Текст книги "Владивосток-3000. Киноповесть о Тихоокеанской республике"

3

Утро.

Максимов курит по своему обыкновению на балконе 73-го дома по улице Светланской с задумчивым и, возможно, даже грустноватым видом. Заметив косой взгляд той же самой пожилой соседки с соседнего балкона, поспешно гасит бычок и скрывается в комнате. Наливает чай и берет из картонной коробки конфету.

Капитан-лейтенант у себя дома – подтягивается широким хватом на турнике: пять, шесть, семь… Вибрирует турник, вибрируют мышцы капитана на руках и спине. Вот он спрыгивает с перекладины и начинает выполнять какие-то упражнения – то ли танцевальные, то ли взятые из восточных единоборств или тибетских медицинских практик. Это «уега» (или «удега») – так называемая удэгейская йога, широко распространенная в Тихоокеанской республике. Приезжать за уроками этой йоги сюда стали даже японцы.

Пришелец Влад просыпается заметно помятым и сидит на постели, сжав ладонями виски. Трясет растрепанной головой, смотрит на часы, проводит ладонью по шершавой небритой скуле, идет в ванную. Проведя там какое-то время, идет на кухню, открывает холодильник и с сомнением смотрит внутрь.

– Так почему ты хочешь уехать из Владивостока? – спрашивает Каплей. Они с Владом-Пришельцем снова куда-то едут по улицам летнего города. По тротуарам идут ослепительно красивые молодые женщины, одетые стильно и свободно. Некрасивых в Тихоокеанской республике нет. На светофоре машина останавливается, мимо по переходу идут пешеходы – женщины, девушки, подростки, мужчины, в том числе трое молодых военно-морских офицеров в форме. Загорается зеленый, машина продолжает движение.

– Так принято. У меня уже сколько одноклассников уехало. Я как-то думал об этом и решил, что это… портовый город так влияет, – размышляет Влад. – Понимаешь, порт, в него заходят какие-то суда, и все происходит как-то легко, свободно, нет ничего постоянного: сегодня пароход в одном порту, завтра – в другом… А раз так происходит вокруг, то почему ты должен сидеть на одном месте все время? Корабли не созданы для того, чтобы вечно стоять на приколе. А люди так похожи на корабли.

– А «Красный Вымпел»? – Каплей кивает на легендарного дедушку Тихоокеанского флота, стоящего на вечном приколе у причала. Машина движется по Корабельной Набережной мимо подлодки «С-56» и штаба Тихоокеанского флота.

Пришелец усмехается:

– Ну, это на пенсии только. Или… еще позже.

– Влад, ты уже успел убедиться в том, что отсюда так просто не уедешь? – Каплей становится серьезным.

– Пропускной режим?

– Да при чем тут пропускной режим… Потом объясню. Или ты сам поймешь, потому что это так словами не объяснишь…

– Куда мы сейчас едем?

– Никуда. Патрулируем. Считай, что просто катаемся по городу, знакомимся с Владивостоком-3000, тебе это будет интересно. Смотрим, че-кого… Разное случается. У нас сейчас некоторые проблемы. Есть информация, что в городе работает агент… Или даже группа агентов. Из Москвы. Мы ведь и тебя сначала за такого агента приняли.

– Ну да, хорошо – не расстреляли, – смеется Влад.

– Надо было бы – расстреляли бы, – смеется капитан в ответ. – А вообще это не наш метод. Мы же добрые.

Машина едет по старому городу. «Крупнейшее в Азии казино “Миллионка”» – буквы на рекламной растяжке.

– Это в честь нашей Миллионки назвали? – спрашивает Пришелец. Миллионкой назывался один из районов старого Владивостока, где еще в дореволюционные времена процветали китайские опиекурильни, бордели, азартные игры, преступность и страсть. В конце 30-х спецоперацией войск НКВД Миллионка была ликвидирована, но мифический ореол вокруг этих старых домишек из красного кирпича с причудливыми арками, балконами и подворотнями остался.

