Текст книги "Цвет жизни"

Приказчик гастрономического магазина Бояринцев саженными прыжками летел за вором, разбившим витрину. Казалось, никакая сила не могла задержать этот стремительный бег. Тяжелый топот разносился далеко по переулку.

Вдруг, вместо того чтобы снова заорать: «Держи вора!», Бояринцев, споткнувшись, взревел и, неуклюже подпрыгнув, с разбегу бахнулся в лужу. Кряхтя и чертыхаясь, стал медленно вылазить из липкой, как тесто, грязи. Хорошо, что в ночи никто не видел этой картины, а то позору было бы еще больше.

Безуспешно смахивая и стирая грязь с лица, живота и коленей, он, сильно хромая, побрел обратно. Боль ниже правого колена, куда угодил булыжник, брошенный Тарасом, была нестерпимой. Кроме того, саднили щека и ухо, которым досталось при падении.

Всю дорогу Бояринцев отборными ругательствами крестил вора. Грозил и клялся, что все равно узнает его и поломает все ребра. И чем ближе он подходил к магазину, тем сильнее хромал. Но причина была не только в ноге. Бояринцев всё более понимал, что самое страшное еще впереди, и потому невольно замедлял шаги.

Приготовив оправдания и набравшись смирения, чтобы выслушать брань хозяина магазина, каковым был его родной дядя, он робко открыл дверь.

Тем временем приземистый, в отличие от племянничка, дядя, точно резиновый, прыгал из одного угла магазина в другой, кружился, топал ножками, поминал всуе бога, одновременно ругаясь самыми грешными матюками. Толстый, с пухнущим лицом, он походил на пузатый графин с жигулевским пивом.

Увидев расхристанного и грязного Бояринцева, дядя схватился за свою лысеющую голову и завопил:

– О, боже ты мой, боже ты мой!.. Сколько ж раз я приказывал тебе… Христом богом просил, чтоб ты, сволочь, меньше жрал, а смотрел бы за магазином. Чтобы днем разбили витрину!.. Позволить запереть себя… Боже мой, боже мой… Я тебя, свинью, проучу, – брызгая слюной и тыча в лицо племянника кулаками, орал хозяин.

Бояринцев краснел, пыхтел, отдувался, вытирал фартуком с лица грязь и пробовал оправдываться.

– Где же день… В девять часов… С каждым может так, Ананий Ермолаич. Это ж разбой форменный. И ни одного городового, – соврал он.

– Я тебе, мерзавец, дам разбой… Городового ему не было!.. – еще яростнее набрасывался дядя. – Не родня ты больше… За твой счет вставлю стекло… Всё вычту. И завтра же… Завтра же расчет!.. – Хозяин орал фальцетом и топал ножками. – Разориил!.. Скинь фартук мой, скинь! Во-он!.. Чтобы и духа твоего тут не было… – Сорвав фартук, он сунул кулак в лицо разорителю… Размахнулся еще раз, но Бояринцев уже попятился к двери и без боя отступил на улицу.

Оставшись в магазине один, Ананий Ермолаевич еще долго бушевал, негодуя на неблагодарного неумеху-племянника…

Попав, кроме дядиных кулаков, еще и под дождь, Бояринцев окончательно уверился в том, что он самый несчастный человек на свете, что горю его нет предела…

С детства Арнольд воспитывался в небольшом имении отца, как в теплом гнездышке. Но несколько лет назад умер отец, вслед за ним и мать. Имение пошло с торгов за долги, мальчика из милости взял к себе дядя Ананий Ермолаевич. Как только Арнольд с грехом пополам окончил гимназию, дядя сразу же поставил племянника за прилавок. Ни на что другое тот был не способен.

Но молодой Бояринцев считал себя не последним человеком на этой земле и верил в свою счастливую звезду. Отвертевшись от военной службы, он подыскивал богатую невесту и мечтал о собственном магазине.

