Текст книги "Бетховен. Биографический этюд"

Моя квартира находится в доме Пасквалати на Мелькербастей № 1239 в 4 этаже.

Мой друг, я не могу принять твоего отказа. Олива уехал один, и я допустил это только из-за тебя; мне нужно иметь при себе близкого человека, не то жизнь будет мне в тягость; жду тебя не позже 12-го этого месяца или, пожалуй, до 15-го этого месяца, только без отговорок. Это высочайшее повеление! Без тяжких наказаний и взысканий от него нельзя отделаться; словом, его надо исполнить без всяких разговоров. Вместе с тем шлю вам, дружок, пожелания счастья! Молим Бога о том, чтобы взял вас под свою защиту. Дано утром, немедленно вслед за приемом кофе.

Бетховен.

Вена, 4-го июля.

Так как мне неизвестно, каким образом попал к тебе портрет, то лучше привези его с собой. Можно найти покладистого художника, который из любезности сделает копию. Все прочее относительно обратной поездки вскоре устроится.

На высочайшее повеление наше мы не ожидаем другого ответа как: да, да, да! Быстрее, в шесть раз быстрее молнии – не то наш гнев достигнет Офена!

Вследствие предстоящего перерыва занятий с эрцгерцогом композитор пишет ему:

Ваше имп. высочество!

Прошу меня сегодня простить, так как у меня много неотложных хлопот с моей оперой, но завтра, наверное, буду к услугам в. и. в. и вообще удвою занятия до моего отъезда в Теплиц, чтобы мой августейший ученик менее ощущал мое отсутствие, вашего императорского высочества верный преданнейший слуга

Людвиг ван Бетховен.

Летом 1811 года в Теплице собралось блестящее общество: австрийский император Франц с женой и с многочисленной свитой, императрица французская Мария-Луиза со своей сестрой, король саксонский, герцог саксен-веймарский, герцоги саксонские Антон и Максимилиан, князь Витгенштейн, князь курляндский и многие другие правители и сановники, имена которых померкли рядом с именем Иоганна-Вольфганга Гете, прибывшего в Теплиц 15 июля и поселившегося в гостинице «Золотой Корабль».

Уже давно композитор увлекался произведениями Гете и жаждал знакомства с ним; давно также поэт слышал много интересного о музыканте и, несмотря на свое безучастное отношение к искусству, окружил мысленно имя Бетховена ореолом необычайного, чудесного. После первых же встреч оба были разочарованы, каждый по-своему и в иной степени; царь поэтов оказался поэтом царей, чиновником, полным эгоизма, олимпийского величия в толпе и низкопоклонства при дворе: шестидесятилетний сановник, бывший министр, щеголявший стилистикой своей часто напыщенной речи, не мог полюбить и расположить к себе свободолюбивого и пылкого, несмотря на сорокалетний возраст, артиста, непринужденная речь которого была полна простонародных выражений рейнского наречия. Спустя несколько дней после их первой встречи Бетховен уже проявил свою откровенность, оскорбившую веймарского министра. Гуляя с Гете по аллеям парка, композитор с увлечением рассказывал ему что-то и неохотно отвечал на поклоны своих знакомых, тогда как Гете исправно снимал свой цилиндр при каждом приветствии прохожих. Недовольный чрезмерным вниманием собеседника к публике, композитор взял его за руку и заметил:

– Не беспокойтесь. Эти поклоны обращены ко мне.

В другой раз, спустя год, по случаю встречи с герцогом веймарским, о чем мы знаем из письма к Беттине Брентано, Бетховен наговорил министру-поэту таких дерзостей, что последний предпочел впредь избегать прогулок с невоспитанным и грубым музыкантом, а в своей автобиографии даже счел лишним упомянуть его имя и не обмолвился ни одним словом относительно знакомства с ним. Лишь в его переписке, в одном письме, от 2 сентября 1812 года, к директору берлинской Singakademie Цельтеру, Гете посвящает знаменитому симфонисту несколько строк:

«В Теплице я познакомился с Бетховеном; его дарование меня чрезвычайно поразило; к сожалению, он обладает нравом неукротимым. Мир представляется ему ненавистным творением. Быть может, взгляд этот не лишен основания, но от этого не легче ни ему, ни окружающим его. Во всяком случае, он заслуживает снисхождения и сожаления, так как совершенно теряет слух, и эта глухота более вредит ему в сношениях с окружающими, нежели в отношении к искусству. Когда наступит эта катастрофа, то лаконизм его речи станет чрезвычайным».