– Это и есть Миллионка. Понимаешь, у каждого места есть своя функция, скажем так. У Владивостока своя функция, у Петербурга – своя… Ну и с районами так же. Миллионка есть Миллионка, как ни крути, вот мы и вернули ей ее историческую специализацию. Теперь сюда приезжают играть со всей Азии. Ты же знаешь, что в Китае азартные игры не поощряются. А у нас такой остров свободы получился. Но – не Куба, скорее – Гонконг, Тайвань, Макао, понимаешь? Такой местный Лас-Вегас. Есть и Корейка – «Корея Таун», на Первой Речке, в старых корейских кварталах.

– А опиекурильни тоже вернули? Бордели? Русскую рулетку или что там было, – игра в тигра, когда «тигр» завязывает глаза и стреляет на звук из револьвера?

– Ничего страшного, не волнуйся. Патруль не дремлет, – улыбается Каплей. – Местная конопля у нас, кстати, легализована. В специальных местах – примерно как в Голландии. Подход наших законодателей такой: если что-то плавает в море, или бегает в тайге, или растет в поле – то это можно есть, пить, курить… Только без химии, без кислоты, без ядов этих. Все натурально, все естественно.

– Угораете, – говорит Пришелец, недоверчиво встряхивая головой. Непонятно, одобряет он такой подход или нет. Наверное, одобряет. И уже размышляет про себя: «Затариться здесь местной травой и привезти к нам, раскуриться с пацанами… Стоп, “привезти”. Как привезти?».

– Зато обычные сигареты или папиросы у нас не курят, не принято, – продолжает Каплей. – Да и конопля сейчас не очень популярна. Наши ухари открыли особую водоросль, вот любители в основном ее и курят. Врачи утверждают, что она даже полезна, ее прописывают легочным больным.

Тихоокеанская республика действительно была с самого начала объявлена территорией, свободной от курения. Это решение приняли на специальном референдуме большинством голосов. При пересечении границы даже международные поезда моментально переводятся в некурящий режим, и хотя за курение никого толком не наказывают, запрет соблюдается довольно строго – что называется, на сознательности. Этот странный эффект не раз ощущали на себе иностранцы, попадавшие в Тихоокеанскую республику. Многие из них по возвращении домой впредь отказывались курить и сами толком не могли объяснить, что подтолкнуло их к такому непростому решению. Считалось, что виноват тут особый приморский воздух, но некоторые утверждали, что дело в местной морской капусте. В ней якобы содержались вещества, способствующие излечению от никотиновой зависимости. А капусту во Владивостоке ели в разных видах все и везде. Местная медицина, опираясь на исследования японских и китайских коллег, сделала вывод о необходимости значительного усиления морской составляющей в рационе населения. Особой популярностью во Владивостоке-3000 пользовался борщ, сваренный из морской капусты вместо обычной. Местный автор даже сочинил по этому поводу песню «Супчик из морской капусты – мы варили, было вкусно…». Со временем слово «капуста» в обиходе стало означать именно ламинарию, а для обозначения белокочанной или, скажем, брюссельской капусты приходилось добавлять определение «сухопутная».

– А вот тут готовят рыбу фугу – ту самую, смертельно ядовитую, – Каплей указывает на здание справа. – Знаешь, как ее у нас называют? «Русская рулетка в соевом соусе». Повар-японец с лицензией, все как надо. Если клиент умирает от отравления из-за ошибки кулинара, повар обязан совершить харакири… Тебе обязательно надо попробовать. Только не сейчас, потом как-нибудь. Так скажи, почему ты хочешь уехать, Влад? Ты правда хочешь?

– Типа того.

– И уедешь?

– Конечно, уеду.

– Куда?

– Или в Москву, как все, или хоть в Японию. А то в Новую Зеландию или Канаду. Отучусь и уеду. Какие тут перспективы? У меня вон знакомые даже в детсад ребенка не могут устроить, и что? Вот реально чем здесь заниматься, можешь мне пояснить?

– «Пояснить»… – Каплей усмехается. – Ты имеешь в виду ваш Владивосток, Владивосток-2000? Я понимаю тебя, но у нас-то с детсадами все зашибись. Тогда не уедешь? У нас во Владивостоке-3000 оттока населения нет. Наоборот, к нам едут. И из России, и отовсюду.

Пришелец с цыканьем сплевывает на землю сквозь зубы.