Жизнь рисовалась ему, как красивый пирог, начиненный разными яствами. Надо только суметь завладеть этим пирогом, и тогда – кромсай его с любого конца… В своих же способностях «завладеть» Арнольд самовлюбленно не сомневался и уже начинал понемногу копить деньги. Но по близорукости и душевной недальновидности Бояринцев не замечал, что Ананий Ермолаевич, каждый день недосчитывая выручку, внимательно следит за ним и уже давно считает племянника в своем доме обузой. А теперь, ухватившись за удобный случай, любезный дядюшка одним махом подрубил, как тот изъяснялся евангельским примером, «бесплодную смоковницу»…

«Куда ж теперь идти… И что делать?» – растерянно думал Бояринцев, очутившись на улице. С горя и досады он зашагал на окраину города, к известному в определенных кругах грязной репутацией заведению Елизаветы Широковой. Там всегда и спирта дадут, и одежду можно отчистить от грязи…

Уже далеко за полночь, перед рассветом расслабленный Арнольд шел от Широковой на вокзал, где думал вздремнуть часок-другой. Холодный предутренний ветер хлестал его по лицу. Но в голове кружились спиртные пары, и Бояринцев, не замечая холода, лихо шагал в расстегнутом пиджаке. Временами он даже начинал заводить:

 
У саратовской гармошки
Тонки, толсты голоса…
 

Но тут же спотыкался на неустойчивых ногах и замолкал.

Обида, нанесенная дядей, уже не казалась теперь такой непоправимой, какой представлялась с вечера.

Натолкнувшись на фонарный столб, усталый Бояринцев с нежностью облапил его. Затем, опустив отяжелевшую голову, смутно различил на земле какие-то ровные белые бумажки. Взял один листок, с трудом поднес его поближе к носу. И тут же руки заметно задрожали, а из головы стал быстро выветриваться хмель. При свете фонаря широко раскрытыми глазами он вновь и вновь прочитывал крупный заголовок:

«Долой царя и его прихвостней-генералов! Долой братоубийственную войну!»

Сама собой ожила в сознании, казалось, давно забытая картина. Когда была объявлена война, по городу двинулись крестные ходы с хоругвями да иконами и патриотические манифестации с портретами императора. Обычно в первых рядах шли заводчики, гласные думы, купцы, офицеры, порядочно обрюзгшие отставные военные. За ними чиновники, журналисты, гимназисты, лавочники, малочисленные мастеровые, горожане из простых. В таких выступлениях Бояринцев участвовал с большой охотой, стараясь пристроиться ближе к первым рядам.

Особым благоговением и гордостью наполнялась его душа, когда ему доверяли нести икону или портрет какой-нибудь царственной особы. Тогда он вышагивал осторожно, крепко держа в руках порученную ему драгоценность… Громче других старался петь молитвы, гимн «Боже, царя храни» и другие торжественные песни.

Однажды Бояринцев с группой подвыпивших ребят затесался в толпу запасных, пришедших на призыв. Кто-то стал разбрасывать прокламации. Вскоре налетели казаки и стали разгонять людей. Досталось тогда случайно и Арнольду: казак рассек ему нагайкой щеку. С тех пор Бояринцев далеко обходил всякие демонстрации и митинги.

В своей жизни ему приходилось и красть, и подделывать документы, чтобы избавиться от призыва в армию, и распутничать… Но, пожалуй, никогда не испытывал он такого страха, как теперь, когда держал в дрожащих руках крамольную, сулящую большую беду листовку… «Бежать… Бежать подальше, покуда не увидали полицейские», – очухавшись, решил он.

Трусливо оглянувшись по сторонам, Бояринцев вдруг увидел три тени. Они возились около какого-то ящика и торопливо выбрасывали из него листовки, которые с шуршанием летели прямо на него.

Страх еще больше заледенял приказчика. Ему тут же вспомнились бродившие по городу разговоры о подпольной типографии революционеров, которую давно разыскивают жандармы.

«Это ж те самые революционеры… Они раскидывают по городу листовки…» Эта простая и убедительная разгадка словно молотком ударила его по голове. И он испуганно шарахнулся за выступ ближайшего дома. Но следом в момент пришла другая, можно сказать, спасительная мысль о том, что если этих подпольщиков выследить и сообщить в жандармское управление, то на этом можно не только подработать, но и начать в люди выходить. Ведь однажды такую службу уже предлагал Бояринцеву знакомый жандармский офицер.

