Текст книги "Краткий курс по русской истории"

Наказание на дыбе. Гравюра, XVIII в.

Казнь подвешиванием за ребро и закапыванием в землю. Гравюра, XVIII в.

Вообще иностранцы заметили, что к смертной казни в Москве прибегали редко; Олеарий замечает, что за воровство совсем никогда не казнят смертью в Московском государстве; гораздо охотнее употребляли батоги и кнут[171]171
  Маскевич рассказывает, что в 1610 г., когда Москва занята была Поляками, один из них увел дочь у боярина. Наряженный польский суд приговорил похитителя, по польским законам, к смерти. Но один из судей предложил судить преступника московским судом, на что охотно согласились и Поляки, и Москвитяне: виновного высекли кнутом на улице. «Сказания современников о Димитрии Самозванце», ч. 5-я, стр. 55.


[Закрыть]. Иностранцы с ужасом говорят о жестокости этих наказаний и о равнодушии, с каким относились к ним Москвитяне. Батоги были самым обыкновенным и употребительным наказанием, которому одинаково подвергались и простые, и сановные люди за важные и неважные нарушения закона. По замечанию Таннера, в Москве редкий день проходил без того, чтобы кого-нибудь не били на площади батогами[172]172
  Батоги имели широкое приложение в частной сфере и не всегда считались позорным наказанием. Olearius, 231: Il n'y a point de pere de famille qui ne les fasse donner a ses enfans et a ses serviteurs. О порядке, в каком производилось это наказание, см. у Олеария дальше. Ср. P. a Buchau, p. 231. с.


[Закрыть]. Часто употреблялся и кнут, который иностранцы описывают как самое жестокое и варварское наказание. Обыкновенно ему подвергались за воровство. Вора, попавшегося в первый раз, во время Олеария били кнутом, ведя его от ворот Кремля до большого рынка, где резали ему одно ухо и запирали на два года в тюрьму. За вторичное воровство повторяли то же наказание и держали в тюрьме до тех пор, пока набиралось достаточное число таких преступников, после чего их ссылали в Сибирь, где они должны заниматься звериной охотой в пользу казны. Олеарий видел в 1634 году в Москве, как наказывали кнутом 9 преступников, воровски продававших табак и водку; между ними была одна женщина[173]173
  Olearius, 282: Ils (преступники) se mettoient l'un apres l'autre sur dos du valet du bourreau, ayans le corps nud jusqu'aux hanches et les pieds attachez ensemble d'une corde, laquelle passoit entre les jambes de ce valet, qui les tenoit par les bras qu'ils avoient a son col, pendant qu'un autre valet tenoit la corde, en sorte qu'ils ne pouvoient pas se remuer.


[Закрыть]. Кнут был из воловьей жилы и имел на конце три хвоста, острые как бритва, из невыделанной лосиней кожи. Преступникам дали по 25 ударов, преступнице 16. Надо быть москвитянином, замечает Штраус, чтобы выдержать четвертую долю такого наказания и остаться живым.

При наказании присутствовал подьячий с бумагой в руках, где означено было число ударов для каждого преступника; всякий раз, как заплечный мастер отсчитывал предписанное число ударов, подьячий кричал: «полно». После того преступников связали попарно, продававшим табак повесили на шею по рожку с табаком, а продавцам водки по склянке с этим напитком и в таком виде повели всех по городу, хотя некоторые не могли уже стоять на ногах; при этом их продолжали бить кнутом. Прошедши с полмили, их повели опять на место наказания и тут отпустили. Часто наказание кнутом оканчивалось смертью наказанного. За употребление табака во время Олеария рвали ноздри. Таннер описывает виденное им в Москве и сильно поразившее его наказание женщины за убийство мужа. Завязав преступнице руки назад, ее (denudatam) закопали по пояс в землю; в таком положении она должна была пробыть трое суток, не подвергаясь далее никакому наказанию[174]174
  По Уложению, она должна была оставаться в земле, пока умрет.