– Уеду все равно. Владивосток – город хороший, но что здесь ловить? Перспектив никаких. Если цунами не накроет, землетрясение не случится или корейцы ядерную бомбу не сбросят, то рано или поздно так и так все навернется, к бабке не ходи. Упирайся ты хоть до талого – вода отравится, свет погаснет, звук утихнет… Я не знаю, как тут у вас, я за свой Владивосток скажу. Сплошная гопота с Чуркина или БАМа, с Нейбута или какой-нибудь Саратовской… Серые гостинки, ямы на дорогах, обчумыженные рожи на лестницах – вот и все, без вариантов. Скажешь, не так? Я же все девяностые провел в этом городе. На моих глазах весь этот передел и беспредел происходил. И стреляли, и взрывали, и к батареям приковывали, и банкротили целые заводы, чтобы сдать их потом в аренду под торговые центры – китайскими шмотками торговать… Я еще малым совсем был – с братом Юриком ездил на погранпереход в Гродеково, он там был завязан на «нетрадиционную растаможку».

– Что еще за нетрадиционная растаможка? – улыбается Каплей.

– Представь: парковка на погранпереходе – не парковка, а настоящий автосалон! Новейшие тачки, угнанные где-то в Европе или фиг знает. Упакованные – полный фарш, новые, дорогущие: «бэхи», «мерсы», «аудюхи»… В нужный час все они исчезали. Таможенники с пограничниками, конечно, клялись, что ни одна из них не проезжала в Китай – официально это так и было. Но и в России этих автомобилей больше никто и никогда не видел. А все эти терки, рамсы да разборки – лучше и не вспоминать.

Перед глазами Влада – картинка из раннего детства. 1993 год, пятиэтажка на улице Сахалинской. Вдруг целый угол этого дома превращается в дым и грохот, а потом наступает звенящая тишина – оглушенный Влад ничего не слышит…

– Я думаю иногда, – говорит Влад тихо, – вот придут после нас когда-нибудь умные люди, начнут археологические раскопки – и что они найдут после нас, лет через тысячу – фантики от жвачки? Обломки каких-то глупых монет? Алюминиевые банки из-под пива или «ягуара»?

– Ты думаешь, без вариантов?

– А какие варианты? Ну или китайцы придут, вот и выбирай, что лучше. Наш Владивосток или их Хайшеньвэй. А? И мне даже иногда кажется, что Хайшеньвэй был бы лучше.

Каплей молчит. Он останавливает машину. Это Эгершельд, справа от обочины – высокий косогор, внизу – водная станция Морского института МТУ с покачивающимися на воде яхтами, вытащенными на берег ялами, волноломом. На рейде стоит белоснежный фрегат «Надежда».

– Подышим?

Парни выходят из машины и присаживаются на какой-то бетонный обломок. Каплей смотрит в море.

– Ты думаешь, я не хотел уехать? – наконец говорит он. – Хотел. Здесь… такая земля. Отсюда все хотят уехать, ты по-своему прав. Есть легенда, что она в свое время потому и досталась русским, что здесь никто не хотел жить. Здесь какая-то… аномалия, что ли. Бохайцы, чжурчжэни, потом пришел великий Чингиз и всех разогнал, но и он свалил отсюда по-быстрому. Думаешь, здесь не могли бы поселиться китайцы? Да запросто. Или англичане с французами – они ведь заходили в эти воды еще раньше наших моряков. Но здесь поселились только мы. И то… Понимаешь, я сейчас скажу еще одну вещь, которую тебе, может быть, будет непросто понять.

– Ну? – Пришелец смотрит на Каплея чуть раздраженно. Ему уже успело надоесть то, что его все вокруг считают непонимающим. Возможно, он все же понимает главное. Не случайно же он сюда попал. Другие не попали, которые не поняли бы, а вот он – попал… – Поясняй давай, раз начал.

– Чтобы жить здесь, нужно… быть подключенным. Во Владивостоке-3000 живут подключенные. Поэтому они не уезжают. Многие хотят сюда приехать, у нас нет строгих миграционных правил, здесь вообще свободная зона – СЭЗ «Владивосток-3000», ты уже знаешь об этом, я тебе говорил… Но натурализоваться здесь получается не у всех.

Каплей молчит. Вздыхает.

