Электронная библиотека » Василий Ключевский » » онлайн чтение - страница 108

Текст книги "Курс русcкой истории"


  • Текст добавлен: 29 сентября 2018, 14:40


Автор книги: Василий Ключевский


Жанр: История, Наука и Образование


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 108 (всего у книги 122 страниц)

Шрифт:
- 100% +

С не меньшим трудом защищалось дворянство и от купечества, обессиливаемое собственной непоследовательностью. Князь Щербатов и другие дворянские депутаты стояли за строгую раздельность сословий, дабы каждый класс, по выражению одного дворянского наказа, «имел свои преимущества и один в другого прерогативы не вступал». Но, не довольствуясь своей землевладельческой монополией, дворянство хотело пользоваться и фабрично-заводским правом. Князь Щербатов и здесь исходил из высших начал и очень своеобразно выводил это притязание из «самой сущности заводов и фабрик». Государство прочно, когда утверждается на знатных и достаточных фамилиях, как на непоколебимых столпах. Величие испанского и французского государств основано на знатных родах. Подразумевается заключение, что знатные роды должны чем-нибудь богатеть. Владение землею – право одних дворян; руды родятся в земле, следовательно, минеральные заводы должны составлять одно из дворянских прав. Депутаты от купечества с насмешливой укоризной возражали, что фабричные и всякие торговые промыслы не к лицу благородному русскому дворянству, что его дело стараться об усовершенствовании земледелия своих крестьян. Один городской депутат указал на резкую разницу между купцом и помещиком в фабричном деле: купец, построив фабрику, целой сельской округе дает заработок, помогая ей исправно платить подати и господские оброки, а помещик-фабрикант только отягощает своих крепостных новыми бесплатными работами, да и дело ведет плохо, не зная его секрета.

