Текст книги "Номады Великой Степи"

Во-вторых, археологи свидетельствуют о том, что конец Харапской цивилизации положили даже не сами андроновцы-алакульцы, а народы бактрийско-маргианской культуры, населявшие южные отроги Тянь-Шаня, которые, получив «толчок с севера», отправились покорять долину Инда. Судя по всему, именно они и были теми самыми ариями, перенявшими от андроновцев, а может и от самих синташтинцев, ряд технологических и культурных новаций. А гаплогруппа R1a1 могла быть привнесена в Северную Индию несколько позже, например в эпоху Кушанского царства, когда не только Северная Индия, но и Пакистан, Афганистан и другие территории Средней Азии оказались под властью выходцев из Таримской котловины, потомков тех самых племен, чью генетическую принадлежность к гаплогруппе R1a1 подтвердили совместные исследования китайских и немецких генетиков [Li et al.]. А может и еще позже – во времена Великих Моголов, в правящей элите которых хватало представителей тюркских племен, среди которых искомая гаплогруппа и сегодня довольно широко распространена. Несомненно и те и другие, оседая на новой родине, включались в состав только высших каст – брахманов и кшатриев, что естественно нашло отражение в геноме их прямых потомков.

Так что арии, конечно, жили на севере от Индии и говорили на санскрите, вот только к установленным древним носителям гаплогруппы R1a1 они никакого отношения не имели. А всякие досужие размышления о связях русского и индийского «арийского» генофонда, а так же о «совпадающем» времени для «общего предка» – не более чем фантазии людей, далеких как от истории, так и от популяционной генетики, разделом которой, по идее, и является ДНК-генеалогия, как наука. Людей, представляющий как коммерческий продукт «популярная ДНК-генеалогия». И это область знаний другого порядка, которую в пору выделять в самостоятельный раздел маркетинга.

Итак, на основании накопленного на сегодняшний день генетиками материала, можно с уверенностью утверждать только то, что среди мужского населения вероятных потомков мезолитических «коневодов» был распространен гаплотип, попадающие по существующей классификации в гаплогруппу R1a1. А подключив знание истории и логику, можно добавить, что современный ареал гаплогруппы R1a1 во многом определяется расселением мужских потомков этих племен, и, соответственно, носители соответствующего набора маркеров в Y-хромосоме с высокой долей уверенности могут считать себя их прямыми потомками по мужской линии. А вот кто они: арии, тюрки или просто «длинностопые, высокие, худощавые блондины с прижатыми ушами»? На этот вопрос генетика пока ответить не может.

В любом случае полученные данные по древним геномам относятся к не столь уж отдаленному времени – второе, максимум третье тысячелетие до нашей эры – бронзовый век. К этому времени лошадь уже полностью одомашнена и пригодна не только для табунного, но и для стойлового содержания, что позволяет племенам, изначально никак не связанным с коневодством, легко заимствовать «технологию» ее разведения. Первые же коневоды в два – два с половиной раза старше культур шнуровой керамики и андроновской.

Сегодня единственная наука, способная заглянуть так далеко вглубь веков и хоть как-то пролить свет на нематериальный аспект жизни интересующих нас племен – историческая лингвистика. И хотя далеко не все современные ученные однозначно воспринимают данные палеолингвистических исследований, но за неимением лучшего мы попробуем воспользоваться их результатами для ответа на вопрос об этнической принадлежности первых коневодов, ибо не что так ярко и полно характеризует этнос как его язык.