От принятого решения на душе стало легко, даже радостно. Теперь ему уже не надо возвращаться к распрекрасному дядюшке, он не будет кланяться этому заботливому скряге. Прячась за углами и выступами домов, взволнованный Бояринцев стал выслеживать «революционеров».

Почти на самой окраине города от тройки один отделился. Но вот и последние две тени, пройдя несколько кварталов, стали прощаться. Положение осложнялось. «За кем идти?» – растерянно размышлял теперь уже бывший приказчик.

А между тем «революционеры» уже разошлись в разные стороны, дальше медлить было невозможно, и Бояринцев, не раздумывая, спешно двинулся в ту сторону, куда пошел Тарас…

Через несколько часов, уже утром, арестованного Тараса доставили в кабинет жандармского управления. В гимназической форме он совсем не был похож на босячонка.

При аресте Тарасу не предъявили обвинения. Очутившись теперь в просторном полутемном помещении с черными тяжелыми шторами, он долго догадывался, зачем это понадобилось вести его сюда?

За письменным столом сидит офицер, одетый во всё новенькое. Ремни и сапоги при малейшем движении поскрипывают. Он как-то машинально поглаживает то игольчатые усики, то плотную, чуть поблескивающую шевелюру с ровным пробором. Белыми руками офицер держит бумагу и, чуть откинувшись в кресле, читает. Увидев Тараса, бросает на него опытный пытливый взгляд и вежливо указывает на стул:

– Прошу, молодой человек.

И снова погружается в чтение, лишь изредка поглядывая на Тараса.

Тем временем наш арестованный от нечего делать рассматривает развешенные по стенам портреты каких-то важных персон и с показным равнодушием трёт пальцем нос. Офицер всё замечает и усмехается. Он считает себя человеком проницательным и убежден, что арестованный прикидывается простачком.

Наконец, когда вся бумага прочитана, офицер не торопясь подписывает ее и тоном старого знакомого спрашивает Тараса:

– Ну-с… Как у вас идут занятия? Вы в каком классе?

Тарас нарочито широко зевает и нехотя бурчит:

– Ни в каком. Не учусь я. Исключили…

– Исключили! Вон оно что… Как тут вас…… – тянет жандарм, догадываясь, что арестованного гимназиста могли исключить за политические дела. – Тарас Квитко. Квитко… Что-то припоминаю. А это не ваш батюшка на Французском заводе работал? Машинистом? Такой скуластый, рябой? Он?.. Вы, правда, на него мало похожи. Скорее, на родительницу…

Уставясь в лоснящийся натертый пол, Тарас продолжает отвечать уклончиво.

– Не помню я отца… Я тогда крохотный, как малек, был. А как на войну призывать стали, тогда народ расстреливали… Возле гимназии, у сквера. С тех пор пропал отец, не знаем мы, где он.

– Видите, какое вас несчастье постигло, а вы ничему не научились, продолжаете пагубное дело, – чуть вздохнув, заметил офицер и участливо стал допрашивать: – Без отца-то плоховато живётся? Если не учитесь, где же работаете?

– Газеты продаю… Носиль…щиком ещё… – Тарас широко зевнул.

– На газетах в наше сложное время трудно жить. Тем более приобрести такую вот новенькую форму, какая на вас. Прямо с иголочки… – усмехнулся опытный офицер. Для него было ясно, что этот ряженый гимназист использует деньги крамольного происхождения. Вполне возможно, что и от подпольной организации. Жандарм уже предвкушал успех дела, всё более уверяясь, что напал наконец на след большевистского кружка, за которым охотился не первый год.

– Может, у вас есть благодетели, которые, так сказать, пекутся о подростке? – продолжал выспрашивать офицер, почесывая мраморным пальцем усики.

– Чего-чего, а благодетелей у меня много… – иронично промычал Тарас.

– А кто же именно? И где они проживают? – насторожившись, подхватил офицер.