Спор из-за крепостного права. Но и город вторгался в чужие «прерогативы». Купеческие депутаты настойчиво добивались права иметь крепостных приказчиков и работников при неблагонадежности вольнонаемных: заберут деньги вперед и убегут, не отработав их. Особенно неисправны наемные слуги из помещичьих людей, ленивы, вороваты – знак воспитания, какое получали они у своих господ. Крепостное право было костью, какую государственная власть бросила всем классам русского общества. С манифеста 18 февраля 1762 г. оно утратило в дворянских руках свое политическое оправдание, оставаясь законным, перестало быть справедливым. Как видно по наказам, из сознания дворян уже тогда пропала мысль, что их землевладение с крепостными душами – условное право, государственная правообязанность, что они только наполовину собственники, а наполовину ответственные судебно-полицейские агенты государства. Один наказ просил подтвердить в проекте нового уложения, что «узаконенная издревле помещицкая власть над людьми и крестьянами не отъемлется безотменно, как доныне была, так и впредь будет». Но такой взгляд дворян подрывал их же крепостную монополию: если право населенного землевладения – простая частная собственность, не было причин отказывать в нем недворянам. Другие классы общества не оспаривали этого права у дворянства, но хотели, чтобы сословие поделилось им. Надобно было изобрести высшие государственные соображения для оправдания его исключительной принадлежности дворянству, т. е. надобно было выступление князя Щербатова: это была его роль в Комиссии. Он выступил с новым политическим силлогизмом. Звание обязывает дворян с особливым усердием служить государю и отечеству. Эта служба состоит в управлении другими подданными своего государя, а к этому надобно приготовиться воспитанием. Для такой подготовки дворянам и дано право иметь деревни и рабов, на которых они с младенчества учатся управлять частями империи. Заключение следует само собой. Рабовладение должно быть привилегией только правящего сословия. Итак, крепостное право есть школа русских государственных людей и рабовладельческая деревня – образец управления русской империей. Запальчивый князь и на этот раз не сумел смолчать. Впрочем, не менее замечательно и мнение керенского дворянства, оправдывавшего в своем наказе неограниченную власть помещика над крепостными тем, что российский народ «сравнения не имеет в качествах с европейскими». Далее, купцы могли приобретать крепостных, если бы им это было разрешено, только без земли в розницу. «Устыдимся, – продолжал князь Щербатов, – одной мысли дойти до такой суровости, чтобы равный нам по природе сравнен был со скотами и поодиночке был продаваем». Но князь не полагался на дворянскую стыдливость, зная, как охотно дворяне торгуют крепостными в розницу, и он высказал твердую уверенность, что Комиссия законом запретит продажу людей поодиночке без земли – постыдное дело, при одной мысли о котором в князе, по его признанию, вся кровь волновалась. Так речь, направленная против купеческого притязания, невольно повернулась у оратора против своей же дворянской братии. Между тем почти полвека назад Петр I высказал Сенату желание или требование пресечь розничную продажу крепостных людей. Народнохозяйственный вред приобретения крепостных купцами князь Щербатов доказывал и статистическим расчетом. Из 7½ млн крестьянских душ настоящих хлебопашцев – работников не более 3300 тыс. на 17 млн всех жителей России: следовательно, каждый пахарь должен приготовить хлеба на 5 человек с лишком. Если из 20 тыс. купцов каждый купит по две семьи, убавится еще 40 тыс. пахарей. Но той же статистикой, которую князь Щербатов привлекал к защите дворянской монополии крестьянского душевладения, пользовались и купцы, отстаивая свою торговую монополию против крестьян; один из их депутатов рассчитал, что вследствие торговых занятий хлебопашцев не остается и 2 млн., а с того обилие пустырей и дороговизна. Дворянство не довольствовалось своим наличным землевладением, простирало виды на бывшие церковные земли с крестьянами: в дворянских наказах встречаем пункт «о продаже дворянству экономических деревень». При совершенно непроницаемом рабовладельческом «умоначертании» дворянской массы было бесполезно прямо поднимать вопрос об отмене крепостного права. Депутат от козловского дворянства Коробьин попытался подойти к неприкосновенному вопросу стороной: при рассуждении Комиссии о крестьянских побегах он указал как на главную их причину на возмутительный произвол помещиков в распоряжении крестьянским трудом и имуществом и предложил, не трогая помещичьей власти над крепостным лицом, ограничить его право на то, что крепостной приобрел собственным трудом. Коробьина поддерживал «Наказ» императрицы, 261-я статья которого гласила, что «законы могут учредить нечто полезное для собственного рабов имущества». Но в Комиссии нашли невозможным такое разделение помещичьей власти, и Коробьин привлек на свою сторону только 3 голоса, а 18 голосов было против него. Между тем предложение Коробьина было правильным приступом к делу. Власть над лицом крепостного принадлежала помещику как полицейскому агенту правительства. Коробьин отделял эту власть от прав частного владельца крепостных душ. Крепостного человека делал вещью отказ закона защищать его имущество. Законная защита имущества крепостного человека должна была вести к законному ограждению его труда и самой личности, как податного плательщика. Разделением судебно-полицейских полномочий и владельческих прав помещика открывается и Положение 19 февраля 1861 г. В смешении этих разнородных элементов заключалась вся ложь правительственного и помещичьего взгляда на крепостной вопрос, запутавшая и замедлившая его решение на несколько поколений. Этим смешением стиралось всякое различие между правом и злоупотреблением. Им же объясняется и появление статьи в депутатском наказе одного из правительственных мест «о учинении закона, как поступать в случае того, когда от побои помещиков случится людям смерть». В древней Руси закон не наказывал господина, причинившего побоями смерть своему холопу, который считался вещью. Но в XVIII в. крепостной человек был не вещь, не раб, как по недомыслию величал его князь Щербатов с другими дворянскими депутатами, а ревизская душа, государственное лицо, только неполноправное, и причинение ему смертельных побоев подлежало вменению как обыкновенное убийство. Если даже правительственное место чувствовало потребность в особом законе на этот случай, это значило только, что государственная власть не понимала и не умела применять собственных законов. Екатерину возмущал взгляд депутатов на крепостных, как на рабов. В один из приливов негодования она набросала заметку: «Если крепостного нельзя признать персоною, следовательно, он не человек; но его скотом извольте признавать, что к немалой славе и человеколюбию от всего света нам приписано будет; все, что следует о рабе, есть следствие сего богоугодного положения и совершенно для скотины и скотиною делано». Но в Комиссии на крепостное право смотрели не как на правовой вопрос, а как на добычу, в которой, как в пойманном медведе, все классы общества: и купечество, и приказно-служащие, и казаки, и даже черносошные крестьяне – спешили урвать свою долю. И духовенство не преминуло очутиться при дележе, и оно ухватилось за край медвежьего ушка: в один из городских депутатских наказов оно провело ходатайство о дозволении священно– и церковнослужителям наравне с купечеством и разночинцами покупать крестьян и дворовых людей.

