Текст книги "Цвет жизни"

– Эх, выпустили бы нас на волюшку и зажили бы мы как надо. Магазин у меня хоть и небольшой, а бойкий. Взял бы тебя в компаньоны. Человек ты трезвый, деньги будешь беречь, через год-два разбогатеем.

– Подержат-подержат и выпустят, – уверенно прошипел «брат». – А торговля дело хорошее. Главное, чтобы без греха, по-божески. Христос нигде не учил, что торговать нельзя. Только вороватых торговцев гнал из храмов.

Разговаривая, «брат» словно давился. Тарас чуть-чуть открыл глаза и увидел: купец держит в руке кругляш сушки, ждет, наверно, пока собеседник с предыдущей справится. «Брат» справляется не очень, потихоньку хрустит, как мышь, и давится.

«Вот святоши…» – улыбнулся Тарас и решил поозоровать. С видом умалишенного он вдруг вскочил и заорал во все горло:

– Убью гадов! Тесто сделаю!.. – Затем схватил чайник и окатил брата и купца водой. В камере поднялась суматоха. Трое кричали и махали руками. Проснулся техник и, не понимая, в чем дело, стал натягивать штаны. К двери камеры подбежал надзиратель, стал барабанить кулаком и грозить в «волчок».

– В карцер!.. Молчать! Всех спущу!..

– Во божьи люди!.. – еще громче кричал Тарас. – Днем постятся, а ночью жрут!.. И как лягушки до утра квакают!..

Надзиратель опять забарабанил. Тарас как ни в чем не бывало лег и спокойно заявил:

– Пикнете еще раз, из параши окачу. Я больной человек, у меня припадки…

Угроза подействовала, все замолчали, а через полчаса «брат» и купец уже похрапывали.

Утром в камеру, и без того переполненную, привели еще одного арестанта. Он неуклюже ковыльнул с костылем через ноги «брата» и сел на койку техника.

Тарас сразу узнал в нем человека, у которого он украл чемодан с прокламациями, хотя внешность его заметно изменилась. Лицо похудело и обросло черной щетиной. В таком виде он был совсем не похож на офицера, а больше смахивал на рабочего или грузчика пристаней. Взглянув на «брата», он спросил, обращаясь сразу ко всем:

– Это что же с ним такое, болеет?

Размотывлин объяснил.

– А-а… – неопределенно протянул пришедший и, пытливо осмотрев всех арестантов, добавил: – Себя спасает… Плетью обух перешибает. Измочалится… А где ж мне расположиться? Ступить негде.

– Во всех камерах так. Тюрьма строилась на сто восемьдесят человек, а теперь в ней содержат пятьсот с гаком. И каждый день новых кидают… – привел точную справку техник.

– Это хорошо, – хитровато сказал прибывший. – Много мусора в избе – хозяева неряхи…

– Собирайтесь! На гулянку пора! – крикнул в «волчок» надзиратель.

Хромой отказался.

– Я только с воли, располагаться буду.

– Мне тоже не хочется, – заявил Тарас. Ему было любопытно поговорить с хромым.

При этом купец, уже собравшийся, вдруг сел на койку, словно раздумывая: «А стоит ли и мне идти?».

– Вы что же, не хотите? Погода замечательная, – обратился техник к Размотывлину.

– Нет, зачем же, – голубоглазо встрепенулся купец. – Я вот только постель подправлю-с. С утра забыл. – Взбивая подушку, купец прятал глубже узелок с продуктами.

Когда постель была убрана, он, оглядываясь, положил еле заметный клочок бумажки на уголок подушки. Если кто вздумает лезть за узелком, то неминуемо смахнет бумажную кроху на пол и тем самым выдаст себя.

Тарас сразу разгадал эту хитрость. Как только закрылась дверь и в коридоре смолкли шаги, он пересел на койку купца, ближе к изголовью. Хромой тоном, вызывающим на откровенность, стал выспрашивать парнишку, кто и за что сидит в их камере. Тарас рассказал все, что знал.

– А тебя какая лихая занесла? – отечески, без тени упрека или насмешки спросил хромой.

Тарас чистосердечно выложил свою биографию и прочие жизненные моменты, но случай с чемоданом и то, что он уже встречался с хромым, утаил.