Лингвистический аспект

Начнем, пожалуй, с того, что результаты исследований ископаемых останков убедительно доказывают: люди, обладавшие необходимыми анатомическими органами, позволяющими разговаривать и использовать язык, появились, по крайней мере, 250 тысяч лет назад, а возможно и гораздо раньше. Изучение ископаемых черепов людей того времени выявляет наличие мозговой асимметрии, так же как и у современных людей у наших далеких предков левое полушарие, отвечающее за речевую функцию, было больше правого, а гортань уже была расположена достаточно низко, позволяя издавать звуки современной речи. Эволюция этих органов – прямое свидетельство развития речи у людей палеолита. Более того, тот факт, что эти морфологические изменения были закреплены в геноме, говорит нам, что те, кто лучше умел говорить, имели определенное эволюционное преимущество перед теми, кто говорил хуже. Причем эволюция речевого аппарата, по сути, была завершена к тому времени. А значит уже первые кроманьонцы имели достаточно развитую речь, обеспечивающую адекватную коммуникацию и в полной мере отвечающую запросам социальной среды того времени. Тем более не были «угукающими дикарями» интересующие нас племена мезолитических «коневодов». А вот на каком языке они говорили – вопрос дискуссионный. Кто-то считает что на праиндоевропейском (Гимбутас М. Б., Абаев В. И.), кто-то думает что на пратюркском (Сулейменов О. О.), есть и более экзотические версии (Чудинов В. А.). Давайте попробуем разобраться.

Исходя из того, что все человечество, все разнообразие вида Homo sapiens sapiens имеет единое происхождение, а также учитывая совершенно развитый речевой аппарат у самых древних представителей вида, лингвисты делают вывод, что все языки произошли от общего предка – Прамирового языка. Этот язык не обязательно является первым языком вообще, он лишь является предком всех нынешних языков. В прошлом бок обок с ним могли существовать другие языки, которые затем вымерли: например неандертальцы и денисовцы, которые разошлись с предками современного человека раньше, чем сформировался полноценный речевой аппарат, могли говорить на каких-то своих языках, возможно совершенно иначе устроенных. Из этого следует важный вывод, что все известные, как живые, так и мертвые языки являются результатом развития и дивергенции общей языковой основы. А раз так, то есть возможность классифицировать все языки, объединив их в группы, родственные по происхождению. В упрощенной форме это может быть представлено в виде филогенетического Древа (рис. 25). В упрощенной, потому что языки «умеют» не только делиться на более мелкие ветви, но и срастаться, например, путем креолизации, да и взаимопроникновение языков при долговременных близких контактах их носителей – то же вполне обычное явление.

Если рассмотреть этот тезис с противоположного конца, то мы получим, что когда-то предки современных славян (как пример) говорили на едином праславянском языке. До этого их общие предки с немцами, иранцами и индусами говорили на древнем наречии, близком к санскриту. А еще раньше существовал единый язык общий не только для индоевропейской, но и для уральской, и для алтайской семей языков. Этот древний язык, давший начало большинству современных диалектов Европы, Северной и Центральной Азии, лингвисты назвали «ностратическим» (от латинского nostrātis – «нашего круга»). Логическую цепочку можно продолжить и дальше вглубь веков к «борейскому языку», на котором по мнению выдающегося российского лингвиста Сергея Анатольевича Старостина, говорили общие предки американских индейцев и большинства евразийских народов. И так вплоть до Прамирового языка первых кроманьонцев.

Само по себе существование какого-то праязыка, ставшего основой для всего существующего лингвистического разнообразия, мало кем оспаривается. Основные возражения появляются когда речь заходит о построении лингвистических классификаций, основанных на степени родства языков, а так же при определении времени разделения родственных языков.

Главная проблема построения иерархической классификации учитывающей реальную степень родства отдельных языков и их групп (семей) в том, что они развивались отнюдь не изолированно друг от друга. Любой известный язык содержит большое количество внешних заимствований, как современных, так и довольно старых, полученных как от ближайших соседей, так порой и от весьма отдаленных этносов. Отличить эти заимствования от действительно родственных слов крайне сложно, а порой и вообще не возможно, ибо у каждого слова своя судьба. А если учесть, что и сами языки не только расходятся при разделении ранее единого этноса, но еще и активно смешиваются между собой в результате креолизации, пейджинизации или формирования контактных языков, то становиться понятным насколько сложен процесс установления родственных лингвистических связей и насколько этот процесс противоречив. Причем чем выше ранг языковой семьи в лингвистической классификации, тем больше споров о ее происхождении и входящих в ее состав языках. Так, например, ряд лингвистов, таких как Кортланд, Горнунг, Уленбек, Трубецкой считали, что праиндоевропейский язык – это результат смешения северокавказского и урало-алтайского языков.