Комиссия и новое уложение. Ни устройство, ни делопроизводство Комиссии не были приспособлены к заданному ей делу, а вскрывшееся настроение депутатов прямо мешало его успешному выполнению. Перед правительством явились представители самых разнородных общественных состояний, верований, понятий, степеней развития. Рядом с петербургскими генералами и сенаторами сидели выборные от казанских черемис и оренбургских тептерей; над одним и тем же и очень сложным делом призваны были работать и член Святейшего синода высокообразованный митрополит новгородский, и великолуцкий Димитрий Сеченов, и депутат служилых мещеряков Исетской провинции на Урале Абдулла-Мурза Тавышев, и даже представитель некрещеных казанских чувашей Анюк Ишелин. Депутаты от самоедов заявили в Комиссии, что они люди простые, не нуждаются в Уложении, только бы запретили их русским соседям и начальникам притеснять их, больше им ничего не нужно. Послали даже двух диких сибирских зверков, имевших дипломы на княжество от царя Бориса Годунова: это были принцы Обдорский и Куновацкий из кочевников в устьях Оби. Трудно составить всероссийскую этнографическую выставку полнее Комиссии 1767 г.

Эти носители столь далеких друг от друга миросозерцаний только замыкали собой с противоположных концов длинную цепь умственных и нравственных разновидностей, из которых состояло русское общество. Естественна разноголосица нужд, мнений, зазвучавшая в депутатских речах, вся нескладица интересов в наказах разных сословий. Но как было законодателю привести все голоса в гармонию, уловить господствующие мотивы, извлечь из столкнувшихся интересов примиряющую законодательную норму, сшить, по выражению Екатерины, платье впору всем народам, которых в одной Казани она насчитала до двадцати. Притом столь несогласимые депутатские наказы и речи – только один из источников, откуда приходилось черпать нормы нового уложения. Перед русскими кодификаторами были еще два источника: с одной стороны, «Наказ», открывавший им глубокие политические идеи западных мыслителей, с другой – неразобранная куча разновременных русских законов, лишенных общей мысли, часто противоречивых. Так депутаты становились между тремя совсем несродными порядками идей и интересов. Либо эти законы не ладили со статьями «Наказа», либо нужды населения расходились с законами, а в иных случаях те и другие и третьи говорили разное. Один случай показал, какие недоразумения мог вызывать этот разлад. «Наказ», как мы видели, отнес к «среднему роду» людей или к городскому сословию, между прочим, художников и ученых не из дворян. Частная комиссия о разборе государственных жителей причислила к среднему роду духовенство. Синод возражал, утверждая, что духовенство – особое сословие и должно быть сравнено в правах с благородными. Частная комиссия объяснила, что она причислила духовенство, как народных учителей, к разряду ученых. Но тогда запротестовали ученые из Академии наук, обидевшись, что их ставят наравне с купцами в разряд людей, подлежащих подушной подати и рекрутскому набору.

Наконец, прежде, в 1648 и 1761 гг., выборных призывали, чтобы выслушать и пересмотреть уже готовый проект уложения или его частей, составленный особой правительственной комиссией. Теперь депутаты составили самую Комиссию и приняли прямое участие в составлении проекта, требовавшего многих специальных знаний и обширного предварительного изучения русского законодательства, а таких знатоков было слишком мало в Комиссии. Разделив части уложения между частными комиссиями, составленными из тех же депутатов, полное собрание в ожидании их проектов обсуждало общие вопросы и целиком читало законы и депутатские наказы.

Такой порядок крайне замедлял ход дела: в полтора года была изготовлена всего одна глава Уложения – о правах дворянства.