– Надо же!.. Мы ведь с твоим отцом друзьями были хорошими! – удивленно и радостно воскликнул хромой, когда услышал фамилию Тараса. – Не только на одном заводе, но и цехе одном работали. Да… – Он как-то осуждающе глянул на Тараса. – Далеко же яблочко-то откатилось от родителя… Он работяга был, каких редко найдешь, и с головой. Мы еще с ним, бывало, шутили: у тебя, мол, сын, а у меня дочь, родниться думали, – совсем разговорился хромой.

– А ты сам-то за что угодил? – спросил Тарас, заглядывая в глаза, которые прятались, чуть искрясь, в морщинах под густыми бровями.

– Много будешь знать, состаришься быстро… – буркнул старик.

– А звать тебя как? – не унимался Тарас.

– Дядя Антон… Зотов.

– Зотов?.. – удивился Тарас. – Тогда и я тебя знаю.

– Откуда? – насторожился старик.

– Много будешь знать, состаришься скоро… – смешливо передразнил хромого Тарас. Но тут же заботливо осведомился: – Поди, еще не завтракал?

– Что, есть сухарики, лишки?

– У нас всегда есть, – с достоинством ответил Тарас. Повернувшись, он взял узелок, незаметно вынутый из-под подушки купца и теперь лежавший на его собственной постели.

– Кушайте, никого не слушайте. На здоровьице… – потчевал Зотова Тарас. – Это мне свои ребята приносят с воли. Может, и сворованное, да как тут разберешь, в тюряге…

Зотов был наверняка страшно голоден и потому не заставил себя упрашивать. С не меньшим аппетитом ему помогал Тарас… В какие-нибудь десять минут они ополовинили узелок. Видя, как «брат» глядит на него широко раскрытыми осуждающими глазами, Тарас иронично заметил:

– Дал бы и тебе, да, вишь, закон ваш не позволяет днем есть.

Когда они с хромым закончили рисковую трапезу, Тарас опять незаметно сунул узелок под купцовскую подушку. Только успел положить бумажку на прежнее место, как лязгнула дверь и в камеру с прогулки вернулись техник с купцом.

Тарас заметил, как Размотывлин сразу бросил взгляд на вроде бы нетронутую бумажку. В результате они оба были удовлетворены…

Видя, что больной человек лежит на полу, а толстый купец на койке, Зотов решил, что надо их поменять местами. Не симпатизируя ни тому, ни другому, он все же чувствовал какой-то внутренний протест против такой несправедливости. И, повернувшись к купцу, спросил:

– А что же это у вас умирающий на холодном полу лежит?

– Да ведь мы раньше поступили-с. А они недавно. Как же иначе-с? – не понимая, в чём тут несправедливость, ответил купец.

– Как иначе?.. А вот самому надо слезть, а человека положить, – твердо и спокойно предложил Зотов.

Эта резкость заставила Размотывлина и техника боязливо насторожиться. Они молча глянули друг на друга, потом уставились на хромого, не зная, как теперь действовать и как вести себя, подспудно ощущая, что вместе с этим человеком в камере поселилось что-то чуждое, враждебное им. Хромой продолжал ожидающе смотреть на купца.

– Долго раздумываешь… Или никогда на полу не лежал? – уже с желчью бросил хромой. В его глазах вспыхнул дерзкий огонек, казалось, что Зотов вот-вот схватится за костыль…

Размотывлин побледнел, съежился, испуганно залепетал:

– Нет, зачем же, я всегда… навстречу… Больше меня никто в городе не жертвовал на Красный Крест… Я…

– Ну вот и слезай помаленьку, раз благотворитель. Или помочь?

Купец торопливо убрал с койки одеяло, подушку, стал суетно возиться с одеждой. Между тем доходяга охотно, но боязливо, как-то боком перебрался на койку.

Вдруг Размотывлин заметил, что его узелок здорово похудел. Он упал на свою скомканную постель и долго бросал взгляды то на одного арестанта, то на другого, ища виновного. И наконец, упершись потемневшими глазами в «брата», он, задыхаясь от злобы, прошептал:

– И ты…с ними, Иуда!..