Еще больше спорных моментов связано с глоттохронологией. Этот метод сравнительно-исторического языкознания для предположительного определения времени разделения родственных языков имеет массу как сторонников так и противников. В его основе лежит гипотеза М. Сводеша, что скорость изменения базового словаря языка остается примерно одинаковой. В рамках этой гипотезы время расхождения языков определяется путем подсчёта количества заменённых слов «ядерной лексики» в каждом языке. При соотнесении этого метода с данными археологии, датированными по радиоуглероду и группам крови, было установлена 87% точность для индоевропейских языков. Также установлено, что методика Сводеша неплохо работает для китайского, хамито-семитских и америндских языков. В остальных случаях, например, при исследовании сино-кавказской, уральской или алтайской языковых семей, метод Сводеша показывает недостоверные результаты. Попытка скорректировать формулу американского лингвиста была сделана выдающимся русским ученым Сергеем Анатольевичем Старостиным. Введенные им «индивидуальные коэффициенты стабильности», усовершенствовали метод расчета времени расхождения языков, и позволили применять его более широко. Однако и сегодня хватает оппонентов этой гипотезы, считающих, что расчет не возможен, ибо «каждое слово имеет свою собственную историю».

Но оставим в стороне агностиков, на них все равно не угодишь. Тем более что нас интересует не какая-то конкретная дата, а достаточно обширный временной отрезок: IX – VI тысячелетие до нашей эры (мезолит). Уж с такой-то точностью методы глоттохронологии дают практически стопроцентный результат. Так вот, согласно расчетам Старостина на этот период приходится распад единого ностратического языка на «индоевропейские, уральские, алтайские, дравидийские, картвельские, эскалеутские языки» [Старостин С. А., Милитарев А. Ю.].

Другими словами мезолитические охотники за тарпанами, взявшиеся за их приручение говорили на одном из ранних диалектов ностратического языка, который скорей всего и выделился в самостоятельный диалект благодаря их специализации. На это же указывает наличие единого ностратического корня «moru» в значении лошадь, сохранившееся в протоалтайском и с небольшими изменениями вошедшего в протодравидский (muri) и протоиндоевропейский (mark) языки. Постепенно, по мере смены климата и ландшафтных зон, зона степей и лесостепей росла, ареал тарпана расширялся и вслед за ними расходились по степи племена, связавшие свою судьбу с данным животным. Позже предки дравидов ушли на юг за Тянь-Шань и Гиндукуш, утратив связь с лошадьми (есть сведения, что они пытались одомашнить зебру). А предки носителей индоевропейской и алтайской языковых семей еще долго продолжали существовать бок обок, да, по сути дела, и сейчас продолжают сосуществовать в частично перекрывающихся ареалах. Только протоиндоевропейцы, возможно под влиянием сино-кавказских и хурито-семитских народов, а возможно просто в силу особенностей климата, постепенно все больше и больше оседали на земле. Занялись выращиванием пшеницы, ячменя, ржи и гороха; рыбной ловлей и охотой; а лошадь стала лишь одним из домашних животных наряду со свиньей, овцой, козой и гусем. Тогда как предки алтайской языковой семьи (точнее носители пратюркского языка, так как остальные, судя по всему, его производные), оказавшиеся в более суровых климатических условиях и кроме того не ощущавшие такого мощного иноязычного культурного воздействия со стороны, остались верны своему животному-симбионту. Хотя и они позаимствовали для разведения крупный и мелкий рогатый скот, верблюдов и северных оленей, да и охотой и рыбалкой не брезговали.

Согласно расчетам специалистов по глоттохронологии, вплоть до V – IV тысячелетия до нашей эры племена коневодов говорили на двух диалектах единого языка. И лишь в энеолите протоиндоевропейское языковое единство начало распадаться. Из него выделились хетто-лувийский и прототохарский языки. Одни ушли в Закавказье, другие осели на юго-востоке Алтайских гор. И в том и другом случае горы стали барьером на пути свободного информационного обмена, дав возможность отколовшимся племенам развивать язык в отрыве от основного лексического ядра. Отколовшиеся племена хоть и были выходцами с праиндоевропейской общности, но в момент ухода их язык, по сути, мало отличался от того же прототюркского диалекта ностратического языка. Поэтому не удивительно, что при общем флективном строе языка, что характерно для индоевропейских языков, некоторые диалекты хетто-лувийских языков (в лувийском и ликийском) сохранили элементы словообразования по агглютинативному типу [Баюн Л. С.], свойственному скорей тюркским языкам.