Перемена задачи Комиссии. Все эти кодификационные неудобства возбуждают вопрос: было ли составление проектов нового Уложения настоящей целью Комиссии? С начала царствования Екатерина слышала вокруг себя толки о необходимости привести русские законы в порядок. Но сама она еще до Комиссии усвоила мысль о полной негодности этих законов и в 1767 г. писала из Казани, что здесь она увидела, как мало соответствуют они состоянию империи: они извели бесчисленное количество народа и только разрушали его благосостояние. При составлении манифеста о созыве депутатов она колебалась, какой избрать путь в этом манифесте, продолжать ли начатое до нее упорядочение русских законов, соглашая их с «Наказом», или объявить все заботы об этом бесплодными и начать дело «с другого конца», а с какого – этого она не дописала в уцелевшем наброске. Она выбрала в манифесте 14 декабря 1766 г. первый путь, но если под вторым она разумела совершенно новый кодекс, то ход дел в Комиссии указал ей третий путь, по которому она и пошла. В депутатских наказах, городских и дворянских, рядом с местными нуждами и сословными претензиями стоят заявления об отсутствии лекарей, аптек, больниц, богаделен, сиротских домов, хлебных казенных магазинов, банков, почтовых станций, школ – простейших средств благоустроенного гражданского общежития. Это уже не ответ на правительственный опрос обывателей об их нуждах, а обывательский запрос правительству о неисполнении им своих обязанностей. Петр I уже начинал заводить эти средства, но следовавшие за его смертью жалкие царствования не продолжили его начинаний и даже запустили и расстроили начатое. По этим заявлениям Россия представляется каким-то разоренным или не обжитым еще домом с одними голыми стенами и темными углами, с податными плательщиками и присутственными местами. Особенно горьки жалобы на состояние правосудия: это – едва ли не самое больное место наказов без различия сословий. Дворяне жалуются на множество подсудностей, ожесточены против взяток, добродушно предполагая, что приказного человека можно от чего-нибудь удержать голосом совести, веря и не доверяя приказной совести, предлагают всех служащих в присутственных местах обязать специальной присягой «ко взяткам не касаться», а нарушителей этой присяги подвергать натуральной смертной казни, как бы ни была мала взятка; не желают иметь никакого дела с воеводскими и другими канцеляриями помимо своих выборных властей; дворянский депутат Лермонтов предлагал даже упразднить Юстиц-коллегию, как питомник судебной волокиты и ябеды, а дела переносить из местных судов прямо в Сенат. Горожане просят об уменьшении судов и штрафовании судей, а однодворцы и черносошные крестьяне – «о небытии им ни по каким делам, кроме подушного оклада, ведомым в присутственных местах».

От коронных судов и правлений сословия чураются, как от пристанищ нечистой силы. Взамен дорогих (формальных) судов с затяжным письменным делопроизводством и дворяне, и горожане, и крестьяне просят для дел маловажных (первой инстанции) близкого, скорого и дешевого словесного суда с выбранными из их среды судьями, которым подчинить и полицию, или особым выборным поручить полицейские дела. Дворяне предлагали учредить мировых судей по примеру Англии и Голландии. В связи с выборным судом пробивается стремление сомкнуться в сословные общества, устроиться корпоративно. В городских наказах выражается желание, чтобы городские головы, временно установленные для выбора депутатов в Комиссию, стали постоянной должностью и избирались «вообще всеми гражданами». Однодворцы и хлебопашцы ходатайствуют о выборе судей «всем обществом всего уезда» и из их же среды, только бы не из дворян, которые поступают по своим обычаям, требуют подвод, съестных припасов и прочего и дерутся, когда мужик возражает. Это корпоративное настроение с особенной силой сказывалось в дворянских наказах, соединяясь с притязанием занять господствующее положение в областном обществе и управлении. Они ходатайствуют о периодических уездных съездах, которые имели бы право надзора за ходом дел в уезде и в случае нарушения закона или притеснения кому-либо от судей и правителей доносить Сенату. На съездах избираются судебно-полицейские власти, которым подчиняются не только дворяне и их крепостные, но и крестьяне дворцовые и экономические. Некоторые наказы желают даже заменить уездное коронное управление выборным дворянским, просят дать сословию право выбирать воевод и их товарищей. Резко выступает из общего уровня своеобразный наказ дмитровского дворянства. Прекрасно написанный, он совсем непритязателен, признает главным местным недостатком дворянства непрерывные ссоры и насилия между крестьянами разных владельцев, с чем не в силах сладить ни отдельные владельцы, ни продолжительный и «почти бесконечный» коронный суд со своими инстанциями и письменным производством. Для суда скорого, близкого и дешевого по этим делам, обыкновенно малоценным, наказ предлагает разделить уезд на четыре округа с выборным из дворянства земским судьей во главе каждого; эти судьи, действуя под руководством предводителя, «в самой скорости» решают тяжбы между крепостными словесно, наказывая виноватых крестьян, а помещиков «смиряя полюбовно». Ежегодно дворянство съезжается, выбирает предводителя (через два года) и новых земских судей и принимает отчет от прежних. По окончании выборов съезд превращается в сельскохозяйственное совещание: дворяне обмениваются мыслями по хозяйству, сообщают друг другу о мерах по устройству своих деревень, о своих агрономических опытах, придумывают новые опыты и распределяют их между собою. Кроме того, предводитель и земские судьи обязаны уговаривать дворян обучать своих детей полезным наукам и языкам, особенно стараться, чтобы они хорошо знали родной язык, а также «весьма склонять» помещиков нанимать дворов на сто искусного учителя для обучения крестьянских детей грамоте и первым правилам арифметики, толкуя каждому помещику, насколько полезнее для него грамотный крестьянин. «Не для одной сохи надобен крестьянин государству, грамота же пахать не помешает, тем паче, что те лета, в которые ребят можно грамоте обучать, пропадают почти без всякой пользы». Тут же предводитель напоминает помещикам, как разоряет их излишняя дворня, и всевозможно уговаривает всех «самим себе предписать закон», «чтоб ни малого куска земли не лежало впусте, ни у кого», а земским судьям смотреть за этим.