– Блаженны вы, когда поносят вас… – безуспешно оправдывался «брат»…

Поступком Зотова Тарас был восхищен. Не мудрено, что они подружились. Тарас всё более угадывал в этом смелом дяде Антоне что-то родное, отцовское. Они часто беседовали и не только от нечего делать, чтобы убить тягостное и медленное тюремное время. Дяде Антону можно было задавать вопросы на многие темы – о рабочих ремеслах, о дальних странах, о книгах, героями которых были люди сильные и справедливые. Говорили «старый да малый» и о вещах посерьезнее: нынешнем положении в Царицыне и в измотанной войной стране…

Так прошел месяц, другой. Миновал декабрь, и закружились по городу, его улицам, площадям и оврагам лютые январские метели…

Долговязый дежурный надзиратель Оглобин крадется по коридору, заглядывая в «волчки». Он призван делать так всю ночь. В каждой камере должна до рассвета гореть маленькая керосиновая лампочка. А если где она потухнет – Оглобин громко стучит в дверцу, булгачит сонных арестантов:

– Эй, шантрапа, огонь вздувайте!

Свет нужен Оглобину для того, чтобы лучше наблюдать за арестантами. Мало ли что они могут делать в потемках? Осенью конокрады-цыгане, воспользовавшись темнотой, чуть не спилили решетку. А недавно политические в камере нижнего этажа вообще продолбили под нарами немалую дыру в стене. Каждый день выносили в карманах в помойную яму и уборную выковырянные и выкрошенные куски кирпича и цемента… Когда пролом был готов, связали из полотенец, кальсон, рубах и прочего сносный канат и, спустившись со второго этажа, как-то одолев каменную ограду, сбежали на самой заре…

Нет, Оглобин не станет спать и никому не даст потушить свет. За без малого двадцатилетнюю тюремную службу он ни разу не имел замечаний от начальства. А потому, что у Оглобина свой подход к арестантам. Он охотно выслушивает их жалобы, более надежных выпускает лишний раз в уборную. Но всё же всегда держит ухо остро. Когда арестант предлагает ему закурить папиросу, он скромно отнекивается:

– Не привыкли мы… к роскоши такой…

А если предложат махорку, согласится, но опять же осторожно:

– За компанию разве… чуток совсем… – И долго будет свертывать цигарку, пока арестант и в свою ладонь сыпанет махры из той же пачки. Мало ли каких порошков можно добавить в табак! Арестант, он, как правило, зверь хитрый. Как бы и кем ни прикидывался, всегда ненавистью дышит к надзирателю, и надо умеючи держать его в клетке.

Так размышляя, Оглобин продолжает обход. Вот он заглянул в «волчок» 21-й камеры. Все пять арестантов спят. Но, приглядевшись, он удивляется: почему смирный купец на полу, а чуть не подохший сектант на его койке? Дежурному это не нравится. Тут что-то не то. Но что именно – быстро уразуметь Оглобин не может. Притаившись, он еще минут пять наблюдает за спящими.

Камера узенькая, кажется, раскинь руки и достанешь обе стены. Стоят две койки. На одной техник, на другой – богомольный, остальные на полу. Парнишка и хромой уперлись ногами в парашу. Под самым потолком небольшое окно с решеткой. Если встать на столик, похожий на высокий табурет, то можно малость поглядеть в это окно, увидеть кусок вольного неба, часть тюремного двора, город и Волгу вдали. Решетка на месте, все похрапывают, и Оглобин, успокоившись, неслышно движется к следующей камере.

Но опытный тюремщик ошибся. Тарас уже давно не спит. Услышав шорох за дверью, он смежил глаза и стал полегоньку посапывать. А когда шорох растаял, вытащил из кармана тщательно сложенный листок и еще раз прочитал записку, которую, замаскировав в передачу, переправил ему вчера Соловей.

«Тарас, – писал с воли Соловей, – мать твоя все стонет и кашляет пуще прежнего. Она уже не может ходить, а тетка Параска гонит ее с квартиры. Мол, иди помирать в другое место, ты мне и так в убыток, а помрешь, еще хоронить придется. Заработки ныне с нос гулькин, и я не всегда могу таскать ей хлеб. А Кошка переехал на квартиру к вам. Ты его, может, увидишь. Доходы наши совсем плохие. Народ отощал, злой. На днях Степана Кочергу убили до смерти. Записки помельче пиши. А то получил я зембель, а записка с лист целый и спрятал ты ее плохо».