[Закрыть]. На ее беду напали на нее голодные собаки, во множестве бродившие по городу, и после отчаянного сопротивления несчастной, защищавшейся зубами, растерзали ее, выкопали из земли и разнесли по кускам. Все это происходило перед глазами многих зрителей, которые не смели подать помощь преступнице[175]175
  Olearius, 231 и 232. – Tanner, 81. – Korb, 203.


[Закрыть].

Кремль и наказания. Гравюра из книги А. Олеария «Описание путешествия в Московию…», XVII в.

Иностранцы XVII века, описывая московское судопроизводство, умалчивают об одном судебном доказательстве, именно о поле[176]176
  У одного Петрея находим известия о поле, но они не представляют ничего нового в сравнении с известиями писателей XVI в. и даже, может быть, заимствованы у последних. Petrejus, 319.


[Закрыть]; у иностранцев XVI в. находим об этом несколько любопытных известий. Когда дело не уяснялось допросом, и обе стороны представляли равносильные доказательства, ответчик или истец говорил: «Поручаю себя правде Божией и прошу поля». Тяжущиеся могли выходить на поединок со всяким оружием, кроме пищали и лука. Бились пешие; бой открывался копьем, потом принимались за другое оружие. Иностранцы, выходя на поединки с русскими, почти всегда побеждали последних, превосходя их ловкостью и уменьем действовать оружием. Оба противника имели по нескольку друзей и доброжелателей, которые, стоя у поля, смотрели за боем, но без оружия, кроме разве кольев, обожженных с одного конца. Если друзья одного из бьющихся замечали, что его противник бьется не как следует, а с обманом, тотчас прибегали к своему на помощь; за ними вмешивались в дело сторонники другого поединщика, – и с обеих сторон начиналась драка, приятно занимавшая зрителей, по замечанию Герберштейна: обе стороны дрались чем и как ни попало, за волосы, кулаками, кольями и проч.[177]177
  Если действительно так происходили судебные поединки при Герберштейне, то во второй половине XVI в. поле должно было принять несколько лучший вид: по царскому Судебнику у поля могли стоять только стряпчие и поручники бьющихся, и то без всякого оружия; сторонних людей велено было отсылать, а кто не послушается, не пойдет, сажать в тюрьму.


[Закрыть]. Досудившиеся до поля могли вместо себя выставлять драться наемных бойцов; Ченслер говорит даже, что тяжущиеся редко бились сами, а выставляли обыкновенно наемных бойцов[178]178
  Hakluyt, I, 268: Seldome the parties themselues do fight, except they be Gentlemen, for they stand much upon their reputation, for they wil not fight, but with such as are come of as good house as them selues. So that if either partie require the combate, it is granted into them, and no champion is to serve in their roome; wherein is no deceit: but otherwise by champions there is.


[Закрыть]. В Москве было много таких бойцов, которые тем только и промышляли, что по найму выходили драться за других на судебных поединках[179]179
  Clemens в «Rerum Moscoviticarum auctores varii», p. 151: habent pugiles publicos, quibus solo hoc quaestu victus constat.


[Закрыть]. Тот, чей боец оставался побежденным, тотчас объявлялся виноватым и сажался в тюрьму[180]180
  Иовий, 48. – Herberstein, 88–40. – Флетчер, гл. 14-я.


[Закрыть].

Такие известия находим мы у иностранцев о порядке московского судопроизводства в XVI в. Из юридических понятий и обычаев они указывают, между прочим, на то, что по взгляду Москвитян только государь со своею думой мог произносить смертные приговоры над свободными и несвободными людьми; из наместников не многие пользовались этим правом. Никто из подданных не смел подвергать другого пытке. Михалон отдает преимущество московскому суду пред литовским в том отношении, что «право суда у Москвитян над всеми подданными баронов и дворян, как в гражданских так и в уголовных делах, принадлежит не частному лицу, а назначенному для этого общественному чиновнику»[181]181
  Михалон, 37. Села и деревни жаловались служилым людям иногда с правом суда, кроме душегубства и разбоя с поличным, но в XVI в. это не было общим правилом, как говорит Ченслер. Hakluyt, I, 267.