Единство пратюркского языка сохранялось значительно дольше, как минимум до начала I тысячелетия до нашей эры. Что же касается японского, корейского и тунгусо-манчжурских языков, объединяемым вместе с тюркскими в алтайскую семью языков, то они, видимо, явились результатом языковой ассимиляции европеоидными коневодами прототюрками палеоазиатских монголоидных племен, с присваивающим типом хозяйствования, ну и конечно же дальнейшего самостоятельного развития этих языков во взаимодействии с соответствующим иноязычным окружением. Что касается родственных им монгольских языков, то их распад на отдельные изголосы датируется примерно V веком нашей эры, и несет явные следы повторного «отюрчивания» тунгусо-маньчжурского населения.

Итак мы установили, что история Степи непосредственно связана с охотничьими племенами Волго-Уральского региона, которые еще в мезолите (IX – VI тысячелетие до нашей эры) занялись одомашниванием тарпана. Говорили ранние коневоды на ностратическом языке, а многие мужчины были носителями гаплогруппы R1a1, которую они по прямой мужской линии передали своим потомкам. Союз с тарпаном дал этим племенам определенные преимущества по выживанию в условиях остепненных ландшафтов и способствовал их широкому расселению по умеренному поясу Евразии. В ходе этого расселения потомки мезолитических охотников за тарпаном оказались в разных природно-климатических условиях и вступили во взаимодействие с различными иными племенами, так же пережившими постледниковый кризис. Были среди этих племен и те, кто также освоил производящие формы хозяйствования. Благодаря им хозяйство коневодов пополнилось новыми породами домашних животных и культурными сортами растений. Часть ностратических племен (прадравиды, хетто-лувийцы, тохары), видимо в поисках новых земель, откочевала за горные хребты и далее развивалась в отрыве от основного лексического ядра. Оставшиеся в степном поясе со временем дали начало двум семьям языков: индоевропейской и алтайской.

Остается добавить, что расселение коневодческих племен с Волго-Уральского региона не было однонаправленным – центробежным. За многотысячелетнюю историю Степи в ней неоднократно, причем в разное время и в разных местах возникали свои очаги расселения, и шло это расселение по своим векторам, как с востока на запад или с севера на юг, так и в прямо противоположных направлениях. Возникновение таких очагов расселения, как правило, связано либо с существенными климатическими изменениями, когда народы вынуждены искать новую, более пригодную для жизни территорию; либо с техническими, и в первую очередь военными инновациями, давшими их обладателям несомненное преимущество в конкурентной борьбе с соседями за ресурсы. Хотя история знает примеры, когда в основе миграционных процессов стояли и религиозные мотивы, и народы Степи здесь не исключение.

На заре цивилизации

Практически через всю Евразию от Карпат до Сихотэ-Алиня тянется полоса степей. С севера она ограничена лесами, а на юге либо переходит в безводные пустыни, либо упирается в практически непроходимые горы. Примерно в середине степное приволье «перепоясано» северными отрогами Тян-Шаня и Алтайскими горами (рис. 2). На концах этой своеобразной восьмерки степи смыкаются с древними Переднеазиатским и Дальневосточным очагами земледелия, а районе Тянь-Шаня и Копетдага – с Центральноазиатским центром. «В течение весьма длительного времени степная зона служила специфичным базовым „доменом“ скотоводческих культур. Однако „домен“ этот включал в себя также расположенные севернее и экологически существенно более комфортные для обитания скотоводов лесостепные регионы. Помимо всего, эти популяции кочевали повсеместно не только в полупустынных, но даже в мало приветливых для обитателей пустынных регионах: от Закаспийских Каракумов и Кызылкумов вплоть до Гоби в центре Азии. Пастухов степных сообществ не столь уж редко можно было встретить и по южным окраинам горно-таежных регионов (к примеру, на Саяно-Алтае или в других областях). По этой причине понятие „степной пояс“ следует понимать как достаточно условное: в реальности сам „пояс“ включал в свою орбиту намного более обширные пространства» [Черных Е. Н.].