Но Тарасу этот допрос не нравился. Неприязнь к городовым и жандармам, которая всегда жила в нем, обнаружилась теперь с новой силой. Глядя в упор на фальшиво-заботливую физиономию с противными усиками, Тарас раздраженно отметил:

– Да вот вы первый благодетель у меня. А за вами ещё… на каждом углу стоят…

Лицо офицера вспыхнуло, но он быстро пригасил его, взял себя в руки. И, будто не заметив колкости, заговорил примиряюще:

– Не волнуйтесь… Я с вами, молодой человек, хотел поговорить по-приятельски. Что говорится, по душам. – Затем взял со стола пачку папирос и мягко предложил: – Курите? Хоть и рановато вам, но…

– Это можно, – сказал Тарас и потянулся к коробке с золотыми буквами. Грязноватыми, с порядочно отросшими ногтями пальцами Тарас умудрился ухватить в коробке «Императорских» сразу пять папирос, четыре положил в карман, а одну зажал в зубах. Этот поступок и подозрительно заскорузлая ладонь арестованного вселили в жандарма сомнение, что перед ним сидит гимназист. Но это не разочаровало его. Если этот хитроватый и жадный до курева паренек вдруг рядится в чужое, чтобы принять другой образ, то здесь наверняка не всё чисто. С прежней любезностью офицер предлагал вопросы:

– Ну-с… А не скажете ли, молодой человек, кто у вас председатель этого…комитета?

– Какого еще комитета? – наивно спросил Тарас.

Офицер стал уточнять свой вопрос.

Тарас с трудом сдержал себя, чтоб не рассмеяться. Он наконец понял, что его приняли за другого преступника. Как говорится, ловили сокола, а поймали воробья. Однако эта забавная история вроде бы не предвещала ничего страшного.

Теперь офицер повел допрос не прямой дорогой, а окольными путями. Он взял со стола одну листовку и не торопясь, брезгливо морщась, стал читать:

«Долой царя и его прихвостней – генералов!

Долой проклятую братоубийственную войну, которая нужна только эксплуататорам!

Товарищи рабочие, крестьяне и солдаты! Уже больше двух лет продолжается эта небывалая в истории война. Миллионы ваших братьев, отцов положили свои жизни на многих фронтах или вернулись домой калеками. Но царь и генералы гонят все новые и новые тысячи солдат, дотоле честных тружеников, на кровавую бойню.

Кому же нужна эта бойня?

…Надо брататься с рабочими и крестьянами, одетыми в немецкие и австрийские шинели. Надо самим солдатам прекращать войну. Надо свергнуть власть помещиков и капиталистов и установить свою рабоче-крестьянскую власть, которая…»

Не дочитав до конца прокламацию, офицер отшвырнул ее и нервно зашагал по комнате. Казалось, что жандарм вот-вот схватит стул и запустит его в Тараса.

Через минуту офицер вроде бы успокоился, но, резко остановившись перед арестованным, вдруг стал кричать:

– Тебе… вам не стыдно призывать к предательству Отечества нашего? Не стыдно?! Распространять эту чудовищную и гнусную ложь?! Или вы думаете, что русские солдаты не знают, за что они сражаются? И против кого?.. – После вспышки гнева голос офицера стал потихоньку уравновешиваться. – Поймите, только подлые дезертиры, трусы, шпионы способны на такое преступление против Родины, против цивилизации. Вы что, молодой человек, думаете, что авторы этих похабных строк желают добра своему народу?..

Офицер сел рядом с Тарасом, положил ногу на ногу и неожиданно дружелюбно потрепал его за плечо:

– Помогите, помогите нам поймать авторов этой листовки… Назовите адрес типографии… И получите свободу, искупите вину, пойдете к больной родительнице вашей. – Тарас недоверчиво молчал. – …И не сомневайтесь, всё останется между нами, здесь умеют хранить тайны. Абсолютно не пострадаете. Ну как?..

Лицо офицера спокойно и доброжелательно. Только нетерпеливо вздрагивающая узкая ладонь, поглаживающая напрягшееся колено, выдает внутреннюю бурю. Уже загорелся и попыхивает огонек в прищуренных глазах…

Тарасу стало жарко. Он медленно вытер лоб и тут же с озорством переспросил:

– Так вам типографии нужен адрес?