Глубоко ошибался великий мыслитель и натуралист, полагая нрав Бетховена неукротимым; правда, последнего не могли укротить ни этикет в общении со знатью, ни материальная нужда, ни невзгоды жизни вообще, но искреннее, ласковое обращение, сердечное отношение и любовь внушали ему кротость, сокращали и втягивали острые когти этого длинногривого льва, оставляя тяжелую, но мягкую, пушистую лапу, которою он не раз нежно ласкал тех, кто был дорог ему. Тут сердце его вновь любовно забилось, увлеченное новым знакомством, с Амалией Зебальд.

Тут же, в Теплице, он получил в подарок от одной десятилетней девочки вышитый ей бювар; в ответ на это юная поклонница гения получила письмо, которое дышит кротостью и смирением, полно не лаконических, а обстоятельных рассуждений об искусстве и его жрецах.

Добрая, дорогая моя Эмилия, милая и маленькая моя подруга, я опоздал своим ответом, что может быть оправдано множеством работ и постоянным нездоровьем; уже мое пребывание в Теплице, куда я приехал для лечения, показывает, что это не пустая отговорка. Не срывай, дорогое дитя, лаврового венка с Генделя, Гайдна и Моцарта, чтобы предложить его мне; они в тысячу раз более заслуживают его. Твой бювар буду я хранить вместе с другими подарками, которых также еще не заслуживаю. Продолжай работать, не довольствуйся поверхностным изучением музыки и постарайся вникнуть в сущность ее; она достойна этого труда, ибо только высокое искусство и наука могут возвысить нас до божественного.

Дорогая Эмилия, если тебя занимают вопросы, на которые я могу ответить, то обратись прямо ко мне; истинный артист не пренебрегает скромными тружениками. Он знает, что искусство беспредельно и бесконечно: во мраке, его окружающем, он чувствует, что громадное расстояние отделяет его от намеченной цели. Среди всеобщих восторгов он горюет и сокрушается о том, что не может достичь высших сфер искусства, откуда доходят до него лучи блестящего светила, которые он мечтает покорить себе.

Конечно, я охотно навещу тебя и предпочту гостеприимство твоего скромного жилища, нежели многих богатых особ, в сердце которых часто таится лишь убожество. Если я когда-нибудь буду в X., то будь уверена, что буду искать убежища в семье твоей. Для меня окружающие имеют значение постольку, поскольку ими руководит добродетель. Моя отчизна там, где я встречаю подобных людей.

Если вздумаешь, милая Эмилия, писать мне, то адресуй прямо сюда, где пробуду еще с месяц, или же в Вену; это безразлично. Считай меня в числе друзей твоих и твоей семьи.

Людвиг ван Бетховен.

В 1822 году известный музиколог Рохлиц, тонкий знаток искусства, посетил Бетховена; между прочим, разговор коснулся его знакомства с Гете.

«С того лета в Теплице, – сказал Бетховен, – если я беру читать что-либо, то преимущественно Гете. Он убил во мне Клопштока… Я носил его с собою годами, когда гулял или шел куда-нибудь. Не всегда был мне он понятен: у него такие скачки. И начинает он всегда торжественно, все maestoso…»

В Теплице Бетховен познакомился также с модным тогда поэтом Христофором Тидге (1752–1841), который уже не раз вдохновлял композитора, заимствовавшего для своих произведений отрывки дидактической поэмы «Урания», в которой сентиментально воспевались Бог, бессмертие и свобода и популярно излагалась философия Канта; эта же «Урания» утешала русскую императрицу Елизавету, когда ее супруг Александр I отправлялся на свидание со своими фаворитками, Нарышкиной и Криденер. С Тидге композитор встречался, видимо, редко, о чем выражает сожаление в письмах к нему и «прелестной подруге его», графине Рекке.