В исторический период границы степного пояса не были постоянны, смещаясь вслед за изменениями климата. Для древних земледельцев и животноводов такие изменения носили лимитирующий характер. Они либо раздвигали границы пригодных для освоения территорий, вызывая волны иммиграции; либо сужали их, вынуждая искать лучшей доли на чужбине или изобретать новые формы хозяйствования; либо просто смещали их в широтном направлении, что опять же сказывалось на миграционных процессах. И чем примитивней был хозяйственный уклад этносов, тем более значимую роль в их жизни играли климатические сдвиги. В древности именно климатические перипетии чаще всего и выполняли роль пресловутого «пассионарного толчка», менявшего границы империй и приводившего к смене хозяйственных доминант. Поэтому давайте поближе познакомимся с климатической динамикой Евразии в интересующий нас период: с середины IV до середины II тысячелетия до нашей эры.

Понять насколько значительны были эти колебания можно на примере хорошо изученной динамики уровня Каспия. С конца последнего оледенения и до нашей эры выделяют пять циклов смены регрессий и трансгрессий, в период которых колебания уровня моря достигали 60 метров. Предпоследняя – Махачкалинская регрессия как раз имела место в интересующий нас интервал: началась со второй половины VI тысячелетия и достигла максимума (минус 40,5 м) примерно к 2000 году до нашей эры, сменившись в XVIII веке до Рождества Христова Туралинской трансгрессией. Надо понимать, что колебания уровня Каспия, хотя и свидетельствуют об общеевразийской тенденции изменения климата на более холодный и влажный, или на более теплый и сухой, но имеют довольно сложную взаимосвязь с колебаниями увлажненности различных климатических зон [Гумилев Л. Н.]. Причем локальные изменения климатические изменения, даже в относительно близко расположенных районах, могут иметь показатели обратные общестепному тренду (рис. 3). Так, что пример Каспия я привожу с одной лишь целью – продемонстрировать размах происходивших колебаний влажности.

Однако, помимо локальных колебаний температуры и влажности, учесть влияние которых на общецивилизационные процессы – задача будущих исследований, есть и глобальные климатические тренды, не учитывать которые, при изучении динамики исторических событий, просто нельзя. Если уж нынешний климатический кризис настолько серьезно сказывается на экономике развитых стран, что заставляет разрабатывать и принимать весьма затратные меры международного масштаба, то что говорить о племенах, пользующихся преимущественно каменным инструментом, которые только начали осваивать ирригацию и отгонное скотоводство.

Интерпретация палеоботанических данных и данных радиоуглеродного анализа позволяет выделить в умеренном поясе Евразии три наиболее теплые и сухие фазы голоцена: бореальную – 8900—8300 лет назад (VII тыс. до н. э.), позднеатлантическую (климатический оптимум) – 6000—4700 лет назад (III тыс. до н.э.), среднесуббореальную – 4200—3200 лет назад (II тыс. до н.э.) [Хотинский Н. А., Савина С. С.]. Соответственно в промежутках климат был более холодным и влажным. Для Европейских степей начало таких похолоданий установлено более точно и приходится на 3600, 3100, 2600, 2000 годы до нашей эры [Борисенков Е. П., Кондратьев К. Я.].

Рисунок 3. Корреляция климатических условий степных ландшафтов Сибири в голоцене (по Демиденко, 2000)

Другими словами, племена Среднестоговской и Хвалынской археологических культур господствовали в европейских степях в период атлантического климатического оптимума, когда температуры июля превышали современные на 2, а января на 4 градуса. В середине IV тысячелетия до нашей эры, начался суббореальный период, связанный с общим похолоданием и увеличением влажности, в это время в Волжско-Днепровских степях складывается новая культурно-историческая общность, получившая, по характерному обряду захоронения умерших, название Ямной или Древнеямной. Расцвет этих культур пришелся на начало третьего тысячелетию до нашей эры, климат на какое-то время вновь стал, теплым и сухим [Иванов И. В., Васильев И. Б.; Иванов И. В. и др.]. Примерно с середины III тысячелетия в Степи вновь похолодало и, из-за повышенной влажности, ее границы сместились южнее.

На рубеже III—II тыс. до н. э. имел место палеоэкологический кризис [Демкин В. А. и др.], характеризующийся переходом к среднему суббореальному периоду. В целом данный период характеризуется термическим максимумом и засушливостью [Иванов И. В., Васильев И. Б.]. Климат стал сухим, жарким и более континентальным, чем сейчас. Большинство озер осушается, ландшафты становятся сухостепными, а на крайнем юге – пустынно-степными. В это время исчезают многие археологические памятники в степи, где в природной жизни и в жизни населения отмечается «глубокая депрессия» [Иванов И. В., Васильев И. Б.]. Причем, по данным палеопочвоведов, палеоэкологов и археологов, ситуация с аридизацией климата в первой половине II тысячелетия до нашей эры продолжает усиливаться [Демкин В. А., Рыськов Я. Г.; Мельник В. И.]. Годовые суммы осадков в этом периоде на большей части Степи были на 50—100 мм меньше современных [Хотинский Н. А., Савина С. С.]. Происходит сдвиг почвенно-географических подзон, в том числе и в южноуральских степях к северу [Демкин В. А., Рыськов Я. Г.]. Не удивительно, что в этот период вновь приходится смена культурных доминант в евразийской степи. На смену культурам ямной культурной общности приходят культуры развитого бронзового века, такие как Андроновская и Срубная.

Однако какую бы важную роль в жизни племен медного и тем более бронзового века не играли климатические катаклизмы, уже в этот период не менее значимым фактором в определении вектора экспансии отдельных культур становятся технические инновации. Это охотники-собиратели неолита были вынуждены беспрекословно следовать за смещением ареалов своих основных кормовых видов, а энеолитические племена, освоившие комплексные производящие формы хозяйствования, способные создавать пищевые резервы, знакомые с начатками меднолитейного производства, могли, до определенной степени, сопротивляться давлению среды, изобретая приспособления, облегчающие выживание в меняющихся условиях. Примером таких идиоадаптационных инноваций могут служить и плуг, и орошаемое земледелие, и отгонное скотоводство, давшие соответствующим племенам серьезное эволюционное преимущество. Все эти новшества, наряду с климатическими факторами, несомненно нашли отражение в миграциях населения и в культурной экспансии передовых этносов. Учесть их все – крайне амбициозная задача, но оставим ее в стороне, ибо в нашем конкретном случае мы можем ограничиться учетом только двух технологических линий, сыгравших определяющую роль в становлении цивилизации номадов: развитие колесного транспорта и металлообработка.

Первое знакомство человека с медью произошло через самородки, которые при ударном воздействии деформировались и им можно было придать необходимую форму. Несмотря на свою мягкость медь имела важное преимущество – медное орудие можно было починить, а каменное приходилось делать заново, но медные самородки – не слишком распространенный продукт, так что долгое время медные орудия соседствовали с каменными. Эта эпоха получила название «энеолит», в буквальном переводе с греческого «меднокаменный». В европейские степи энеолит пришел в V тысячелетии до нашей эры вместе со становлением среднестоговской и хвалынской археологических культур. И хотя в соседнем Балкано-Карпатском регионе было освоено медеплавильное производство, но в степные животноводческие племена медь попадала в виде дорогих ювелирных украшений. Возможно земледельцы трипольской культуры, населявшие пространства между балканскими медеплавильщиками и среднестогновскими животноводами, специально ограничивали знакомство своих соседей с металлическим инструментом.