– И почему же ты не уехал, если хотел, сам говоришь? – спрашивает его Пришелец. Его интонация становится раздраженной и даже чуть издевательской. – Ты любишь этот город, да? – Он стучит рукой по бетону, на котором сидит. – А что именно ты любишь? Сопки, море, да? Твоим морем залита вся планета, и сопок в мире тоже хватает. Сопки есть еще покруче, а море – потеплее.

Сопки – далекие, сизые, в дымке – стоят у мужчин перед глазами, на том берегу успокоенного, искрящегося солнцем Амурского залива.

– Понимаешь… – в который раз говорит Каплей. Он медленно подбирает слова, как будто отвечает на экзамене или в суде. – Дело… не в том, любишь ты или не любишь. Когда что-то находится внутри тебя, когда это – часть тебя, а ты тоже часть чего-то… Вот это мы и называем «быть подключенным». Ты можешь ненавидеть все это, а уехать не сможешь все равно. Я думаю, ты тоже подключен, хотя, может, и нет… Но ты же сам говоришь, что не смог от нас уехать – тогда, утром, в тумане, да? А перспектив… Если разобраться, их нигде нет. И ни у кого. Даже у планеты нашей. И у солнца перспектива тоже не самая лучшая – сгореть, взорваться, что уж говорить о нас?

– Ты хочешь сказать, что я никогда не смогу отсюда уехать?

Каплей молчит.

– Не знаю… Может, и сможешь. А может, это будет только казаться тебе… и мне тоже. А на самом деле ты не уедешь. Так и будешь находиться тут, где-нибудь на Шаморе, или на Седанке, или вот тут на Эгершельде. Как, ты говорил, зовут твою девушку, Наташа, да? Вот и у меня была… Наташа.

– И что?

– Она уехала, как ты говоришь, за перспективами, потому что в нашей дыре нечего ловить… Да, она именно так и говорила. Как ты.

– И ты ее отпустил?

– Отпустил.

– Ты слабый, оказывается. А так и не скажешь.

– Я не слабый, просто… просто добрый. Может быть, она была не подключена. Да и как я могу кого-то не отпускать… Человек – свободен.

– А ты не думаешь, что на Западе лучше? И тебе тоже было бы там лучше?

– Для меня центр мира – это мой Восток, хотя… Хотя востока и запада вообще нет, это насквозь выдуманные вещи. Есть только север и юг, и то до ближайшей перемены полюсов и глобальной катастрофы, – размеренно, словно читая лекцию, говорит Каплей.

– И ты так спокойно об этом говоришь?

– Мы живем у подножия вулкана. Может быть, завтра случится цунами или землетрясение, и что тебе будет до тех полюсов? Каждый человек изначально приговорен к смерти. Это не должно его пугать. Это должно, напротив, избавлять от страха. Потому что самое страшное уже случилось. Тебя приговорили, больше бояться нечего, – возможно, Каплей пытается убедить в том, что говорит, не Влада, а самого себя. – Или, может быть, все еще круче. Может быть, мы все давно умерли. Ты, Влад, никогда не задумывался, куда деваются машины, уходящие под лед?

– На дно, куда же еще.

– Нет, они не остаются на дне. Тебе никогда не казалось, что на дне моря есть какой-то другой Владивосток? Недаром же туда каждую зиму проваливается столько машин… Такой особый Владивосток, подводный, загробный мир для владивостокцев, ведь им там тоже понадобятся машины. Помнишь древнюю легенду о граде Китеже?

– Что-то слышал… – Влад не расположен к мистическим откровениям.

Каплей сидит, опустив голову и обхватив ее руками. Внезапно слышится противный, тревожный свист пробуксовывающей автомобильной резины. Каплей резко поворачивает голову. Между старых домов мелькает белая корма старого угловатого седана.

– Это он! Поехали, быстро!

Каплей прыгает за руль, заводит мотор, Пришелец плюхается на свое место слева, тяжелый джип с удивительной для такой туши прытью рвет с места, оставив облако пыли.