Господину фон Тидге в Дрезден,

отдать у графини Элизы фон дер Рекке.

Теплиц 6-го сентября 1811 года.

Ежедневно порывался я писать это письмо к вам, вам, вам; только два слова нужны были мне на прощание, но не получил я ни одного доброго слова; графиня пожимает мне женственно руку, за что мысленно целую ее руки, но поэт остается нем. Про Амалию знаю по крайней мере, что она любит. Ежедневно упрекаю себя, что не познакомился с вами раньше в Теплице. Это ужасно – познать добро так близко и сейчас же потерять его. Ничего нет тягостнее, как разбирать свои собственные пороки. Спешу сообщить вам, что останусь здесь, вероятно, до конца этого месяца; напишите мне, как долго проживете в Дрездене. Охотно сделал бы я прыжок в столицу Саксонии; в тот же день, когда вы уехали отсюда, получил я письмо от моего милостивого висбаденского эрцгерцога, что он недолго останется в Моравии, и предоставляет мне самому поехать или нет, я нашел более выгодным допустить толкование этого соответственно моим намерениям и желаниям, а потому остаюсь еще здесь в этих стенах, где так тяжко согрешил против вас и себя; если вы продолжаете называть это грехом, то утешаюсь тем, что я настоящий, а не какой-нибудь жалкий грешник. Сегодня мой сожитель по комнате исчез, не могу гордиться им, но все же по вечерам и к обеду он бывал необходим, так как я избегаю одиночества в те часы, когда животная природа человека воспринимает физическую пищу, чтобы превратить ее в духовную. Будьте счастливы, настолько счастливы, насколько это возможно несчастному человечеству, шлю графине весьма нежное, но почтительное рукопожатие, Амалии огненный поцелуй, когда нас никто не видит, мы же оба обнимемся, как мужчины, которые должны друг друга уважать и любить; жду хотя бы одного сердечного слова, на то я человек.

Бетховен.

К Элизе фон дер Рекке и Тидге в Дрезден.

Вена, 11 октября 1811 г.

При всем моем благочестии ваше благочестивое приглашение на Церковную музыку Наумана получил я слишком поздно и принужден остаться грешником, который так долго откладывал, так поздно собрался и потом принужден был опять отложить. Небо управляет судьбою человеческих и бесчеловечных существ, и оно приведет меня к желанному, если не теперь, то когда-нибудь, в чем я рассчитываю на вас, уважаемая, благородная подруга.

Ваши стихотворения я прочел и нашел в них отражение ваших чувств и вашего внутреннего мира; вскоре получите одно из них с моими жалкими гармониями. Прощайте, не забывайте меня, очень прошу вас, благородная подруга,

ваш друг Бетховен.

Своим дружеским приветом, дорогой мой Тидге, ты предупредил мое желание, да будет так, наше совместное пребывание было хотя так кратко, но мы сошлись так быстро и так близко узнали друг друга, как мне было больно расстаться с тобою и с другими, письмо ваше получил я в субботу вечером, в понедельник нужно было отправить пакет нот, я был вне себя от досады и принужден сказать, как Алкивиад, увы! человек безволен, а тут еще, лишившись счастья быть с вами, узнал, что из-за усачей венгерцев вся эта история затянулась и только через месяц публика вкусит этот коцебуйско-бетховенский продукт, все огорчает меня, к тому же эрцгерцог не хочет сразу стать попом, поэтому все мне здесь теперь кажется в ином виде, нежели прежде, вот что называется – человек предполагает.