[Закрыть]. Не все классы общества имели одинаковое значение перед законом, по крайней мере в его приложении: показание одного знатного, по словам Герберштейна, имело больше силы, нежели показание многих простолюдинов. Если, говорит Флетчер, дворянин обокрадет или убьет бедного мужика, то иногда вовсе и не призывается к ответу; много-много если за мужика его высекут. Иностранцы говорят о «врожденной» наклонности Москвитян к сутяжничеству и ябедничеству, но с особенною горечью отзываются они о продажности самого суда. Судьи, по свидетельству Герберштейна, открыто брали взятки, несмотря на строгость государя к неправде. При этом Герберштейн передает слышанный им рассказ, резко характеризующий положение дел в тогдашнем московском обществе: один судья из бояр был уличен в том, что с обоих тяжущихся взял посулы и решил дело в пользу того, который дал больше. Перед государем он не запирался во взятке, оправдываясь тем, что тот, в чью пользу он решил дело, человек богатый и почтенный, а потому больше заслуживает доверия перед судом, нежели бедный и незначительный его противник.

Пир в Грановитой палате Московского Кремля. Миниатюра, XVII в.

Государь, смеясь, отпустил его без наказания, хотя и отменил его решение. Может быть, замечает на это Герберштейн, причиной такого корыстолюбия и недобросовестности служит бедность самих судей, которая заставляет государя смотреть сквозь пальцы на их поступки[182]182
  Herberstein, 40.


[Закрыть]. Флетчер, сказав, что единственный закон в Московии есть закон изустный, т. е. воля царя, судей и других должностных лиц, оканчивает свой обзор московского судопроизводства следующими мрачными словами: «Все это показывает жалкое состояние несчастного народа, который должен признавать источником своих законов и блюстителями правосудия тех, против несправедливости которых ему необходимо было бы иметь значительное количество хороших и строгих законов». Мы знаем, как правительство в XVI в. хлопотало о составлении таких хороших и строгих законов; знаем, что одно из главных отличий царского Судебника от великокняжеского в том именно и состоит, что первый, вооружаясь против несправедливости судей, не ограничивается строгим и грозным запрещением судьям дружить, мстить и брать посулы, но присоединяет к этому угрозу строго и подробно определенных наказаний за ослушание. Хороши или нехороши были эти законы, – нельзя отвергать, что они были строги. Следовательно, главное дело было не в каких-либо законах, а в исконных привычках и условиях жизни, создавших эти привычки. Если еще в XII в. с сомнением спрашивали, какая судьба ожидает тиуна на том свете, потому что тиун несправедливо судит, взятки берет, людей мучит; если еще Даниил Заточник советовал не ставить двора близ княжа двора, потому что тиун его как огонь, а рядовичи его как искры, – то еще с большею силой можно было повторить и этот вопрос, и этот ответ в XVI в. и даже гораздо позже, потому что и в XVI веке, и долго после продолжались явления, вызвавшие этот вопрос и ответ, а явления продолжались, потому что продолжали действовать причины, их производившие.

Соборное уложение 1649 г. в серебряном ковчеге. 1770-е гг.

Что касается вообще до характера управления в Московском государстве, то мы находим у иностранцев XVI в. различные отзывы об этом предмете. Иовий из рассказов московского посла заключил, что по всем частям государственного управления находятся там прекрасные учреждения. Михалон хвалит московский порядок замещения должностей, говоря, что государь московский соблюдает равенство между своими чиновниками, не дает одному много должностей; начальники лучше обращаются с подчиненными, зная, что осужденному за взятки придется разведаться на поединке с обиженным, хотя бы последний принадлежал к низшему сословию; от этого не так часто слышатся во дворце жалобы на притеснения.[183]183
  Иовий, 55. – Михалон, 57. Московское правительство при Иоанне IV жаловалось, между прочим, на то, что «как съедут наместники и волостели с кормлений, и мужики многими исками отыскивают и много в том кровопролития и осквернения сделалось». Соловьев. История России. VII, 14.