– Да-да, типографии. Именно типографии, – чуть напряженно улыбнулся офицер.

– Ладно, так и быть, скажу, – уступчиво размяк Тарас. – На Мариинской, против аптеки. Да о том каждый извозчик знает. Вот там и типография.

Офицер вскочил и грубо оборвал:

– Вы…Ты мне тут басни не плети… Дурачком не прикидывайся! А и вправду дурак. Не представляет, что его ждет… Р-раздавлю! Вместе с соками всё что надо выжму!.. Будешь говорить? Ну?..

Офицер схватил со стола револьвер, щелкнул предохранителем. Тарас растерянно кинулся к двери, но офицер преградил путь и загнал его в угол.

– Размозж-жу!.. Приш-шью, как собаку… – уже не орал, а шипел он.

– Ничего не знаю я… – Тарас с боязнью глядел в дуло поблескивающего вороненого револьвера.

Наконец терпение жандарма лопнуло совершенно, и он умело пнул дерзкого арестованного в живот. У Тараса помутнело в глазах. Скрипя своими новыми сапогами, офицер злобно отскочил к столу и, упав в кресло, стал торопливо что-то писать, затем вызвал конвойного охранника. Передавая листок, хмуро указал на Тараса, который еще ежился в углу от боли в животе.

Через полчаса Тарас уже шел по центральной улице города. Вслед за ним шагал конвойный, держа в руке револьвер. Тарас замечал, как на тротуарах останавливались люди; многие сочувственно шептались, некоторые молча провожали равнодушным взглядом. А за спиной, как галчата, кричали ребятишки, забегали вперед и, разинув рты, смотрели на Тараса, словно на чудище.

– Разойдись! – пронзительно свистнув, кричал ребятне конвойный.

А Тарас уже подумывал о побеге. Неплохо б выкинуть какую-нибудь штуковину: в обморок упасть или неожиданно шарахнуться под ноги жандарму, сшибить его, нырнуть в ближайший переулок…

С опаской и надеждой поглядывал Тарас по сторонам и вдруг увидел хозяина злополучного чемодана. Тот шел по тротуару, по-прежнему прихрамывая, с костылем. Форменная офицерская фуражка была надвинута на глаза. Тарас так удивился, что остановился как вкопанный. В голове как-то помимо его мелькнуло: «Выдать…

И отпустят к матери». Он уже обернулся в сторону жандарма и, указывая на группу прохожих, среди которых был и хромой офицер, невнятно сказал:

– Гляди – он…

– Кто? – сердито спросил жандарм. Но мысли в мятущейся голове Тараса уже свернули в другую сторону: «Что бы они мне ни лепили, с меня все равно взятки гладки, подержат день-другой и выпустят. А ему туго придется…» Вдобавок припомнилось, как по-настоящему добр был этот офицер, да и трешницу дал, пусть и не дошло ничего до матери…

– Так кто? – озирался конвойный.

Тарас, облегченно рассмеявшись, стал указывать на хромого офицера, но нёс явную небылицу:

– Вон он, тот дядя, у которого в прошлом году я бумажник вытащил с карточками, а на них бабы неодетые…

– Ты иди, иди. Ишь, глазастый какой…. – пригрозил жандарм. – Я тебе таких баб надаю, что на корячках будешь ползать. – И, схватив Тараса за шиворот, он с силой толкнул его вперед.

Но Тарас ничуть не обиделся. Наоборот, ему стало радостно, что он «не пожёг» человека.

Тюрьма находилась ближе к окраине Царицына и была огорожена высоким каменным забором. Огромные, окованные железом ворота были надежно, без щелки, затворены. Возле них стоял часовой, не допуская близко женщин, принесших арестантам передачи. Увидев жандарма с Тарасом, он ударил в маленький колокол и крикнул:

– Принимай!