Успех музыки к «Эгмонту» вызвал вновь стремление писать оперу. Приехавший весной из Берлина в Вену барон Дриберг был известен как либреттист, поэт, ученый, эстетик и дилетант-композитор; познакомившись с Бетховеном, он пожелал знать мнение великого артиста о плодах его вдохновения, на что получил такой ответ:

Барону Дрибергу.

Я с удовольствием пересмотрю, любезный Д., ваши композиции, и если вы полагаете, что я в состоянии сказать вам кое-что о них, то от души готов сделать это.

Ваш преданнейший слуга Бетховен.

Французские книги принесу вам через несколько дней. У Трейчке имеются уже les ruines.

Барон Дриберг рекомендовал ему мелодраму «Развалины Вавилона» и несколько французских сюжетов; композитор, видимо, очень доволен этим и пишет своему приятелю, драматургу и либреттисту, режиссеру и энтомологу, Георгу Фридриху Трейчке (1776–1842):

Прочли ли вы, многоуважаемый Трейчке, книгу, и могу ли я надеяться, что вы решитесь обработать содержание ее. Отвечайте, пожалуйста; мне самому невозможно прийти к вам. В случае, если вы уже прочли книгу, прошу вас возвратить ее для того, чтобы я также мог ее прочесть, прежде чем начнете ее перерабатывать. Прошу вас сделать это как можно скорее, если только желаете, чтобы я на крыльях вашей поэзии вознесся в высшие сферы.

Ваш покорнейший слуга Людвиг ван Бетховен.

В то же время Бетховен ведет уже переговоры с дирекцией королевских театров и вновь обращается к Трейчке.

3 июля 1811 г. Любезный Трейчке.

Сейчас получил перевод мелодрамы вместе с предложением от Пальфи обсудить с вами все необходимое; теперь ничто не помешает вам исполнить данное мне обещание, но еще раз обращаюсь к вам с вопросом: исполните ли вы его в самом деле? Чтобы мне не быть в неведении, хотя я слышал, что эту самую пьесу давали когда-то в Леопольдштадте, и в нашем немецком театре она давалась как пьеса, но думаю, что это ничего не значит, так как теперь ее не дают. Непременно с речитативами и танцами, думаю, пьеса более выиграет, тем более что могу предложить Зибони роль Джафара, но ему лучше только пение, потому что, вероятно, он откажется от диалогов, остальное при встрече.

Перевод, который мне прислал граф Пальфи, сделан Кастелли для венского привилегированного театра, и едва ли вы им воспользуетесь, зато всякое недоразумение будет устранено. Я отсутствовал несколько дней, и потому вы не имели сведений обо мне. Сообщите, пожалуйста, не оставили ли вы еще намерения переработать этот сюжет в либретто для меня?

В ожидании благоприятного ответа ваш покорный слуга Бетховен.

Велико было огорчение Бетховена, когда он узнал, что «Развалины Вавилона», написанные первоначально на французском языке, в переводе Кастелли на немецкий язык будут вскоре поставлены в субсидируемом казной театре An der Wien; таким образом, пьеса лишилась интереса новизны и теряла для композитора значительную долю своей притягательной силы. Досада овладевает Бетховеном, и он обращается письменно к графу Пальфи, с трудом выдерживая почтительное обращение к сановнику и директору театра, быть может, мстившему за грубую выходку композитора в 1803 году, в доме графа Броуна.

К графу Фердинанду ф. Пальфи.

11 июля 1811 г. Ваше превосходительство!