[Закрыть] Но совсем другого рода отзывы находим у тех иностранцев, которые сами были в Москве и внимательно всматривались в москов ские порядки. Правление в Московском государстве казалось им слишком тираническим для христианского государства. По отзыву Флетчера, московская система областного управления была бы не дурна для такого обширного государства, по своему удобству для предупреждения нововведений, если бы ее не портила недобросовестность правительственных лиц. Областные правители чужды народу по своим интересам и не пользуются ни его доверием, ни любовью. Являясь ежегодно в области свежими и голодными, они мучат и обирают народ без всякой совести, стараясь собрать в свое управление столько, чтобы по окончании срока, отдавая отчет, можно было, не обижая себя, поделиться с управляющим чети, который в надежде на это смотрел сквозь пальцы на действия наместника. За это народ ненавидит наместников, видя, что они поставлены над ним не столько для того, чтобы оказывать ему правосудие, сколько затем, чтобы угнетать его и снимать с него шерсть не один раз в год, как владелец со своей овцы, а стричь и обрывать его в продолжение всего года. Далее иностранцы указывают на недостаток единодушия и общности интересов не только между управителями и управляемыми, но и вообще между служилыми людьми и простым народом. Флетчер в раздумье останавливается на разных элементах Московского государства и ищет, нет ли где таких общественных сил, которые могли бы излечить эти язвы государства, но нигде не находит таких целебных сил, ни в дворянстве, ни в дьяках, ни в войске, ни в простом народе. Дворянство бессильно пред государем, бедно; областные правители также не могут достигнуть значительного влияния, потому что назначаются на короткое время и чужды, даже ненавистны народу; управляющие четями – дьяки, которые хотя и пользуются наибольшим влиянием на дела, но всем обязаны царю и служат ему одному; войско безусловно предано царю и настоящему порядку, потому что этот порядок выгоден ему, доставляя возможность обижать и грабить простой народ. Эти части общества всею своею тяжестью лежат на простом народе; один он несет на себе все бремя и не имеет средств облегчить его[184]184
  Флетчер, гл. 10-я.


[Закрыть]. В заключение английский наблюдатель дивится, как московские цари, прочно утвердившись на престоле, могут довольствоваться прежним неудовлетворительным порядком вещей в своем государстве.

С. Иванов. В Приказе московских времен

Мы знаем, что в России и вверху, и внизу не менее Флетчера и всякого постороннего наблюдателя чувствовали неудовлетворительность и темные стороны управления. Правительство XVI в. придумывало и пробовало разные меры для улучшения управления; по его распоряжениям подле наместников и волостелей стали появляться выборные, излюбленные старосты с важным значением, чтобы «судили они безпосульно и безволокитно». И правительство, и общество объясняли эту меру как противодействие злоупотреблениям наместников и волостелей с их тиунами. Со второй половины XVI в. все более и более усиливаются жалобы земских людей на наместников и волостелей, которые «многие города и волости пусты учинили», – и правительство отменяет наместников и волостелей, объявляет учреждение излюбленных старост общею мерою; всякий город, всякая волость могла, если хотела, избавиться от наместников и волостелей, получив только «откупную» грамоту. Точно так же частное распоряжение великого князя Василия Иоанновича о введении в суд наместничий и волостелин лучших людей и целовальников утверждено в Судебнике сына его как общий закон. Во всех этих мерах выразилось стремление удовлетворить усилившимся требованиям общественного порядка, поставить на место прежней системы кормлений, основанной на частном праве, другую систему управления, основанную на государственных началах. С этою целью начали стеснять власть наместников и волостелей, как несовместную с возникавшим государственным порядком: сперва старались положить пределы произволу этих кормленщиков определением и ограничением их прав на подведомственных им жителей, потом стали отнимать у них многие права и передавать другим органам управления, выборным дьякам, городовым приказчикам. Наконец сделан был решительный шаг: наместники и волостели, представители системы кормления, заменены были воеводами, которые стали появляться во второй половине XVI в. в виде частной меры, но в царствование Михаила Федоровича сделались общим учреждением. По основной мысли этого учреждения воевода был настоящий правитель области, представитель государственного порядка, а не кормленщик, ведал дела не на себя, как последний, а на царя[185]185
  См. «Областныя учреждения» г. Чичерина, стр. 39–54.


[Закрыть]. Таким образом государственное начало делало несомненные успехи; отражались ли эти успехи заметными улучшениями в практической сфере, в отношениях органов управления к управляемым? Может быть, какой-нибудь ответ на это дадут иностранные известия XVII в., тем более что они описывают не столько устройство управления, сколько самое его действие.

В XVII в. система приказов еще более усложнилась, и потому еще труднее стало распределить их по роду дел на известные, точно разграниченные ведомства. Олеарий указывает на 6 главных отделений или ведомств, которые собственно составляли круг деятельности государева совета или думы; это были: дела иностранные, дела военные, доходы с отчины государя, отчеты от разных приказчиков и управителей, ведавших кабацкое дело, апелляции и решения по гражданским делам и, наконец, решения по делам уголовным. Каждому из этих ведомств соответствовали один или несколько приказов[186]186
  Наиболее полный список приказов первой половины XVII в. сообщает Олеарий, насчитывая их 32. Определение ведомства каждого приказа у него неполно и часто неточно. За вторую половину века у иностранцев не находим такого списка. Рейтенфельс списывает имена и определения приказов у Олеария, не упоминая о новых приказах, явившихся после Олеария. Мейерберг насчитывает 33 главных приказа. Olearius, 224–229. – Mayerberg, II, 108. Ср. Котошихин, гл. VII.


[Закрыть]. Самыми главными из этих приказов Рейтенфельс называет: Посольский, Разрядный, Поместный, Сибирский и Приказ Казанского Дворца. Приказами управляли («сидели» в приказах) бояре и другие думные люди, смотря по важности приказа; только в двух наиболее важных приказах, Посольском и Разрядном, управление которыми требовало особенных знаний, сидели не бояре, а думные дьяки, как люди более сведущие и опытные в приказном деле, хотя в чиновной иерархии они стояли ниже даже думных дворян. Письменною частью заведовали в качестве секретарей простые дьяки, которых было по одному или более в каждом приказе; под начальством их находились писаря и подь ячие. Все делопроизводство в приказах было письменное. Коллинс насмешливо замечает, что там производилось столько бумаги, что ею можно было бы покрыть всю поверхность Московского государства. Дьяки и подьячие были завалены работой, которую иногда не успевали окончить днем и должны были заниматься по ночам. Но управляющие приказами, если верить Маскевичу, заседали только до обедни, при первом ударе колокола уходили из приказов, зато строго взыскивали с подчиненных за упущения. Корб рассказывает, что один дьяк, проработав целый день в своем приказе, наконец решился уйти домой отдохнуть; за ним последовали подьячие и писцы. Но, вероятно, дело было спешное, и на другой день думный дьяк, управлявший приказом, решил наказать подчиненного дьяка за самовольный уход батогами, а подьячих и писарей привязать к скамьям, чтоб заставить их работать всю следующую ночь. Писали в приказах обыкновенно на бумажных свитках, аршин в 25 или 30 длиной, делая их из нескольких узких листов, склеенных вместе; во время письма приказный держал такой свиток не на столе, а на коленях, что очень удивляло иностранцев. Приказным запрещено было брать посулу под страхом наказания кнутом, но они мало смотрели на это. Олеарий рассказывает об уловке, посредством которой приказные выманивали подарки у иностранных послов, приезжавших в Москву: они вызывались достать послу за известную сумму копию какого-нибудь секретного акта или распоряжения правительства, касавшегося этого посла; но так как приказным запрещалось брать из приказов бумаги на дом, то они составляли ложную бумагу и выдавали ее послу за копию с подлинного акта[187]187
  Маскевич, 56. – Olearius, 224. – Korb, 52.


[Закрыть].

К. Лебедев. Подьячий

В областях были особые земские и съезжие избы, устроенные по образцу центральных приказов; делами заправляли в них такие же чиновные люди, дьяки и подьячие, какие сидели в столичных приказах. Областями управляли в XVII в. воеводы. Главным правительственным местом, из которого посылались и в котором ведались воеводы, был Разряд[188]188
  Маржерет говорит об одном Разряде; но были и другие приказы, из которых посылались воеводы. Воеводы назначались царским указом, выдававшимся из того приказа, в ведомстве которого состоял город, куда посылался воевода. См. «Областныя учреждения» г. Чичерина, стр. 83.


[Закрыть]. Воеводы посылались с одним или несколькими товарищами, которыми большею частью были дьяки или подьячие. Воеводства в XVII в. давались обыкновенно на три года; редкий воевода правил одною областью дольше трех лет. Олеарий считает такую краткость срока очень благоразумною мерой, которую он объясняет чисто государственными соображениями, именно намерением ограничить злоупотребление воевод, не дать им возможности усилиться, предупредить вредные замыслы и т. п. С тою же целью, по истечении срока, брали с воеводы отчет в управлении, принимали жалобы на него от областных жителей.

Посмотрим, насколько все эти меры уменьшали злоупотребления воеводского управления. Прежде всего встречаем известие, что управители приказов, из которых посылались воеводы, пользовались этим как выгодною статьей дохода и торговали воеводствами[189]189
  В Разряде и Казанском Дворце, по словам Татищева, были положены оклады, что за каждый город взять; кто платил их, тот получал воеводство. «Областныя учреждения», стр. 85.


[Закрыть]. Приехав в область, воевода старался прежде всего с лихвой вознаградить себя за издержки, которых стоила ему покупка воеводства, и брал широкой рукой, зная, что начальник приказа, от которого он зависел, не даст хода жалобам обиженных. Был особенный, благовидно прикрытый обычаем страны способ, к которому обыкновенно прибегали воеводы для вымогания подарков у областных жителей. Каждый год воевода делал пиры, на которые приглашал наиболее зажиточных служилых и торговых людей своей области; последние хорошо понимали цель этих пиров и для избежания неприятностей в будущем старались щедро отблагодарить воеводу за честь, которую он им делал. Сытному кормлению, которым пользовались воеводы, подобно прежним наместникам, соответствовал и их наружный вид и обстановка, которой они окружали себя. Иностранцы посмеивались над боярской дородностью, которою отличались областные правители[190]190
  О тотемском воеводе автор посольств Карлиля замечает: il etoit un homme fait a la mode des boyares, grand, gros et gras, comme sont d’ordinaire tous les gouverneurs des provinces. P. 106.


[Закрыть]. Олеарий, описывая прием, который сделал ему в 1636 г. нижегородский воевода, дивится великолепию и важности, которыми последний окружал себя дома. У ворот посетителей встретили два дворянина, которые провели их длинными сенями в переднюю комнату; здесь ждали их два почтенных старца в богатой одежде, которые ввели гостей к воеводе. Последний был одет в парчовое платье и окружен множеством важных лиц. Комната была убрана турецкими коврами и украшалась большим поставцом, который весь уставлен был серебряною посудой[191]191
  Маржерет, 34 и 35. – Olearius, 152, 181, 277. – Mayerberg, I, 152 и 153.


[Закрыть].

К. Лебедев. Два старика

Меры правительства оказывались бессильными против обычая. Наказания за лихоимство в суде, отличавшиеся особенною суровостью, не много имели успеха. Если судья брал подарки, его могли уличить собственные его слуги или подарившие, которые, обманувшись в надежде выиграть дело, нередко пользовались этим против судьи, чтоб возвратить свои подарки; даже посторонние люди могли доносить на взяточника. Уличенный в лихоимстве должен был возвратить взятые подарки и подвергнуться правежу, пока не выплачивал назначенной пени в 500, в 1000 или более рублей, смотря по сану. Незначительного дьяка, уличенного в лихоимстве, наказывали кнутом, привязав лихоимцу к шее взятую в подарок вещь, кошелек с деньгами, мех, даже соленую рыбу, потом отправляли наказанного в ссылку. Взятки однако ж не истреблялись; хитрецы придумывали способ обходить закон: челобитчик входил к судье и привешивал подарки к образам будто на свечи. Были в ходу и другие уловки. Олеарий говорит, что он знал в Москве сановников, которые сами не брали посулов, но не мешали принимать их своим женам[192]192
  Olearius, 229. Ср. Котошихин, гл. VII, ст. 28: «Наказания не страшатся (судьи), от прелести очей своих и мысли содержати не могут и руки свои ко взятию скоро допущают, хотя не сами собою, однако по задней лестнице через жену или дочерь, или через сына и брата, не ставят того себе во взятые посулы, будто про то и не ведают».


[Закрыть]. Впрочем, и закон вынужден был делать некоторые уступки укоренившимся обычаям: в продолжение Святой недели судьям позволено было, вместе с красными яйцами, принимать в дар малоценные вещи и даже деньги от рубля до 12; но это не имело вида посула. Все судьи и чиновники должны были довольствоваться годовыми окладами и землями, назначенными от государя. Эти известия не позволяют считать преувеличенными отзывы иностранцев XVII в. о продажности суда в Московском государстве, о том, что судьи открыто торговали своими приговорами, что не было преступления, которое не могло бы при помощи денег ускользнуть от наказания; и такие отзывы простираются не на один суд и не на одни второстепенные или отдаленные от центра органы управления: иностранец, приехав в Москву, прежде всего узнавал, что здесь посредством подарков можно всего добиться, даже при дворе[193]193
  Olearius, 229: Lors que nous arrivasmes a Moscou, l’on nous fit accroire qu’il n’y avait rien que l’on ne pust obtenir de la Cour par le moyens des presens.


[Закрыть].

Подача челобитной. Рисунок из альбома Мейерберга «Виды и бытовые картины России XVII в.»

Таким образом, черты, которыми описывали московское управление иностранцы XVI в., повторяются в описаниях и XVII в., с тою разницей, что последние больше говорят о строгости, с которой преследовались злоупотребления. В этих описаниях ясно видна борьба двух противоположных стремлений, господствовавших в московском управлении того времени: с одной стороны, правительство старалось ввести понятие о службе государству, как об общественной должности, с другой – старый обычай заставлял смотреть на нее только как на источник кормления. Само правительство, не вполне освободившись от влияния этих старых обычаев, делало иногда уступки в их пользу. Это видно и на важном нововведении, сделанном в чисто государственном духе, на утверждении воеводств: воеводы не получали корма, собирали судебные пошлины в казну, а не на себя; но служилый человек, просясь на воеводство, обыкновенно писал в челобитной: «Прошу отпустить покормиться», – и правительство принимало такие просьбы, не видя в этом противоречия с характером воеводского управления; а известия XVII века показывают, что приведенные слова не были одною только формой, удержавшейся, по преданию, от прежнего времени.

Но если органы управления, под влиянием старого обычая, не во всем точно отвечали новым стремлениям и началам, которые проводило государство, то по крайней мере взгляд общества на разные общественные явления делается несколько яснее и строже. Олеарий и здесь не изменяет своему правилу отмечать явления, которых не находили или не замечали предшествовавшие ему путешественники в Московию. Наказания батогами, кнутом и т. п. прежде не считались позорными; в обществе не чуждались людей, побывавших за преступления в руках заплечного мастера; наказание кнутом за неуголовные преступления считали даже царской милостью, и наказанные благодарили за него царя; кто попрекал их кнутом, тот сам подвергался за это такому же наказанию. Последнее продолжалось и в XVII в., но в обществе, как видно из слов Олеария, уже не так снисходительно смотрели на людей, побывавших под кнутом или батогами. Подобная же перемена произошла, по словам Олеария, и во взгляде на исполнителей наказаний. Должность заплечного мастера была очень выгодна: кроме царского жалованья, он получал значительные доходы, тайно продавая водку содержавшимся под его надзором арестантам и принимая от них посулы за обещание полегче наказывать. Эта должность считалась даже почетною; оттого значительные купцы охотно покупали ее и через несколько лет с выгодой перепродавали другим. Олеарий говорит, что в его время, когда Москвитяне начали ближе знакомиться с более мягкими нравами своих соседей, звание палача не пользовалось уже прежним почетом и находило себе гораздо меньше охотников[194]194
  Маржерет, 37. – Olearius, 232. – Korb, 203.


[Закрыть].