из омута, закачался на волнах переката. Но радость эта вскоре сменилась новыми переживаниями. Весь перекат был загромождён недавно подмытыми деревьями.

– Слева, слева гребни! – подал команду Мишка, увидев впереди завал. – Теперь справа и резче!

Он хотел направить плот между двух, застрявших на мели деревьев.

– Держись! – закричал он, когда увидел, что их несёт прямо на дерево.

Коля схватился за настил палубы. Прямо перед плотом из клокочущей высокой волны, торчали, судорожно вздрагивая, светло-коричневые толстые корни, похожие на щупальца осьминога, готовящегося наброситься на добычу.

Подмяв под себя корни, плот взобрался на вершину волны и, задержавшись на мгновение, зашуршал днищем по мелким, ещё не потерявшим листья, ветвям кроны.

Встреча с корягами – то, чего друзья боялись больше всего – состоялась. И они поняли, что затонувшие деревья, в большинстве случаев, располагаются ветвями вниз по течению, и для камер не представляют опасности. Плот, силой собственно тяжести, поперечинами нижней рамы прижимает возвышающиеся над водой верхушки ветвей, как бы приглаживая их, лишь слегка замедляя движение, продвигается вперёд.

Поняли друзья и то, что при падении в водоворот, не надо зря тратить силы. Нужно отдаться на волю волн и ждать удобного момента, когда можно грести.

Обогатившись таким опытом, дальше друзья плыли уже смелее. Встретив на пути завал, они направляли плот в наиболее безопасное место, и Мишка командовал: «Идём на таран!» А Коля запевал:

 
Буря, ветер, ураганы…
Нам не страшен океан.
Молодые капитаны
Поведут наш караван.
 

Лишь в одном месте друзьям не повезло. Увлекшись «тараном», они не заметили сухую изогнутую ветвь, торчавшую среди свежих облиственных. Плот прошёл рядом, но сухая ветка острым сломанным концом больно царапнула Колю по левому боку и разорвала на нём плавки. Теперь слева они держались только на резинке. После этого друзья поняли, что они не всё предусмотрели для проплыва: у них не оказалось ни йода, ни бинта, ни нитки с иголкой. И потому, когда далеко впереди у Голого брода они увидели стоявшую на берегу легковую машину, туристскую палатку и дым костра, решили сделать там остановку. Не доплыв до машины, друзья погребли к правому берегу, и Мишка, прихватив с собой топорик и кол с привязанным к нему причальным шнуром, выпрыгнул на берег.

Брод называется «Голым» потому, что в том месте, на протяжении полутора километров, правый берег безлесный. Кубань здесь подходит непосредственно к степи. Весною, осенью и зимой в этом месте обрыв возвышается над водою на полтора-два метра. Теперь же это возвышение не превышало и полуметра.

Мишка натянул шнур. Плот медленно развернулся кормой вперёд и, упершись углом нижней рамы в берег, остановился. Коля шестом оттолкнулся от берега, и плот, удерживаемый Мишкой, стал медленно продвигаться вперёд. Шагая по берегу, Мишка внимательно следил за лагерем автотуристов. Перед палаткой у костра возилась пожилая женщина. Машина с поднятым капотом стояла сзади палатки. Из-под капота виднелась спина мужчины. У самого уреза воды сидела девочка, спиною к ним, сосредоточенно глядя вниз. Все трое не видели приближающихся туристов-водников. Мишка приложил палец к губам и указал Коле кивком головы вперёд по течению. Коля приподнялся и, увидев девочку, снова присел, втянув голову в плечи.

Когда передняя часть плота поравнялась с девочкой, Мишка резко натянул шнур. Взбивая задней частью небольшую волну, плот стал медленно прижиматься к берегу. Сидя боком к реке, девочка читала книгу.

Когда плот концами поперечин нижней рамы воткнулся в сырую глину берега, верхняя узкая кромка берега, едва державшаяся на тонких кореньях пырея, от легкого сотрясения с резким всплеском плюхнулась в узкую полоску воды между плотом и берегом. Крупные грязные брызги окропили Колю и девочку. Испуганно вскрикнув, девочка убежала к палатке.

Пока Мишка забивал кол, подматывал потуже шнур, все трое обитателей временного бивуака собрались у плота.

– Извините, пожалуйста, у вас не найдётся йод и нитки с иголкой? – вежливо попросил Коля, обращаясь одновременно к женщине и мужчине.