Как я слышал, актер Шольц хочет поставить вскоре в свой бенефис в театре An der Wien мелодраму les ruines de Babylon, которую я хотел обработать в оперу и вам об этом докладывал. Ничего не разбираю в этой путанице. Полагаю, что вы об этом ничего не знаете. Как бывало прежде, так и теперь можете быть уверены, что мелодрама, данная на Видене, наполнит зал 5, даже 6 раз, а в виде оперы будет ставиться постоянно и даже в материальном отношении будет, конечно, несравненно выгоднее для вашего театра. Как трудно найти хорошее либретто для оперы; с прошлого года я возвратил не менее 12, и более. Я сам платил из своего кошелька и все-таки ничего подходящего не нашел, а теперь ради Benefice одного актера меня – и утверждаю смело – также ваш театр должно постигнуть Malefice? Надеюсь, ваша предусмотрительность запретит актеру Шольцу постановку этой мелодрамы, так как я раньше сообщил вам о своем намерении переделать ее в оперу. Я был так рад найти этот сюжет, что даже сообщил об этом эрцгерцогу и Другим просвещенным лицам, и все находили его отличным, даже в заграничные газеты я писал об этом, чтобы напечатали и чтобы в ином месте кто-нибудь не переработал ее в оперу, а теперь должен послать опровержение. И это ради такого ничтожного повода. Жду и прошу вашего скорого благоприятного ответа, чтобы мне не быть в неведении, иначе потеряю много времени.

Вашего превосходительства покорнейший слуга

Людвиг ван Бетховен.

Известный своими научными исследованиями и трудами, барон Хаммер-Пургшталь предлагает Бетховену свои услуги и посылает ему текст оратории и персидской или индийской оперы: «если вы, однако, найдете, – пишет он при этом, – что в общем присылаемое составлено не вполне удачно, то все же убежден, что связанное с ним искусство гениального Бетховена сумеет наводить ужас и усмирять потопы». Отклонив это предложение, композитор, в свою очередь, обращается к нему с просьбой помочь молодому поэту Штоллю.

Почти пристыженный вашей предупредительностью и добротой, с которыми вы сообщили мне в рукописи свои литературные перлы, никому еще не известные, искренно благодарю вас за это и возвращаю при сем оба либретто. Обремененный работами по композиции, я не в состоянии сейчас высказаться подробно о тексте индийской оперы; лишь только время позволит мне, я как-нибудь навещу вас, чтобы поговорить как об этом, так и относительно оратории «Всемирный потоп». Считайте меня, во всяком случае, одним из истинных поклонников ваших великих заслуг.

С почтением покорнейший слуга ваш Бетховен.

Простите, милостивый г., что я еще не принес вам письма, адресованного в Париж. Заваленный теперь различными делами, я вынужден был откладывать составление этого письма со дня на день; завтра, однако, получите его, если бы мне даже не удалось лично посетить вас. Хочу вас убедительно просить еще относительно другого дела: не можете ли похлопотать об одном несчастном бедняке, а именно о Г. Штолле, сыне знаменитого врача. Иные любят только болтать о том, как люди попадают в беду по своей или чужой вине; на это, однако, ни вы, ни я не способны. Для нас довольно того, что Штолль несчастлив и полагает облегчить свое положение в Париже, где в прошлом году он познакомился с важными лицами, которые могут ходатайствовать о назначении его профессором в Вестфалию. Поэтому Штолль говорил с каким-то г. фон Нейманом, состоящим при государственной канцелярии, насчет поездки в Париж с отправляющимся туда курьером, но курьер требовал за это с него 25 луидоров. Теперь, спрашиваю я вас, мой друг, не пожелали бы вы поговорить с этим г. фон Нейманом, дабы один из курьеров взял с собою Штолля бесплатно или, по крайней мере, за весьма незначительную плату. Сообщая вам об этом, я убежден, что если ничто не помешает вам, то охотно позаботитесь о бедном Штолле. Сегодня опять отправляюсь в деревню; надеюсь, однако, иметь счастье в скорости провести с вами хоть один час. А пока прощайте и примите уверение в уважении

Вашего покорнейшего слуги Людвига ван Бетховена.

Милостивый государь!

Я без вины виноват в том, что вам надоедали, к вам приставали. Я поручил только удостовериться в справедливости распространившегося слуха, будто вы написали для меня оперный текст. Я вам весьма благодарен за то, что вы любезно прислали мне ваше прекрасное стихотворение. Этим вы убедили меня в том, что находите достойным посвятить мне ваше вдохновение. Надеюсь, ваше здоровье скоро поправится: мне тоже нехорошо, чувствую улучшение только среди деревенской жизни, к которой спешу теперь перейти; надеюсь также видеть вас тогда у себя, чтобы поговорить о делах. Сейчас не могу отправиться к вам, так как отчасти слишком завален работой, отчасти же, как уже упомянул, по болезни; поэтому не могу описать вам своего великого удовольствия столь выразительно, как это высказал бы на словах. Горжусь этим обстоятельством много более чем всеми своими прошлыми успехами.