Люди образованные, проникнутые чувством долга перед отечеством, призывают свою землевладельческую братию работать на месте для сельского хозяйства и крестьянского просвещения, оградившись от казенных властей скромным самоуправлением. То же тяготение к деятельности на местах, только в грубых формах сословного эгоизма и господства с захватом чужих прав проходит очень заметной чертой и в других дворянских наказах. Раздельность сословий, на которой настаивал князь Щербатов, точная разверстка прав между сословиями, сомкнутыми в местные общества, – преобладающий интерес классов, представленных в Комиссии уложения. Но они не довольствуются кодификационной обработкой своих прав: статьи закона – игрушки в руках приказных людей. Наказы хотят, чтобы статьи о правах сословий были разработаны в выборные сословные учреждения, с которыми не так легко обходиться. Это столь настойчиво заявленное стремление помогло Екатерине выйти из колебаний насчет характера задуманного ею нового Уложения. Увидев, что из работ Комиссии не выйдет ни свода старых законов, ни нового кодекса в духе «Наказа», она повернула мысль к областной реформе.

Значение комиссии. В заботе о сословных правах, преобладающей в депутатских речах и наказах, для нас главное значение Комиссии 1767 г. Екатерина судила об этом значении по-своему, хвалилась этой Комиссией, сравнивая ее с французскими представительными собраниями при Калонне и Неккере, писала: «Мое собрание депутатов вышло удачным, потому что я сказала им: знайте, вот каковы мои начала; теперь выскажите свои жалобы, где башмак жмет вам ногу? Мы постараемся это поправить». Много лет спустя, незадолго до смерти, Екатерина вспомнила, что Комиссия подала ей «свет и сведения о всей империи, с кем дело имеем и о ком пещись должно».