4

Сумасшедшая гонка по городу. Музыкальная симфония двух моторов: выше, ниже, выше, еще выше… Тяжелый, валкий джип уступает преследуемому им белому заднеприводному седану странной резко-угловатой формы в поворотах, но зато нагоняет на прямых. Эгершельд, центр, Луговая, Баляева, седан уходит на Выселковую, за Рудневским мостом сворачивает вниз и уходит куда-то в дебри Снеговой, в район Дальхимпрома. Toyota MarkII – видны буквы на корме доисторического белого автомобиля с черной кузовной стойкой между багажником и крышей.

– Кто это?

– Это летучий черностой, – объясняет Каплей. – Тебе он должен быть знаком – это гость оттуда, от вас.

– От нас? Да у нас таких почти уже не осталось. Раньше, в 90-е, такие «маркушники» считались «боевой машиной пехоты», на них ездила братва.

– Ну вот… Это гость из прошлого. Из вашего прошлого. Мы таких перехватываем.

Каплей виртуозно виляет между испуганно тормозящими машинами. «Марк» впереди едет еще более рискованно. Вот перед ним экстренно тормозит какой-то микроавтобус; вот шустрый «скай» не успевает отвернуть и отлетает в сторону, протараненный черностоем.

– Ни х… он ох…л! – ругается Влад, сверкая глазами. – Откуда он такой дерзкий! Синий, что ли?

Правая рука Каплея – на руле, «на 12 часов», цепко и небрежно держит баранку – едва ли не кончиками пальцев. Он маневрирует без использования педали тормоза, на одном газу.

– Обладаешь! – восхищается Пришелец. – В поряде!

– Ничего, – спокойно отвечает по своей привычке Каплей. Он едва заметно улыбается в ответ на жаргон Влада. Во Владивостоке-3000 так уже почти не говорят Хотя еще понимают.

На перегазовках «марк» испускает из себя облака сизого дыма, какой бывает, когда в старом моторе горит масло.

– Как он ездит, посмотри! У него движка жрет масло, как бык помои… Но как он валит, как он валит!

– Эти моторы не ломаются, – отвечает Каплей. Он, как и всегда, спокоен. И хотя маневрирует как автогонщик, речь остается ровной и даже неторопливой.

Летучий черностой сворачивает на проселок, и в этот момент становится четко видно, что в машине никого нет. Пришельцу становится не по себе.

– Слушай, там никого нет!

– Естественно. Поэтому его и называют летучим черностоем. Когда-то в нем ездили бандиты.

– Где они сейчас?

Каплей не отрывает глаз от дороги и выжимает газ.

– Они умерли.

– От чего?

Низкосидящий «марк» спотыкается на выбоинах проселочной дороги. Колеса ходят ходуном в низких от давно убитых пружин колесных арках, из выхлопной трубы валят сизые клубы.

– От любви.

Каплей ловко прижимает автомобиль к обочине, тому больше некуда ехать.

– Уматно! Налип! – восклицает Влад.

– Полундра! – в тон ему отвечает Каплей, выскакивая из машины. Он распахивает водительскую дверь черностоя и выключает зажигание.

– Все…

– И что с ним теперь делать?

– Теперь его надо дезактивировать. И – на Горностай. А труп – на четырнадцатый километр, его все равно не опознать, – рассудительно отвечает Каплей.

– Какой труп? – не понимает Пришелец.

– Который у него в багажнике.

Каплей раздевается, оставшись в одной тельняшке без рукавов. Достает из кармана предмет, похожий на индивидуальный дозиметр, открывает капот «марка» и что-то там делает.

– И часто такие гости появляются? – Влад с опаской обходит черностой кругом.

– Ты имеешь в виду – от вас? Нет, нечасто. Но бывает. Есть еще такой – Маниак с Патриски, выходит на охоту в парке Минного городка.

– Маньяк?

– Его называют – Маниак. Лучше не гуляй один по ночам в парке Минного городка, если не хочешь неприятностей.

– А как же ваш хваленый военно-морской порядок?

– Мы работаем, но… Есть вещи, неподвластные нам. И кому бы то ни было.

Каплей захлопывает капот.

– Как ты говоришь? В поряде! – говорит он.

– Да ты настоящий продуман, братуха! – восхищается Влад.

– Вопросов нет, – резюмирует Каплей. Парни возвращаются в Land Cruiser. Трогаются, едут по Снеговой.