С величайшим почтением преданный вам Бетховен.

Не более удачно было намерение композитора написать оперу на текст известного драматурга Коцебу (1761–1819), два произведения которого («Развалины Афин» и «Король Стефан») были уже положены им на музыку.

К поэту Августу фон Коцебу.

Вена, 28 января 1812 года.

Многоуважаемый, высокочтимый,

Милостивый государь!

Сочиняя музыку к вашему драматическому про– и эпилогу для венгерцев, я не мог удержаться от сильнейшего желания обладать одной из опер, созданных вашим бесподобным драматическим гением, какого бы содержания она ни была – романтического, вполне серьезного, героического, комического или сентиментального, словом, вполне по вашему усмотрению; я же принял бы ее с удовольствием; я предпочел бы, конечно, величественное содержание из истории и преимущественно из древней, например, из времен Аттилы и т. п.; впрочем, приму с благодарностью все, что пришлете, каков бы ни был сюжет, созданный вашим поэтическим гением и могущий быть переложенным мною на музыку.

Теодор Кернер, приехавший в Вену в августе 1811 г., познакомился с Бетховеном у князя Лобковича и вскоре сошелся с композитором в выборе сюжета; будучи одновременно талантливым поэтом и музыкантом, Кернер быстро постиг потребности Бетховена и предложил обработать, под названием «Возвращение Одиссея», часть излюбленной последним поэмы. Тем не менее композитор все еще не считал вопроса решенным, все еще откладывал работу и писал поэту:

Апрель 1812 года.

М. Г. Так как с некоторых пор я постоянно болею и непрерывно занят, то не мог сообщить своего мнения относительно оперного вашего текста. С удовольствием пользуюсь случаем, чтобы уведомить о своем желании побеседовать с вами. Если можете оказать мне честь своим посещением послезавтра до полудня, то бесконечно обрадуете меня, и мы вместе поговорим о вашей опере, а также относительно другой, текст которой я желал бы получить от вас. При встрече вы убедитесь в том, что причиною моего молчания отнюдь не был недостаток уважения к вашему дарованию.

Преданный вам Людвиг ван Бетховен.

Вновь начинаются у Бетховена с либреттистом бесконечные беседы относительно подробностей будущей оперы и, видимо, ведут к благополучному исходу, но и тут возникает неожиданное препятствие: полагая, что меч его нужнее родине, чем вдохновенное перо, поэт-патриот спешит на поле сражения и погибает в битве под Люценом.

Так судьба настойчиво отвлекала Бетховена от оперы, как бы принуждая его работать над инструментальной музыкой, которой вполне соответствовало его дарование, и в которой он создал бесподобные, образцовые произведения искусства.

Одно из лучших таких произведений, написанное еще в 1809 году, стало все чаще исполняться с 1812 г., когда в одном благотворительном концерте Карл Черни выступил с ним перед публикой; незадолго до своей «славной» смерти на поле брани Теодор Кернер писал об этом концерте: «три живые картины по Рафаэлю, Пуссену и Труа доставили высокое наслаждение, и тем не менее фортепианный концерт Бетховена (ор. 73) в исполнении К. Черни совсем не имел успеха».

Рецензент Allg. Mus. Z. писал по этому же случаю: «Чрезмерные длинноты концерта Es-dur испортили благоприятное впечатление, которое могла произвести эта пьеса».

Более приятные автору отзывы раздавались вдали от Вены: при первом исполнении того же, знаменитого ныне, концерта в Лейпциге, та же газета писала: «многочисленная публика пришла в такой восторг, что не хотела довольствоваться обыкновенными проявлениями удовольствия и признательности».