– Сейчас принесу, – сказала женщина и торопливо направилась к палатке.

– Бабушка, я вчера брала аптечку, ты её не найдёшь, – крикнула девочка и побежала за женщиной.

– Откуда и куда держите путь? – спросил мужчина, с любопытством осматривал плот.

– Из Прикубанской в Казачий, – ответил Мишка, не отрывая взгляда от крестообразного шрама на левой щеке седого мужчины.

– Так вы местные! – обрадовался мужчина. – Скажите, как мне добраться в город до автомагазина? Карбюратор забарахлил да и ещё кое-что по мелочи необходимо купить.

– А который час? – спросил Мишка.

– Ровно двенадцать.

– Примерно через полчаса будет идти автобус из Казачьего вон по той дороге, – Мишка указал рукой в направлении горы, где у её подножья виднелась линия телеграфных столбов.

– А как туда пройти?

– Прямо по вот этой дороге, они пересекаются. А вечерним рейсом на нём же вернётесь назад.

Поблагодарив ребят, мужчина ушёл собираться в дорогу.

Женщина принесла аптечку, помазала йодом уже засохшую царапину и заклеила её пластырём.

– Отчаянные у вас родители, – сказала она. – Разве можно отпускать детишек самих в такое опасное путешествие! И увидев, что Коля держится рукою за разорванные плавки, позвала внучку: – Оля, ну скоро ты принесёшь?

– Бабушка, в чемодане нет, – послышался голос девочки.

– Ты не там ищешь, нитки и иголки у нас в машине. Сейчас сама найду.

Через минуту Оля принесла иголку с уже вдетой в неё чёрной ниткой.

– Давай, мальчик, я зашью, – сказала она, обращаясь к Коле. – Что там у тебя?

– Нет-нет, я сам, – поспешил отказаться Коля, стыдливо отворачивая левый бок. Он взял иголку и убежал за куст терновника.

Мишка сидел над обрывчиком, перелистывая забытую Олей книгу.

Книга называлась «Белый вождь». Он даже не слышал о такой.

– Интересная? – спросил он Олю.

– Не оторвёшься! Я даже в машине на ходу читаю. Давай познакомимся, – предложила она.

– Я уже знаю, что тебя зовут Олей. Меня – Мишкой, а того, что плавки штопает, Колей.

Они разговорились, и Мишка узнал, что Оля тоже перешла в пятый класс, что живёт она в Воронеже с дедушкой и бабушкой, а родители её работают где-то на севере, где ещё не построили школу.

– У Коли есть девочка? – вдруг спросила она.

– Есть.

– Он её любит? – спросила Оля тихим и почему-то грустным голосом.

– Очень!

– Она ему пишет записки?

– Нет, она ещё не умеет писать, – засмеялся Мишка. – Он её каждое утро в садик отводит, а вечером забирает домой.

– Она его сестренка! – догадалась Оля. – А чтобы совсем чужая девочка у него есть?

– Такой у него нет, – уверенно ответил Мишка.

– А если я ему напишу письмо, он мне ответит?

Мишка неопределённо пожал плечами.

– Миша, мне многие мальчишки предлагали писать им записки, даже шестиклассники, но я не хочу записки. Хочу, чтобы письма получать. Я сейчас принесу тетрадку и ручку, а ты мне продиктуешь Колин адрес.

Оля ушла в палатку, а Мишка подумал: «Почему она интересуется Колей, а не мною?» Он мысленно посмотрел со стороны на себя и Колю. Не по годам высокий, розовощёкий, вежливый в обращении с посторонними, Коля безусловно, имел больше шансов нравится девчонкам. «У меня уже есть Наташка. Она в сто раз лучше Оли!»

Оля записала Колин адрес.

– Почему вы приехали именно сюда? – спросил её Мишка. – Где-нибудь ближе к Воронежу разве нет таких мест, где можно хорошо отдохнуть?

– Мы приехали сюда не отдыхать. Дедушка хочет показать нам те места, где он воевал с немцами. Он здесь воевал в партизанах.

– Много их было тех партизан? – спросил Мишка, уже заранее предвидя ответ.

Говорят, мысль работает быстрее всех других чувств. За какое-то мгновение Мишка успел подумать о том, что Олин дедушка – один из членов того небольшого отряда, которым командовал его дедушка и, может быть, единственный живой свидетель. Подумал он и о том, что им с Колей нужно остаться здесь на ночёвку (палатки у них не было – построят шалаш), дождутся возвращения из города Олиного дедушки, расскажут ему о землянке, о скелете человека и о том, что Василий Евсеевич жил и живёт в Казачьем. Расспросят его о партизанах.