– Слушай, какие гостинки у вас гламурные. Ремонт недавно делали? – спрашивает Влад.

– Ты что имеешь в виду?

– Ну вон гостинки, – Влад машет головой. Гостинками во Владивостоке-2000 называют мрачные серые строения, местные «гарлемы», рассадник нищеты, наркомании, преступности и прочих социальных бедствий.

– Это общежития молодых офицеров. Здесь дивизия морской пехоты стоит.

– А-а… На вид не гостинки, а прямо гостиницы. Подъезды чистенькие.

– А у вас грязненькие?

– Не то слово, – ухмыляется Влад. – Шприцы под ногами, обдолбанные морды на лестницах…

– А здесь, в этих общагах, даже двери не закрываются. Не принято, да и незачем Молодые лейтенанты, этакие военно-морские коммуны. Я сам раньше тут жил, кстати.

Влад обращает внимание на странную, буроватого оттенка татуировку на левом бицепсе Каплея – он так и остался в тельняшке. Тату состоит из слов «Владивосток-3000» и какого-то символа.

– Слушай, что за портак такой странный? – интересуется Влад.

Каплей улыбается.

– Это наша фирменная технология. Под кожу вводится экстракт ламинарии, из-за чего татуировка навсегда сохраняет слабый запах моря. Это называется «заламинарить».

– Как-как?

– Заламинарить. Есть еще выражения «отламинарить» и «наламинариться», но они… из других сфер жизнедеятельности.

– Я тоже такую хочу! – говорит Влад.

– Хочешь – сделаешь, – пожимает плечами Каплей.

Автомобиль выезжает на «тещин язык», в сторону Баляева.

– Слушай, а Зеленый Угол здесь тоже есть? – интересуется Влад.

– Конечно, есть. Хочешь съездить?

Зеленый Угол, легендарный дальневосточный авторынок, появился во Владивостоке в начале 90-х. К концу ХХ века он стал одним из неформальных символов этого города. Тысячи сибиряков и уральцев каждый год приезжали сюда, ночевали в какой-нибудь полубордельного типа гостинице и уезжали домой на свежекупленной «тойоте» или «хонде». В начале «нулевых», считается, начался закат знаменитой «Зеленки» – но только не во Владивостоке-3000…

– Ну хотелось бы взять колеса, чисто под задницу. Но не сейчас, конечно, чуть позже. У нас-то Зеленка полупустая стоит.

– А у нас не протолкнешься, – говорит Каплей. – Можно туда, а можно и отечественный автопром присмотреть. Вон, смотри – наша марка, мы на такой из кабака разъезжались, помнишь?

«Крузак» обходит слева шикарный на вид седан. Pacific – блестят хромом буквы на его широкой корме. И рядом еще буквы – МТ.

– Что это за буквы МТ? Я уже не первый раз замечаю и вкурить никак не могу. Это какая-то торговая марка, комплектация или что?

– Это… что угодно, – Каплей говорит сбивчиво, тихо, даже заискивающе, не похоже на себя, он явно теряется. – Ммм… Мягкий трепанг. Морское тихоокеанское. Молодой терпуг. «Мицуока» и «тойота». Миллер и Тарковский. Мумии и тролли. Мужчины трюма. Каждый понимает эти буквы по-своему, у нас не принято интересоваться такими вопросами. Если ты останешься, сам поймешь. Такие местные лингвистические тонкости, непереводимые словечки.

– Я не могу остаться. Я хочу домой и к Наташе, – упрямо говорит Пришелец. Он вспоминает их последнюю встречу, а потом почему-то – ту зимнюю, когда они пошли гулять на залив, а лед встал еще некрепко, хотя уже начался знаменитый зимний владивостокский «зусман» с ветром, и Наташа все боялась прыгать через трещину, а он смеялся и подначивал ее. Потом сам прыгнул на большую льдину и сделал вид, что уплывет в открытое море, хотя льдина никуда не могла уплыть, зажатая другими. Но Наташа испугалась по-настоящему, и Влад прыгнул обратно, стараясь не поскользнуться. А вот сейчас, похоже, он и правда оказался на оторвавшейся льдине, и куда ту льдину унесет – никто не знает. Прыгать уже поздно – слишком далеко, к тому же прыгать – это не летать.