Знаменитый пятый концерт Бетховена был последним его произведением в этом роде; гениальный композитор инструментальной музыки в период полного развития своих сил не имел потребности в работе над пьесами, где одна партия являлась преобладающей над остальными, и притом преобладание это сводилось лишь к виртуозности. Несмотря на исключительные достоинства этого концерта, он провалился даже в исполнении Черни и стал популярным лишь с 1828 года, после смерти автора, когда 17-летний Лист стал восхищать им всюду публику, несмотря на досадные неправильности во всех существующих его изданиях, обнаруженные недавно.

Посетив весной 1907 года Берлинскую королевскую библиотеку и познакомившись с автографами фортепианных концертов C-moll и Es-dur, Сен-Санс нашел разницу между рукописью и печатными изданиями: «я убедился в том, – говорит он, – что сомнения, преследовавшие меня всю жизнь, были основательны, и несообразности печатной партитуры были следствием недостаточного изучения рукописи».

На 4 октября 1811 года было назначено открытие нового театра в Будапеште; предполагалась постановка подобающего событию пролога, драмы с содержанием из истории Венгрии и финала с аллегорическим содержанием и с музыкой. Распорядители предположенного торжества обратились сначала к Генриху Коллину, а потом, вследствие его отказа, к Коцебу, прося разработать соответствующую программу; талантливый поэт предложил для пролога сказание о «Короле Стефане», для финала – «Развалины Афин», а для драмы – «Бегство царя Бела»; последнее было отклонено, так как могло быть принято намеком на двукратное бегство императора Франца из своей столицы при отдаленных раскатах французских пушек.

Содержание пролога «Король Стефан, первый благодетель Венгрии» заимствовано из предания о жизни основателя династии Арпадов; Бетховен, принявший заказ на музыкальные номера к венгерскому торжеству, написал к этой легенде увертюру, триумфальный марш, шесть хоров и несколько мелодрам.

Аллегорические сцены под названием «Развалины Афин», подобно прологу, были составлены спешно, небрежно, содержание их было так же ничтожно, а изложение так же вульгарно; их сюжет следующий: Юпитер усыпляет Минерву на 2000 лет за то, что она не оградила Сократа, мудрости которого завидовала, от безжалостных и несправедливых судей. В пустынной местности, в пещере, спит Минерва, когда таинственные голоса возвещают конец ее сна, и Меркурий, посланник Юпитера, является пробудить ее. Богиня немедленно уносится в Афины, где с ужасом находит печальные развалины некогда славной столицы и видит всю Грецию порабощенную последователями Магомета. Минерва хочет направиться в Рим, но Меркурий сообщает ей, что столица латинян также стала жертвой варваров, и что страждущие музы нашли себе приют в столице Венгрии. Перед зрителем проходит торжественный кортеж с колесницами Талии и Мельпомены. Вдруг раздаются раскаты грома, молния сверкает в небесах, и жрец Юпитера возвещает, что бюст императора должен быть установлен между изображениями муз, что немедленно исполняется при звуках хора с оркестром и при ослепительном свете бенгальского огня, постепенно скрывающегося за падающим занавесом.

Этот ничтожный сюжет, восторгавший, впрочем, Мендельсона, сумел вызвать появление прелестных отрывков Бетховена, хора дервишей, марша янычар и триумфального шествия.

Открытие театра в Пеште было отложено на 9 февраля 1812 г. и состоялось в отсутствии Бетховена, которому болезнь не позволила покинуть Вену. Спустя десять дней «Венская газета» сообщила:

«Новый театр в Пеште был торжественно открыт 9 февраля; здание было очень эффектно освещено внутри и снаружи. Торжество началось прологом, под названием «Первый благодетель Венгрии», вслед за которым следовала историческая картина – «Провозглашение Пешта вольным городом Империи». Спектакль окончился пьесой с пением и хорами, – «Развалины Афин». Это произведение, как и пролог, принадлежит перу нашего знаменитого драматурга г. Коцебу, которому поручено было написать их для этого события. Музыка принадлежит нашему достойному композитору Бетховену. Зал был полон, и успех был полный».