Она недоговорила, как поняла она общество, с которым имела дело; но общество хорошо поняло минуту, какую Екатерина доставила ему своей Комиссией. До сих пор законодательство всего усерднее разрабатывало один предмет государственного порядка – государственное тягло. Общество расчленялось по роду повинностей, разверстанных между его классами; прав в политическом смысле оно не знало; ему давались только льготы (или привилегии, преимущества) как вспомогательные средства для отбывания сословных повинностей. Но со смерти Петра I одно сословие стало получать преимущества, не только не соединенные с новыми тягостями, но еще сопровождавшиеся облегчением старых. Это было принято обойденными сословиями как несправедливость и внушало им соответственные чувства к правительству и дворянству, резко выражавшиеся в крестьянских волнениях, все возраставших. Еще до воцарения Екатерина придумала средство предупреждать законодательные ошибки – распространить слух о задуманном законе на рынке и прислушаться, что о том говорят. Теперь с той же целью было созвано такое представительное собрание, в котором можно было бы услышать «глас народа». Но здесь послышалась разноголосица не лучше рыночной. Один депутат возвестил новый иерархический догмат о священном достоинстве дворянства, а другому в наказе поручено было ходатайствовать, чтобы военнослужащие, обычно те же дворяне, не чинили купечеству никаких обид и побоев и платили за забранные у купцов товары. В депутатских речах зазвучали такие неблагозвучные ноты, что благомыслящие депутаты сочли своим долгом во имя «Наказа» призвать собрание к миру, взаимной любви и единомыслию. На требование освободить дворян от телесного наказания, пытки и смертной казни депутаты от городов резко возражали, что закон, священный, как и естественный, не терпит лицеприятия, что вор всегда вор, будь он подлый (простолюдин) иль благородный, да и благородство соблюдается только благородными поступками, что в России правление монархическое, а не аристократическое и как подлый, так и благородный – равно подданные всемилостивейшей государыни. Словом, произошел легальный перелом в политическом сознании с соизволения власти; она сама спросила подданных, чего им недостает, и подданные отвечали: сословных прав и сословных самоуправлений. Трудно сказать, что вышло бы из обещанного вторичного созыва Комиссии, но и без того законодательству волей-неволей пришлось перестраиваться на правовой порядок с тяглового.

Спрос на права – самый характерный признак, в котором выразилось настроение тогдашнего русского общества, и Комиссия вывела этот признак наружу. Этим она не только указала Екатерине, в какую сторону направить свою преобразовательную работу, но и что сделать в этом направлении. С лишком сто лет назад выборные от сословий были призваны выслушать, пополнить и скрепить своими подписями Уложение. Этот кодекс закрепил расчленение общества по государственным повинностям, над которыми всего заботливее работало московское законодательство. Каждый класс был прикреплен к государственному служению своим специальным сословным тяглом, с которым соединена была особая экономическая выгода, помогавшая исправно тянуть его, землевладение, городской торг, земледелие. Снова встретившись в 1767 г., сословные депутаты увидели, что их общественный строй и нравственный склад не сдвинулись с основы, положенной Уложением 1649 г., что их интересы и понятия коренятся в том же сословном делении, какое было закреплено этим кодексом. Но теперь депутаты пришли с другими мыслями, потому что и звали их для других целей. Тогда выборным прочитали проект Уложения, чтобы узнать, будет ли земле вмочь или не вмочь начертанный для нее тягловый порядок. Скрепя сердце выборные отвечали утвердительно и только выхлопотали некоторые льготы для облегчения тягла. Подчас, особенно при Петре I, бремя становилось непосильным, служилым и тяглым людям приходилось лихо. Но земские соборы не созывались, и народное недовольство выражалось либо в бунтах и мелких местных беспорядках, которые жестоко подавлялись, либо в мирских жалобах, которые в лучшем случае оставлялись без внимания.

Между тем реформа Петра перепутала сословную разверстку государственных повинностей и экономических выгод, купцам-фабрикантам предоставляла дворянские преимущества, а дворян вовлекала в промышленные предприятия, воинскую повинность сделала всесословной. Такое обобщение специальных сословных тягостей и преимуществ при последовательной законодательной его разработке, одновременно раскрепляя сословия, привело бы к их уравнению посредством общих прав и повинностей. Но случайные правительства по смерти Петра начали наделять одно сословие преимуществами, не соединенными с новыми тягостями, но еще сопровождавшимися облегчением старых. Таким односторонним раскреплением от сословной повинности было оторвано связанное с ней экономическое преимущество, и [которое] стало чистой, ничем не оправданной привилегией.