В глазок дверцы ворот кто-то глянул. Жандарм просунул в глазок листок, загремел замок, лязгнул тяжелый засов. За дверцей тоже стоял часовой. Он пропустил пришедших и захлопнул дверцу. Прошли через тюремный двор к кирпичному особняку конторы.

В конторе было шумно. Толпилось несколько надзирателей. Сгорбленный писарь что-то оформлял двум арестанткам, которых выпускали на свободу. Лица у них были какие-то серые, с желтоватым оттенком, как бумага, долго лежавшая без света. Женщины сильно волновались и, видимо, радовались тому, что выходят наконец на волю. Каждый надзиратель, проходя мимо, старался обязательно ущипнуть их или тискнуть в бок кулаком.

– Мало у вас, видать, жирку-то выкачали, – заметил один из них, худой и кособокий, с неровным лицом.

Женщина постарше огрызалась:

– Не трожь!.. Чтоб вас на том свете так покачали, черти… Невинных людей два месяца держали взаперти, как зверей каких.

Очередь дошла до Тараса.

– Политический, за распространение прокламаций… Бежать пробовал… – торопился отрекомендовать Тараса жандарм, мол, вот какого преступника один доставил. Не глядите, что пацан, такие еще опаснее.

Теперь все набросились на парнишку в гимназической форме. Политических здешняя обслуга ненавидела даже больше, чем уголовных.

– Тоже мне ревлюцанеры… – прокуренно выдохнул один из надзирателей. – Нос вытирать не научились, а уж свою власть устанавливают…

– В школах-то чему таких вот учат?

– Баловство щас там одно, а не ученье, – степенно рассудил грузный старший надзиратель с вроде как начищенными, как пуговицы мундира, глазами и благообразным выражением лица. – Пороть бы надо, пороть… Да нельзя теперь… в школах-то… – он противно поджал губы. – Но ничё, в других местах можно…

– Давай скидай форму свою, у нас лучше есть, – ухмыльнулся кособокий надзиратель.

Когда Тарас разделся донага, его одежду прощупали и связали в узелок, а кособокий, руководящий приемкой арестованного, стал громко перечислять:

– Волос черный, кудрявый.

– … кудрявый… – как эхо откликался писарь.

– Нос тонкий, с горбинкой.

– … с горбинкой…

– На груди татуировка… В четверть длины… Ширины стоко ж… Выколото сердце… В нём две женских головы…. И две надписи… «На…деж…да…» и «Мать»…

– … и «Мать»…

– Не надписи, а подписи, – недовольно поправил кособокий. Блескоглазый вроде вскользь бросил:

– А ну-ка, «пощупай»…

Кособокий стал «щупать».

– Сколько лет? – спросил он Тараса. И тут же ударил его кулаком в подбородок.

– Не считал… – харкнул Тарас.

Кособокий развернулся и вмах разбил ему в кровь нос. Не спеша добавил:

– Волк… Строже надо держать… – И, обращаясь к писарю, бросил: – Запиши, что шестнадцать.

– Лет шестнадцать…

– Среднего роста, в плечах широк.

– …в плечах широк, – как заведенный повторял писарь.

Когда всё перечисли и записали, Тараса одели в широковатую арестантскую робу и повели в главный тюремный корпус – высокое трехэтажное здание грязно-желтого цвета, маленькие окна которого были заделаны толстыми решетками. По истертой каменной лестнице надзиратель привел Тараса на третий этаж, в длинный мрачный коридор, похожий на подземелье… Спертый серый воздух, по обе стороны коридора камеры. Все двери с железными засовами, на которых, как гири, замки.

В дверях небольшие круглые оконца – волчки. Через них надзиратель может, не отпирая дверь, заглядывать в камеру, наблюдать за арестованными. Сейчас в некоторые волчки кому-то из арестантов удается ненадолго увидеть новичка. Из одного конца коридора несется песня, печальная и приглушенная, как из подпола. С другого конца доносится ругань и чей-то громкий спор.

Но вот надзиратель остановился около двери, на которой белой краской были выведены цифры 21, а рядом, мелом, еще одна двойка, в скобках. Резко щелкнул замок, лязгнул засов, и надзиратель втолкнул Тараса в камеру.