Ситуация резко изменилась в IV тысячелетии, когда на Северном Кавказе была изобретена мышьяковистая бронза – сплав меди с мышьяком [Черных Е. Н.]. Само изобретение, скорей всего, было связано с использованием в качестве медьсодержащей руды люционита (Cu₃AsS₄) из меднорудного месторождения Уруп на территории нынешней Карачаево-Черкесии. Получившийся металл существенно превосходил медь по пластичности, прочности и коррозийной стойкости. В районе месторождения быстро сформировалась синтетическая по происхождению Майкопская культура. Древние майкопцы, наряду с бронзоволитейным производством и террасным земледелием, практиковали отгонное овцеводство. Причем свои отары они отгоняли далеко в степь, чем способствовали формированию новой культуры бронзового века у степных животноводов – Древнеямной. Благодаря им бронзовый век быстро распространился за пределы исходной Циркумпонтийской металлургической провинции, чему, кроме всего прочего, существенно способствовало и открытие Южноуральских и Алтайских месторождений медных руд. Именно с освоением этих приисков связан следующий этап развития степной цивилизации – переход к позднему бронзовому веку, наиболее ярко выраженный в андроновской и срубной культурных общностях.

Колесный транспорт был неотъемлемой принадлежностью быта кочевников. Античные авторы называют скифов «живущими на повозках» [Бессонова С. С.]. Именно повозки обеспечили мобильность номадов, а их боевая модификация – легкая колесница, запряженная лошадьми, стала настолько мощной инновацией, что позволила потомкам древнеямников привести к власти свои династии в большинстве государственных образований середины II тысячелетия до нашей эры от нижнего течения Хуанхэ до устья Нила и от истоков Урала до устья Нормады. Однако, для того, чтобы достичь технологического уровня андроновской колесницы, цивилизации потребовалось полтора тысячелетия и более десятка крупных изобретений, каждое из которых вносило свой вклад в культурную, экономическую или военную экспансию передового этноса. Это целый набор новаций по преобразованию тяжелого, быстро изнашивающегося цельнодеревянного колеса в сложносоставное, окованное металлом колесо со спицами; по сути технологический прорыв в области сопряжения колеса с осью: от жесткого сцепления до биметаллической ступицы; большой блок рационализаций по облегчению и упрочнению корпуса повозки, а так же способа его соединения с осью, верхом развития которого стало появление амортизирующих приспособлений и поворотной передней оси; развитие системы соединения повозки с тягловым животным и способа управления этими животными. Перечень изобретений можно и продолжить, но мы остановимся только на двух из них, которые сыграли весьма существенную роль в становлении и расселении протономадов энеолита.

Древнейшая повозка, найденная археологами в городской культуре на юге Туркменистана, датируется второй половиной IV тысячелетия до нашей эры [Кирчо Л. Б.]. Это было громоздкое, неповоротливое сооружение на четырех цельнодеревянных колесах, приводимое в движение парой мощных быков. Но даже в таком виде телега имела явные преимущества по грузоподъемности и прочности по сравнению с волокушами и санями, выполнявшими роль транспорта до изобретения колеса. Не берусь судить каким путем (экономическая экспансия или просто техническое заимствование), но уже в начале третьего тысячелетия несколько усовершенствованный вариант этой повозки оказался в распоряжении культур древнеямной общности (рис. 4), не мало поспособствовав их широчайшему распространению по степным районам Евразии.

Получив повозку, животноводы ямной культуры продолжили ее совершенствование. Причем если в городских цивилизациях Передней и Центральной Азии совершенствование колесного транспорта шло по пути усиления его грузоподъемности и повышения защищенности возницы (в повозках военного назначения), то в условиях степных ландшафтов, с их обширными пространствами и дефицитом подходящей древесины, на первое место выходит облегчение веса конструкции. Да и зачем пастуху шумерская колесница, влекомая минимум четверкой ослов или быков, для разворота которой требовалась помощь нескольких взрослых мужчин? Вавилонских башен и египетских пирамид степняки не строили, в захватнических войнах замечены не были. Ему бы свой нехитрый скарб перевезти с зимних квартир на летние выпасы, ну может еще сено или урожай с поля доставить. Так что логичным итогом этого технического прогресса, помноженного на совершенствование брозоволитейного производства, стало появление в начале II века до нашей эры в районе Южного Приуралья одноосной повозки с композитными спицевыми колесами, оббитыми медью, которые крепились к оси при помощи медной же втулки. Такая повозка была в разы легче и маневренней, а самое главное, ее легко тащили не только медлительные волы но и быстроногие лошади.