Внизу общества такое нарушение равновесия между правом и обязанностью почувствовалось как государственная несправедливость, и в начале царствования Екатерины в народе распространялись толки, что дворянство забыло закон божий и государственные права, из русской земли правду вон выгнало. Но в самом дворянстве и в классах, ближе к нему стоявших на общественной лестнице, которые Екатерина объединяла званием «среднего рода людей», такое юридическое противоречие было понято, как сословное право. Каждое из этих сословий, отстаивая свои старые выгоды и добиваясь чужих, старалось избавиться от связанных с ними повинностей, т. е. свалить их на другие классы. Отсюда тяжба за сословные права самой сильной волной проходит по депутатским наказам и прениям в Комиссии. Но Сквозь эту тяжбу пробиваются проблески некоторого движения в общественном сознании, кой-какого успеха гражданского чувства: сословный эгоизм конфузливо старается прикрыться благовидными побуждениями либо вызывает отпор со стороны отдельных лиц и некоторых общественных групп.

Судьба «Наказа». Про свой «Наказ» Екатерина после писала, что он ввел единство в правила и в рассуждения не в пример более прежнего и «стали многие о цветах судить по цветам, а не яко слепые о цветах; по крайней мере стали знать волю законодавца и по оной поступать». «Наказ» роздали депутатам, читали в полном собрании и в частных комиссиях в начале каждого месяца; на него ссылались в прениях; генерал-прокурор вместе с маршалом должен был не допускать в постановлениях Комиссии ничего противного разуму «Наказа». Екатерина думала даже установить чтение его в годовщину его обнародования по всем судебным местам империи. Но Сенат, конечно, с ведома императрицы дал ему специальное назначение, разослал его только по высшим центральным учреждениям, отказав в том областным присутственным местам. Да и в центральных учреждениях он был доступен только властным членам; ни рядовым канцеляристам, ни посторонним его не дозволено было не только списывать, но и читать. «Наказ» всегда покоился на судейском столе, и только по субботам, когда не докладывались текущие дела, эти члены в тесном кругу читали его, как читают в кабинете, запершись, запретную книжку избранным гостям. «Наказ» не предназначался для публики, служил руководством для одних правящих сфер, и только по их манерам и действиям подчиненным и управляемым предоставлялось чувствовать на себе свойство тех аксиом, какие верховная власть нашла нужным преподать для блага своих подданных. «Наказ» должен был озарять сцену и зрительную залу, оставаясь сам незримым светочем. Сенат придумал такой театральный фокус для предупреждения превратных толков в народе, но самая таинственность «Наказа» могла только содействовать распространению слухов о каких-то новых законах. Депутаты и правители, читавшие или слушавшие «Наказ», выносили из него несколько новых идей, цветы мысли, но их действие на управление и образ мыслей общества уловить трудно. Только сама Екатерина в последующих указах, особенно по делам о пытке, напоминала подлежащим властям о статьях «Наказа», как обязательные постановления, и, к чести ее надобно прибавить, строго настаивала, «чтоб ни под каким видом при допросах никаких телесных истязаний никому делано не было». Несмотря на слабое практическое действие, «Наказ» остается характерным явлением царствования в духе всей внутренней политики Екатерины. Она писала Фридриху II в объяснение своего творения, что должна была приспособляться к настоящему, не закрывая, однако ж, пути к более благоприятному будущему. Своим «Наказом» Екатерина бросила в русский оборот, хотя и очень стесненный, много идей, не только новых для России, но не вполне усвоенных политической жизнью и на Западе, и не спешила воплотить их в факты, перестроить по ним русский государственный порядок, рассуждая: были бы идеи, а они рано или поздно приведут свои факты, как причины приводят свои следствия.

Мысль о реформе местного управления и суда. К 1775 г. Екатерина покончила три тяжелые войны: с Польшей, Турцией и со своим воскресшим супругом, маркизом Пугачевым, как она его называла. Вместе с досугом к ней воротилась и ее болезнь, «законобесие», по ее выражению. Мысль о новом Уложении не была совсем покинута; частные комиссии продолжали свои работы; но о созыве полного собрания Екатерина не думала. Другое законодательное предприятие увлекло ее. Различные побуждения направляли ее внимание в эту сторону. Еще в инструкции губернаторам 1764 г. она признала губернии такими частями государства, «которые более всего исправления требуют», и обещала со временем приняться за это дело. Местная администрация только что доказала свою неисправность, не сумев ни предупредить, ни вовремя погасить пугачевского пожара. Притом все представленные в Комиссии 1767 г. сословия так настойчиво и единодушно заявляли желание ведать свои дела своими выборными…


  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации