Текст книги "Бетховен. Биографический этюд"

Глава VII
1809–1812

Знакомство с Беттиной Брентано (Арним). – Опять сердечное страдание. – Намерение покинуть Вену. – Поездка в Теплиц. – Знакомство с Гете и Тидге. – Оперные замыслы. – Переговоры с Дрибергом, Трейчке, Хаммер-Пуршталем, Кернером и друг. – Открытие нового театра в Будапеште. – Амалия Зебальд. – Вновь увлечение. – Поездка к брату Иоганну в Линц. – Переписка с издателями.

Единственным выдающимся произведением Бетховена, созданным в период увлечения Терезой Мальфати, был «Эгмонт» (ор. 84), ряд отдельных пьес, иллюстрирующих трагедию Гете; сюда входят: 1) известная всем увертюра, яркая по содержанию, прелестная по форме, отражающая, как в зеркале, доминирующее настроение всей трагедии; 2) песня Клары (1-е д., 3-я сцена, «Гремят барабаны»); 3) вторая песня Клары (3-е д., 2-я сцена, «И веселых, и тяжелых»); 4) четыре антракта; 5) смерть Клары; 6) видения Эгмонта и 7) «Победная симфония», или финал, раздающийся за последними словами Эгмонта, призывающего народ к восстанию за независимость; этот финал представляет собой также заключительную часть увертюры. Впоследствии появились два текста к музыке «Эгмонта», позволяющие ставить ее самостоятельно, без трагедии Гете. При первом исполнении этого произведения, 24 мая 1810 года, роль Клары играла молодая и необыкновенно красивая артистка Антонина Адамбергер; в 1817 году эта даровитая артистка вышла за известного археолога Арнета; в 1867 году она так описывала Тайеру подробности первой постановки «Эгмонта» с музыкой Бетховена:

«Тогда я была молоденькой девицей, постоянно смеющейся и глупенькою, не способною понять значение великого человека, с которым меня познакомили, и присутствие которого нисколько меня не смущало.

– Умеете ли вы петь? – спросил он меня.

Я резко дала отрицательный ответ.

– Как! – воскликнул он удивленно, – вы не умеете петь, а меня заставили написать для вас две арии!

Я ответила, что училась только четыре месяца, но, заболев горлом, прекратила занятия.

– Вот и прелестно, – заметил он на венском диалекте.

Затем мы направились к фортепиано, он стал перелистывать кипу нот, которые остались мне от отца, и я распевала, как попугай. Просматривая их, он нашел известное рондо из оперы Цингарелли «Ромео и Джульетта».

– О! Вам знакомо оно? – спросил он, садясь за клавиши. Я без стеснения спела арию и пустилась в болтовню с ним. Взор его выражал большое удовольствие и, отечески лаская меня, он прибавил:

– Прелестно, дитя мое, – я теперь узнал то, что мне нужно.

Через три дня он пришел ко мне с двумя ариями и несколько раз пропел их сам, чтобы объяснить мне свои намерения. Я учила их с ним и в три урока достигла исполнения, удовлетворявшего автора.

– Прекрасно, – сказал он мне на прощание, – пойте арии так, как вы их пели мне, не слушайте посторонних замечаний, от кого бы они не исходили и не прибавляйте ни одной ноты к написанному мною».

После этого артистка встречала композитора лишь на репетициях; на одной из них кто-то посоветовал петь арии под аккомпанемент лишь гитары, тогда как Бетховен, ввиду неопытности певицы, сосредоточил главный интерес их в оркестровом сопровождении; непрошеному советчику пришлось за это выслушать грубую отповедь автора.

Вслед за сочинением «Эгмонта» в деятельности Бетховена вновь наступило довольно продолжительное затишье, слегка прерывавшееся созданием произведений, большинство которых поражает своей бледностью, шаблонностью и бессодержательностью, хотя автор посвящал много времени отделке и очень был озабочен изящным, безошибочным изданием их фирмой Брейткопф и Хертель.

Жил он в это время опять в доме Пасквалати, где занял квартиру еще зимой, что видно из записки к профессору Леб (Loeb), где указывается обычный еще в наше время за границей порядок расплаты, считая со дня Св. Михаила, 29 сентября, или со дня Св. Георгия, 23 апреля.

Г-ну профессору фон Леб.

Р. S. Так как барон Пасквалати сказал мне, что я могу вновь занять квартиру в его доме, в 4-ом этаже, то прошу мил. гос. считать меня своим жильцом: то есть, с ближайшего Георгия по 500 флоринов в год. Сегодня не успею, не то послал бы вам охотно задаток; поэтому сделаю это на днях.

Ваш преданнейший слуга Людвиг ван Бетховен. Вена 8 фев. 1810 г.

Однажды, сидя за роялем, автор наигрывал и напевал одну из своих новых мелодий, как вдруг чьи-то две руки хлопнули его по плечу; возмущенный такой дерзостью, он быстро повернулся к нежданному посетителю и готов был отпустить соответственную случаю брань, но слова замерли на его устах. Молодая, красивая незнакомка стояла перед ним, дружески улыбаясь, и, нагнувшись к его уху, тихо произнесла:

– Меня зовут Беттиной Брентано.

Образ красавицы и ее уже известное имя вызвали на лице композитора выражение глубокого счастья, высказать которого он не мог иначе, как предложив немедленно выслушать последнее свое произведение (ор. 75, № 1); с чувством, хотя грубо и слишком громко, запел он:

Ты знаешь ли край, где лимонные рощи цветут…

Беттина Брентано

Окончив романс, автор спросил свою гостью: нравится ли он ей? Молча кивнула головой взволнованная слушательница, что очень польстило композитору и вызвало повторение романса. Заметив, после второго исполнения, румянец на ее лице и лихорадочный блеск в глазах, Бетховен воскликнул:

– Ах, дитя мое, вы – артистка в душе, вы чувствуете, как они. Прекрасное трогает всех благородных людей и доводит их порой до слез; но истинный артист не плачет, энтузиазм воспламеняет его.

Затем композитор положил перед собой другую рукопись (ор. 83, № 1), тоже на слова Гете, и так же восторженно пропел:

Не высыхайте, слезы вечной любви…

Это первое свидание Бетховена с Беттиной завершилось посещением ее брата, Франца Брентано, женатого на дочери приятеля Бетховена, Мельхиора фон Биркенштока; большое общество, собравшееся здесь в тот день, было очень удивлено появлением Беттины под руку с великим композитором, избегавшим шумного общества. В прекрасном настроении провел Бетховен остаток дня у Брентано, стараясь все время быть с Беттиной.

Беттина (Елизавета) Брентано (1785–1859), впоследствии жена Иоахима фон Арним, была в дружбе с Гете, на которого ее красота действовала неотразимо; наш композитор, подружившись с ее братьями, Францем и поэтом Клементием, стал в близкие отношения к Беттине, что способствовало увлечению ей, вызвало затем нежные, страстные к ней письма и оставило в сердце его новую неизлечимую рану. Беттина, со своей стороны, вынесла из первой встречи с Бетховеном сильное впечатление, описанное ей в письме к веймарскому поэту-министру:

«Когда я впервые увидала того, кого хочу описать вам, весь мир померкнул предо мною. Пишу тебе о Бетховене, он заставил меня забыть обо всем, даже о тебе, о Гете! Не знаю, как выразить свою мысль, но, быть может, это невероятно и непонятно, тем не менее я ничуть не заблуждаюсь, утверждая, что человек этот далеко опередил современную цивилизацию. Достигнем ли мы его когда-нибудь? Сомнительно! Проживет ли он так долго, чтобы разрешить чудовищную задачу, задуманную гением его; может ли он достичь идеальной цели, которую наметил себе, и оставить нам таинственный ключ к обители истинного блаженства?.. После первой встречи он ежедневно навещает меня, если мне не удается самой побывать у него. Чтобы только наслаждаться беседой с ним, я бегу общества, отказываюсь от театров и музеев.

Признаюсь, я верю в божественную силу, составляющую сущность духовной природы, и эту силу Бетховен проявляет в своем искусстве; Бетховен чувствует, что он создает новый храм в духовной жизни. Ты, вероятно, понимаешь, что я хочу сказать и что справедливо из сказанного мною. Что могло бы заменить нам этот возвышенный дух? От кого можем мы ожидать того, что он дает нам? Вся жизнь человеческая бьется вокруг него, как часовой механизм; он один творит свободно никому недоступное и еще никем не созданное. Какое дело до всего обыденного человеку, который с восхода солнца до заката занят священнодействием, который забывает о пище, который на крыльях вдохновения несется среди однообразной будничной жизни. Он сам сказал мне: “Когда я гляжу вокруг себя, то у меня вырываются вздохи, потому что все окружающее противоречит моей религии; мне приходится презирать свет, который даже не подозревает, что музыка – высшее откровение, что она выше, чем вся премудрость и философия…” Все это сказал мне Бетховен при первой же встрече. Хотя для него я лишь ничтожество, но он так ласково и откровенно беседовал со мною, что я прониклась глубоким уважением к нему. Меня поразила даже его словоохотливость, так как я слышала, что он нелюдим и избегает вообще бесед. Никто не решался даже отправиться со мною к нему, и я должна была пойти одна. У него три квартиры, куда он прячется поочередно: в деревне, в городе и у Bastei; там я нашла его в третьем этаже… Он проводил меня домой и дорогой говорил много об искусстве, при этом голос его звучал так громко, он так часто останавливался среди улицы, что порою бывало неловко слушать его… Вчера я была с ним в прелестном саду, все было в цвету, воздух пропитан ароматом. “Поэзия Гете, – сказал он, останавливаясь среди аллеи, – действует сильно на меня не только своим содержанием, но также слогом, рифмою; она полна гармонии и побуждает меня также создавать ее… Ну, довольно философствовать, не то я опоздаю на репетицию… если вы поняли меня, то напишите это Гете; впрочем, я не уверен ни в чем и готов у него поучиться…” Он повел меня на репетицию; я сидела одна в пустой ложе, в полуосвещенном пространстве… О Гете, ни один царь, ни один король не сознает так своей мощи, как Бетховен… Вчера вечером я все записала, а сегодня утром прочла ему. “Я говорил все это? Что за дурь нашла на меня!” – воскликнул он. Затем он сам перечитал все и сделал поправки, чтобы ты мог понять мысль его.

Квартира его – это нечто необыкновенное: в первой комнате два или три безногих рояля лежат прямо на полу; тут же сундуки с вещами его и треногий стул; во второй комнате постель, состоящая летом и зимою из сенника и плохенького одеяла; умывальный прибор на сосновом столе; принадлежности ночного туалета валяются на полу. Он стал посмешищем благодаря своей рассеянности, ею злоупотребляют до того, что у него едва остается денег на самые насущные потребности. Друзья и братья обирают его, платья изорваны, вид растерянный…»

В ответ на это Гете писал своей юной подруге:

«Дорогое дитя, ваше письмо доставило мне минуты высокого счастья. Вы мужественно напрягли все ваши силы, чтобы внушить мне представление об этом высоком и благородном уме… Я был рад иметь пред собою образ этого гениального человека… Передайте от меня Бетховену лучшие пожелания и скажите, что я охотно готов принести некоторую жертву с целью свести с ним знакомство и обменяться мыслями и чувствами. Быть может, вы воспользуетесь влиянием своим и склоните его приехать в Карлсбад, где я провожу каждое лето. Там я на свободе буду слушать его, и поучаться от его речей. Просвещать его было бы с моей стороны просто нелепо; им руководит высокий ум, а лучи гения представляют ему все в истинном свете, тогда как мы находимся во тьме и едва определяем место, откуда загорается рассвет».

Вскоре затем Беттина, покинув Вену, получила другое письмо, без философских сентенций, без выспренных выражений, грубовато-простое, искреннее, полное глубокого, томительного чувства.

Вена, 11 августа 1810 года.

Бесценная подруга!

Никогда еще весна не была для меня так прекрасна, как в этом году; причиной тому знакомство с вами; говорю то, что чувствую. Вы, вероятно, сами заметили, что, находясь в обществе, я подобен рыбе на песке, которая все ворочается и не может убраться до тех пор, пока какая-нибудь великодушная Галатея не перенесет ее в пучину моря. Да, милейшая подруга, я, действительно, находился на суше. Ваше неожиданное появление застало меня в то время, когда уныние вполне овладело мною, но при одном вашем взгляде исчезло совершенно. Я понял, что вы появились из иного мира, а не здешнего, нелепого, не заслуживающего ни малейшего внимания. Я жалкий человек и жалуюсь на других! Вы, конечно, простите мне это; вы так добры, ваша душа светится в глазах ваших, и ум ваш отражается в вашем внимании; когда вы слушаете, то будто ласкаете вашего собеседника. Мой слух, к сожалению, представляет преграду к дружескому общению с окружающими. Впрочем, если бы я знал вас ближе, то, вероятно, в состоянии был бы понять этот крайне пугливый взгляд ваших глаз! Он так изумил меня, что я этого никогда не забуду. Милая подруга! дорогая моя… Искусство! Кто понимает его и с кем можно поговорить об этой великой богине… Как любы мне те несколько дней, когда мы вместе болтали или, еще более, переписывались. Я спрятал все эти маленькие записки, в которых находятся ваши остроумные, милые, дорогие ответы. Итак, я обязан своему скверному слуху тем, что лучшая часть этих беглых разговоров записана. Со времени вашего отъезда имел я много неприятностей, провел немало тех тягостных часов, когда исчезает способность к работе. После вашего отъезда, около трех часов бегал я по Шенбрунну и к Bastey, не встретив ни одного ангела, который бы так овладел мною, как ты, ангел… Простите, милая подруга, за такое отклонение в тоне: подобные интервалы мне необходимы для того, чтобы высказать все, что у меня на сердце. А Гете вы написали обо мне, не правда ли? Я готов спрятать голову свою в мешок, чтобы ничего не слышать и ничего не видеть из всего, что происходит в мире, ибо тебя, милый ангел, больше не встречу! Но письмо я все же получу от вас. Живу надеждой; ведь ею живет полмира; она была спутницей всей моей жизни; иначе что стало бы со мною! При сем присылаю собственноручно мною написанный романс как воспоминание о той минуте, когда я познакомился с вами. Посылаю также и то, что мною сочинено с тех пор, как я простился с тобой, мое сердце, моя дорогая!

 
О сердце, сердце, что с тобою,
Что властно так тебя гнетет?
Пред жизни новою зарею
Мой ум тебя не узнает…
 

Да, милая подруга, отвечайте мне на это; напишите мне, что означает перемена в отношениях ваших ко мне с тех пор, как сердце мое сделалось таким мятежным? Пишите вашему преданному другу

Бетховену.

В следующем году Бетховен пишет ей вновь; пораженный вестью о ее предстоящем браке он шлет ей лучшие пожелания, благодарит за память, о чем он узнал из письма Беттины к Тоне (жене Франца Брентано, Антонии, урожденной Биркеншток); тут же, цитируя Жанну д’Арк, жалуется он на свое нынешнее положение и предлагает вспомнить стихотворение Шиллера «Реки», где река Шпрее говорит:

«Некогда Рамлер дал мне язык, а материю – Цезарь; я похвалялась тогда, но зато ныне молчу».

Вена, 10-го фев. 1811 г.

Любезная, милая подруга!

Я получил уже два письма от вас и вижу из письма вашего к Тоне, что вы постоянно меня вспоминаете и притом с чрезвычайным участием. Ваше первое письмо носил я при себе все лето и часто находил в нем свое спасение. Хотя я и не пишу вам часто и вы от меня ничего не получаете, но мысленно 1000, 1000 раз пишу вам тысячу писем; если бы даже вы сами не описали, то я мог бы представить себе, каково вам в Берлине, среди мировой пошлости, рассуждения, бездарной болтовни об искусстве!!! Лучшее изображение этого находится в стихотворении Шиллера «Реки», где Шпрее говорит… Вы выходите замуж, милая подруга, или же это уже свершилось; и я не мог еще раз видеть вас до этого. Да стекутся к вам и супругу вашему все блага, которыми украшается супружество!

Что могу вам сказать о себе? «Жалей меня, оплачь мою судьбу!» – восклицаю я вместе с Жанною. Если удастся мне прожить еще несколько лет, то и за это и за все прочее, хорошее или худое, воздам благодарность Всевышнему. Если будете писать обо мне Гете, то подберите слова, которые выразили бы ему мое искреннее почтение; я сам собираюсь писать ему насчет «Эгмонта», к которому я сочинил музыку, и это только из любви к стихам, которые доставляют мне блаженство. Но кто в силах выразить благодарность великому поэту, драгоценнейшей жемчужине всей нации. Ну, милая, добрая Б., довольно. Сегодня вернулся я в четыре часа утра с вакханалии, где мне пришлось много смеяться, чтобы сегодня почти столько же поплакать; шумная радость весьма часто заставляет меня углубляться в самого себя. Много благодарен за предупредительность Клементия. Что касается кантаты, то здесь такие вещи для нас не имеют особенного значения, другое дело в Берлине. Что же касается моего расположения, то сестра владеет им в такой мере, что брату немного остается. Довольно ли будет с него? Затем, прощай, любезная, милая Б.; целую тебя с грустью в лоб и тем прикладываю к тебе, как печатью, все мои помышления.

Пишите скорее, скорее, чаще вашему другу Бетховену.

Спустя еще год композитор продолжает свои нескромные признания в любви к той, к которой его постоянно влек «внутренний голос».

К Беттине фон Арним.

Милейшая, добрая Беттина!

Короли и князья могут, пожалуй, давать звание профессора, дарить чин тайного советника и другие титулы, навешивать орденские ленты, но производить великих людей они не в состоянии, создавать умы, выдающиеся над жалкой толпой – вещь для них непосильная, и потому к ним надо относиться с уважением. Когда сходятся такие двое, как я и Гете, то следовало бы этим знатным господам иметь в виду наши понятия о великом. Вчера, возвращаясь домой, мы встретили всю императорскую семью; издали мы заметили их приближение, и Гете высвободил свою руку из моей, чтобы отойти в сторону, и, несмотря на все мои увещания, он остановился в стороне неподвижно. Я надвинул шляпу на голову, застегнул свой сюртук и, заложив руки назад, пошел среди густой толпы. Князья и блюдолизы образовали шпалеры; герцог Рудольф снял предо мною шляпу, императрица поклонилась первая. Эти господа знают меня. Мне смешно было смотреть, как процессия дефилировала пред Гете, стоявшим в стороне с обнаженной и низко склонившейся головой. После того я намылил ему голову, не давая пощады и упрекая во всех его прегрешениях, в особенности против вас, милейшая подруга, ибо как раз речь зашла о вас. Господи! если бы я мог так проводить с вами время, как он, верьте мне, я создал бы много более великого. Музыкант тоже поэт: пара глаз может его внезапно перенести в лучший мир, где музы могут, шутя, внушить ему великие творения. Что только не приходило мне в голову, когда я познакомился с вами ближе у маленькой обсерватории, во время чудного майского дождя, бывшего для меня также весьма плодотворным. Из глаз ваших проникли тогда в мое сердце прекраснейшие темы, которые станут восхищать мир только тогда, когда Бетховен не будет больше дирижировать. Если Бог подарит мне еще несколько лет жизни, то я должен вновь видеть тебя, милейшая, любезная подруга; этого требует внутренний голос, который никогда не обманывает меня. Души также могут любить друг друга. Я всегда буду добиваться вашей любви. Ваша похвала мне милее всего в мире. Я высказал Гете свой взгляд относительно того, насколько одобрение действует на нас и что от людей, ему подобных, желательно услышать обстоятельное мнение. Умиление пристойно только бабам (прости мне это); в мужчине музыка должна воспламенять дух. Ах, милое дитя, давно уже мы сходимся во взглядах!!!! Ничего нет лучше, как обладать прекрасной душой, которая узнается во всем и пред которой нет надобности скрываться. Необходимо быть чем-нибудь, если хотят чем-нибудь казаться. Свет должен узнавать людей; он не всегда несправедлив. Я в этом не нуждаюсь, потому что преследую более возвышенную цель.

В Вене буду ожидать от вас письма; пишите скорее, скорее и как можно больше; через неделю я буду там. Двор отправляется завтра, а сегодня они играют еще раз. Он прошел с императрицею всю ее роль. Его герцог и сам он хотят, чтобы я сыграл что-нибудь из моих сочинений; я отказал обоим. Они оба влюблены в китайский фарфор. Тут уж снисхождение – вещь необходимая, так как ум больше не руководит ими; но я, ради их сумасбродства, играть не стану. Я не делаю бессмысленных поступков, для толпы или князей, которые никогда не остаются в долгу. Прощай, прощай, добрейшая. Последнее твое письмо лежало целую ночь на груди моей и услаждало меня. Музыканты позволяют себе все.

Боже, как я люблю вас. Твой вернейший друг и глухой брат Бетховен.

Теплиц, 15-го августа 1812 г.

Бетховен и Гете

Подруга Гете еще долгие годы оставалась кумиром композитора и, вероятно, не раз содействовала полету его фантазии, вдохновляемой музой Гете.

Создание музыки к «Эгмонту» вызвало обмен письмами между композитором и поэтом.

Его превосходительству господину фон Гете.

Вена, 12-го апреля 1811.

Ваше превосходительство!

Пользуясь случаем, представившимся благодаря одному приятелю моему, также вашему большому поклоннику (как и я), уезжающему немедленно, чтобы выразить вам признательность за все те долгие годы, которые я вас знаю (а знаю я вас с детства) – это так мало за столь многое – Беттина Брентано уверяла меня, что вы приняли бы меня не только любезно, но даже дружественно, но как смею я думать о таком приеме, если считаю за честь только приблизиться к вам с величайшим почтением и несказанным сердечным волнением, вызванным вашими чудными творениями – вскоре вы получите из Лейпцига от Брейткопфа и Хертеля музыку к «Эгмонту», этого великолепного «Эгмонта», которого я пережил, продумал и положил на музыку с таким же пылом увлечения, с каким перечитывал его. Я очень желал бы знать ваше мнение о ней, и порицание ваше так же послужит мне и искусству моему на пользу и будет принято мною так же, как и величайшая похвала Вашего превосходительства, великий поклонник

Людвиг ван Бетховен.

Карлсбад, 25 июня 1811.

Глубокоуважаемый и милостивый государь!

Ваше любезное письмо получил с большим удовольствием через господина фон Олива. За выраженные в нем чувства сердечно благодарен и могу вас уверить, что отвечаю вам тем же и, слушая исполнение ваших произведений хорошими артистами или любителями, во мне всегда являлось желание увидеть вас когда-нибудь за роялем и насладиться вашим необыкновенным дарованием. Добрейшая Беттина Брентано вполне заслуживает того участия, которое вы ей оказали. Она говорит о вас с восторгом и живейшей симпатией и считает часы, проведенные с вами, счастливейшими в своей жизни.

Посвященную мне музыку к «Эгмонту» я, наверное, застану, когда возвращусь домой, и уже заранее благодарен – ибо уже от многих слышал о ней похвальные отзывы и предполагаю поставить ее в течение этой зимы вместе с названной пьесой в нашем театре, чем доставлю величайшее наслаждение самому себе и вашим многочисленным здешним поклонникам. Очень желал бы я подтверждения словам господина фон Олива, обнадежившего нас, что вы посетите Веймар во время предстоящей поездки вашей, но желательно, чтобы это было в такое время, когда весь двор и вся музыкальная публика в полном сборе. Вам, конечно, будет оказан прием, достойный ваших заслуг и дарования. Но никто в этом не заинтересован более меня, посылающего вам пожелание доброго здоровья и просьбу не забывать меня и приносящего искреннейшую благодарность за все то, чем вы одарили меня.

Война внесла расстройство в австрийские дела; правительство, истощившее свою казну, было вынуждено выпустить суррогат звонкой монеты в виде ассигнаций и выкупных свидетельств в таком значительном количестве, что денежный курс сильно понизился, и эти билеты принимались лишь за пятую часть номинальной стоимости.

Триумвират покровителей Бетховена неохотно выплачивал обещанную сумму; к чести эрцгерцога Рудольфа надо заметить, что он остался наиболее исправным плательщиком и уплачивал Бетховену билетами, не сообразуясь с их курсом, а почти по номинальной цене. Таким образом, пенсион в 4000 гульденов обратился в действительности в сумму около 1500 гульденов. Наоборот, физические страдания росли в обратной пропорции, головные боли и опухание ног стали чаще приковывать Бетховена к постели. Вновь композитор оказался в стесненном положении, вновь явились планы покинуть Вену и найти себе обеспеченное место вне Австрии; особенно ему нравилась мысль переселиться в Неаполь, откуда было сделано лестное предложение, и где климат мог содействовать его выздоровлению. В дневнике композитора в 1811 г. вписаны следующие строки:

«Сначала озаботиться исцелением слуха – потом путешествовать – это ты обязан сделать для себя, для человечества, для него, Всемогущего! Только этим путем можешь ты развить то, что хранится в тебе – и маленький двор – маленькая капелла, где исполняется написанная мною для нее вокальная музыка во славу всемогущего, вечного, бесконечного! Пусть пройдут так последние дни – а потомству…»

Однако уверения врача Мальфати (дядя Терезы) в чудесной силе минеральных вод Теплица и тяготение к Вене преодолели намерение композитора. Покончив с работой над аккомпанементом шотландских песен, присланных издателем Томсоном из Эдинбурга, Бетховен в конце июля отправляется в Богемию. Незадолго перед тем издатель Негели прислал к Бетховену 24-летнего швейцарца Шнейдера фон Вартензее с рекомендательным письмом, просящего композитора заняться его музыкальным образованием; Бетховен наотрез отказался давать уроки, но предложил ему приносить на просмотр свои работы, разбирал их, давал некоторые указания и советы.

– Бетховен принимает меня, – писал Шнейдер к Негели, – очень хорошо; я был у него уже несколько раз. Это необыкновенно странный человек. Мысли его полны великих идей, но выражать их он способен лишь нотами; словом он не владеет. Образование его не высокое; вне сферы своего искусства он грубоват, но откровенен и правдив; он всегда прямо высказывает все, что думает. В молодости своей, как и теперь, ему приходилось вести тяжелую жизнь, полную борьбы; это сделало его мрачным, капризным; Вену он бранит и собирается уехать отсюда… «Все венцы, от императора до первого встречного, – никуда негодны», – говорил он мне. Я спросил: имеет ли он учеников? «Нет! – отвечал он. – Это скучная история; у меня один ученик, да и с ним очень много возни; я с удовольствием отделался бы от него, если бы мог». На мой вопрос о личности этого ученика, он ответил: «Эрцгерцог Рудольф». Спустя 6 лет композитор писал Шнейдеру, переврав в адресе фамилию его:

Милостивый государь!

Вы писали мне о том, что помните, как посетили меня в Вене; такая память достойного человека мне очень приятна. Продолжайте все более возвышаться в области музыкального искусства; только в нем можно найти высшую, безмятежную, чистую радость.

Вы хотите видеть меня пораженным величественной природой Швейцарии; я сам хотел бы тоже. Если Господь вернет мне здоровье, ухудшившееся за последние годы, то, надеюсь, мне удастся испытать это. Податель сего г-н ф. Бихер, путешествует со своим воспитанником ф. Путон и будет, вероятно, вами любезно принят помимо моей просьбы; тем не менее льщу себя надеждой, что вы обратите особенное внимание на мою рекомендацию и убедительно прошу вас, насколько возможно, оказать ему содействие.

Ваш друг и слуга Л. в. Бетховен.

Вена, 19 августа 1817 года.

Его Высокородию г-ну Ксаверию Шнейдеру фон Вертенштейну, в Люцерн (в Швейцарии).

Задолго до выезда в Теплиц композитор обратился в Будапешт (Офен) к своему приятелю графу Францу Брунсвику, талантливому виртуозу-виолончелисту, прося его поехать вместе с ним; в письмах к нему он жалуется на то, что Тереза Мальфати задержала у себя трио ор. 70, № 1 и сонату ор. 69; далее упоминает о бароне Андрее фон Форрей, хорошем пианисте, женатом на кузине Брунсвика, и об Оливе, филологе, приглашенном в 1817 году в Петербург профессором немецкой литературы; этому любителю музыки посвящены вариации ор. 76.

Милый друг и брат!

Я должен был раньше писать тебе, и мысленно делал это тысячу раз. Ты получил бы т. и с. гораздо скорее, но я не понимаю, зачем М. так долго держала их у себя. Если не ошибаюсь, я обещал тебе прислать обе вещи, сонату и трио, предоставляю твоему усмотрению: оставь сонату у себя или пошли ее, если хочешь, Форрей. Давно уже квартет был предназначен тебе; вследствие моей беспорядочности ты получишь его только теперь при сем. Раз речь зашла о беспорядке, то я должен тебе сказать, что он меня всюду преследует. Мое положение все еще совершенно неопределенное. Эта злосчастная война или оттянет окончание моего дела, или еще ухудшит его положение.

Я останавливаюсь то на одном, то на другом, но, к сожалению, должен терпеть, пока не решится мое дело. О несчастный декрет, соблазнительный, как сирена. Я должен был заткнуть себе уши воском и крепко связать себя, подобно Улиссу, чтобы не подписать его.

Если воинственные тучи надвинутся сюда, то я поеду в Венгрию, а может быть и так. Ведь у меня нет иной заботы, как только о своем жалком существе; так я уж как-нибудь перебьюсь. Прочь благородные, лучшие намерения! Наши стремления бесконечны, пошлость всему ставит предел! Прощай, дорогой брат; будь мне таковым! У меня нет никого, кого мог бы так называть. Твори вокруг себя столько добра, сколько позволяют тебе злые времена. Впредь делай следующую надпись на конвертах писем ко мне: «К Г. Б. фон Пасквалати».

Бродяга Олива (а никак не благородный б-д-а) едет в Венгрию. Не возись с ним много. Я рад, что эти сношения, вызванные только необходимостью, благодаря этому, сразу прекратятся. При встрече расскажу больше. Я то в Бадене, то здесь. В Бадене спросить в Зауергофе. Прощай! Дай о себе знать поскорее!

Твой друг Бетховен.

Вена, 16 июня.

Тысячу благодарностей, дружок, за твой нектар. И как мне благодарить тебя за то, что ты хочешь ехать со мной? В моем сердце найдешь ты отзвук этого. Чтобы избавить тебя от всяких недоразумений, должен предупредить, что, по предписанию врача, мне нужно провести в Т. полных два месяца; а потому, как видишь, я не могу уехать оттуда ранее середины августа, и тебе придется ехать одному или, если хочешь, с кем-нибудь другим, что легко устроить. Относительно этого жду твоего дружеского решения. Если тебе неудобно одному ехать обратно, то делай, как хочешь; как бы ты ни был дорог мне и сколько бы удовольствия я не ожидал для себя от нашего совместного пребывания, я хочу избавить тебя от всяких неприятностей. Так как тебе, если ты даже поедешь со мной, придется все равно вернуться в середине августа, то я возьму с собой своего слугу, кстати, очень порядочного и честного малого. Так как может случиться, что мы не будем жить в одном доме, то следует тебе также взять своего, если он тебе нужен. Для своей персоны я не взял бы с собою никого в дорогу, если бы не был таким беспомощным сыном Аполлона. Прошу тебя, постарайся только быть здесь не позже первого-второго июля, не то для меня будет поздно; а врач уже недоволен тем, что я так мешкаю; хотя он и находит, что общество такого доброго и милого друга будет мне полезно. Есть ли у тебя карета? Ну, отвечай же мне с быстротою молнии, потому что, как только я узнаю, что ты едешь со мной, то напишу туда относительно квартир, не то там все будет переполнено. Прощай, мой добрый, милый друг; отвечай сейчас же и люби твоего верного друга Бетховена.