Под впечатлением успеха этих произведений благотворительное общество в Граце (в Штирии), через своего патрона, прокурора Варенна, обратилось к автору их с просьбой прислать новые, неизвестные или еще не изданные произведения его, чтобы такими новинками привлечь публику на концерты, устраивавшиеся этим обществом. Из ответных писем композитора видно отношение его к просьбе Варенна и к подобным концертам вообще, причем сквозь его признания в сочувствии благотворительности сквозит эгоистический замысел устроить в свою пользу концерт в Венгрии и даже переселиться туда; в этих письмах впервые упоминается «тамошняя дилетантка», с которой мы еще не раз встретимся в дальнейшем изложении; Мария Кошак впоследствии вышла за адвоката Пахлера и приглашала Бетховена к себе в Грац; летом 1817 г., встретив ее в Бадене, композитор увлекается ей и заносит в свой дневник:

«Только любовь, да, только она в состоянии осчастливить мою жизнь… Боже, дай мне, наконец, найти ту… которая дозволила бы мне назвать ее своею! Баден, 27 июня, когда М. проезжала мимо и казалось, что глядит на меня…»

В ответ на просьбы прокурора Варенна композитор писал ему:

Вена, 8-го февраля 1812 г.

Партия оратории получены уже г. Оттихом, и я прошу вас, как только минет надобность в них, прислать мне обратно. Едва ли найдется в них ошибка, но на всякий случай имеется у вас партитура, так что легко можете помочь делу.

К только вчера получил увертюры из Венгрии. Они немедленно будут расписаны и отправлены вам. Сверх того приложу я еще марш с хором, также из «Развалин Афин», и вы, таким образом, будете в состоянии изрядно заполнить время.

О дальнейшем моем намерении относительно увертюр и марша с хором сообщу я вам при отправке (так как эти пьесы находятся только в рукописи).

Так как я раньше года ничего нового из произведений моих не издам, и в случае издания всякий раз письменно обязан ручаться издателю в том, что этих произведений никто не имеет, то вы сами поймете, что мне необходимо обеспечить себя от малейшего сомнения или какой-либо случайности. Впрочем, постараюсь доказать вам мою всегдашнюю полную готовность помочь вашим тамошним бедным, и я сим обязываюсь ежегодно присылать вам, в пользу этих бедных, произведения мои, написанные нарочно с этою целью, или даже другие сочинения мои, находящиеся еще в рукописи. Прошу также теперь же познакомить меня с вашими предположениями относительно будущности помянутых бедных и я непременно приму это в соображение. Засим прощайте. Примите уверение в уважении.

Вам преданнейший Людвиг ван Бетховен.

Несмотря на готовность служить вам по-прежнему всеми силами на пользу бедных, мне в настоящее время это невозможно. У меня нет собственного переписчика, который как всегда переписывал бы мне; поэтому у меня мало времени, и я вынужден прибегать к посторонним переписчикам. Один из них обещал мне переписать для вас увертюру и проч., но Страстная неделя, в течение которой бывает столько всевозможных концертов, помешала ему сдержать свое слово. Невзирая на все мои усилия, невозможно было отправить с первой почтой увертюру и марш с хором, даже если бы они были переписаны, если же я отправил бы со следующею, то они прибыли бы слишком поздно для Светлого Воскресенья. Укажите мне средство (или случай), каким образом и когда отправить их, чтобы вам выгадать больше времени, и я сделаю все возможное, чтобы помочь бедным.

С уважением, преданнейший вам Людвиг ван Бетховен.

Если нельзя всего отослать за раз, то необходимо сейчас же послать в Грац, по крайней мере, партитуру хоров, потому что их придется еще расписать. Лучше всего было бы отослать в Г. все сразу; за небольшую плату, если представится к этому случай. Тогда они могли бы там легко выбрать и репетировать.