– Нет, их было всего четверо, – сказала Оля. – В последние дни они по двое дежурили на опушке леса, ожидали подхода колонны наших военнопленных, чтобы освободить их. Мой дедушка дежурил с одним партизаном, который был с Украины. А те двое были местные из Казачьего хутора. И вот когда дедушка со своим напарником спали в землянке, те двое бросили в землянку гранату и убили украинца, а дедушку сильно ранили. Он долго был без памяти, а потом выполз на дорогу, где уже проходили наши войска. Наши его подобрали и отправили в госпиталь. Потом дедушка ещё долго воевал. За форсирование Днепра ему присвоили звание Героя Советского Союза. В прошлом году мы ездили на Днепр, а теперь вот приехали сюда. Дедушка хочет найти тех двух предателей и отдать их под суд.

– А может, это немцы бросили гранату? – возразил Мишка. – Зачем же свои станут убивать своих.

– Дедушка тоже так думал вначале. А потом уже раненый проверил тайник, где партизаны прятали золото, которое отобрали у фашистов ещё раньше. Золота уже не было. Немцы же не знали про тайник. Знали только четверо. Я даже помню фамилии тех предателей – Шатохин и Звездинов. Не знаешь таких?

Мишка молча повертел головой. После всего услышанного ему теперь хотелось одного – побыстрее убраться отсюда, пока не вернулся Олин дедушка и пока они не узнали, что Мишка – Звездинов. Он, разумеется, нисколько не сомневался в том, что дедушку обвиняют напрасно. Его мучило то, что у него не было никаких доказательств невиновности дедушки.

Когда Мишка услышал голос Коли: «Большое вам спасибо за всё», – он нетерпеливо закричал ему:

– Иди скорее. Надо отплывать, а то к вечеру не успеем добраться.

– Миша, подождите немного, я сейчас, – попросила Оля и убежала к палатке.

Прибежала она, когда Мишка уже вытащил причальный кол. Сунув Коле в руку свёрнутую бумажку, она заговорщически приложила палец к губам, резко отвернулась и убежала не попрощавшись. Плот, выведенный на середину потока, устремился вперёд. Коля положил лопату и, таясь от Мишки, развернул записку.

«Коля, пожалуйста, напиши мне письмо. Мой адрес: 394034. Город Воронеж, улица Ростовская, 46/7 – 45, Крылова Оля».

Чувствуя, что краснеет, Коля старался не смотреть на Мишку.

НЕ СЛЫШНО НА ПАЛУБЕ ПЕСЕН

После Голого брода друзья плыли молча, погрузившись каждый в свои мысли. Мишка думал о дедушке и о том, как доказать его невиновность. Притом сделать это надо как можно скорее, пока не уехали Крыловы. Коля, краснея и таясь от Мишки, в сотый раз перечитывал Олину записку. Самым заветным его желанием было – встать с плота и по берегу вернуться в Голому броду и там… Что бы он стал делать там, Коля не знал. Самое большее, на что он осмелился бы – наблюдать за Олей из-за кустов.

Найти Широкий остров со стороны Кубани оказалось делом непростым. Лучшими ориентирами для них могли служить протока и над нею тот огромный дуб, у подножия которого они тогда, осенью, собирали жёлуди и который потом в игре служил им «домом».

Дуб рос на правом берегу Кубани протоки, и потому друзья решили проходить все протоки, отходящие вправо от основного русла реки. Одну недлинную протоку они прошли сравнительно спокойно. Дуба над нею не было.

Во второй, примерно на середине ее длины, дорогу им преградил сплошной завал из коряг. Пришлось в обход его перетаскивать плот по берегу. Берега густо заросли лесом и потому плот пришлось разбирать и перетаскивать по частям. Разборка, а потом и сборка, заняли не меньше часа. Но за первым поворотом на протоке оказался новый завал. Он был низкий и довольно узкий. Идем на таран! – принял смелое решение Мишка, переместившись на корму к Коле. Облегченный спереди плот, толкаемый течением, вышел на середину завала и остановился с приподнятым кверху носом. Друзья быстро перескочили на нос и прижали его к воде уже за завалом. Освобожденная от груза корма приподнялась, плот медленно сполз вниз и устремился вперед.