Тарас глядит в грязную стену, и глаза его тихо наполняют слезы. Все стены испещрены надписями. И хотя он давно перечитал их вдоль и поперек, снова начинает разбирать слова, чтобы забыться…

«Чубок Григорий посажен за убийство гада унтера мая 24, года 1915 июле суд военный». И другой рукой рядом: «Нет Чубка на свете».

Затем еще крючки:

«Кому тюрьма мне постоялый двор плюю я на все законы». Сбоку стихи начерчены:

 
Моя милка тоже села
За сладкую курягу
Как хотите стерегите
После пасхи убегу.
 

«Иван Прохоров Телегин семьдесят пять лет крестьянин с Липовки Сидел по подозрению будто на землю хрестьян сбивал».

И так вся стена исписана, как тетрадь.

Тарас вспоминает свой арест, приказчика из гастрономического магазина, который привел жандармов. Затем он берет кусок стекла от разбитого стакана и пишет на еле найденном свободном месте:

«Найду гада толсторылого и отомщу Слово дал и руку приложил». Вместо подписи Тарас рисует рукоятку ножа.

Мысли снова возвращаются к матери. Он вновь перечитывает записку, потом закрывает глаза и видит исхудавшее лицо родительницы с наполненными болью и страхом глазами. Тарас засыпает, словно теряет сознание…

На дворе четко два раза ударил колокол, затем зачастил, и около минуты слышался сплошной гул. Следом в коридоре раздался резкий звонок и протяжный крик дежурного надзирателя:

– В камерах!.. Становись на пове-е-е-рку!

Обитатели 21-й зашевелились. С кряхтеньем поднимается хромой, зевая, крестится Размотывлин. Охватив руками подогнутые колени, Тарас прижался к стене. Но техник лежит. Ведь проверяющие заявятся еще не скоро. Он слышит, как через равные промежутки хлопают где-то вдали двери. «Тридцатая, двадцать девятая… двадцать третья», – подсчитывает техник и, вздохнув, поднимается.

Но вот уже гремит дверь. Лязгает засов. Четыре арестанта выстроились, «брат» лежит на койке. Оглобин стоит у раскрытой двери, два старших надзирателя входят в камеру, пересчитывают арестантов, делая пометки в толстом, кажущемся засаленным журнале. Они подозрительно осматривают камеру, проверяют решетку, заглядывают под койки.

Когда вся тюрьма проверена, надзиратель каждого коридора начинает открывать камеры и поочередно выпускать арестантов для оправки. Из маленьких камер, таких как 25-я и 22-я, иногда выпускают всех вместе. В уборную направляются охотно, маленькая прогулка все же дает возможность немного поразмяться, заглянуть в «волчок» соседней камеры.

Соловей не обманул Тараса: из 20-й появился Кошка.

– Живем, братуха! – обрадовался он, хлопнув Тараса по плечу.

У атамана лицо в синяках и ссадинах. Нижняя губа отвисла, и видны редкие желтые зубы.

На этот раз Кошка загудел в тюрьму крепко. Он забрался в интендантский склад и был там пойман. Приговор ожидался суровый. Но Кошка духом не падал, надеялся на побег. Когда пришло время расходиться, он шепнул Тарасу на ухо:

– Лететь не надумал?

– Трудно, – покачал головой Тарас. – Недавно улетели одни, стену лапками расковыряли… Теперь порядок навели, всё обнюхивают…

– Ослабнет! – уверенно заметил Кошка.

После оправки в камеру принесли по кусочку на человека непропеченного ржаного хлеба и большой помятый чайник с кипятком. Размотывлин, перекрестясь, развязал свой многострадальный узелок, закусывал плотно, чай пил с конфетами. Добротно завтракал и техник. Тарас молча глядел на сыто жующие морды, ему хотелось выхватить у этих двоих еду, но понимая, что выйдет один скандал, продолжал злобно глотать липкий, как тесто, хлеб. После таких завтраков в его желудке что-то давило и резало, будто там ворочался острый камень…

Но вот завтрак кончился, и впереди целых пять часов томительного ожидания обеда. Техник по-прежнему лежит на койке, беспрерывно курит и взирает в потолок. Размотывлин тоже взялся курить, кроме того, он еще и читает свою святую книжку. «Брат» привычно лежит почти без движений, только иногда он встает, шаркает к параше, куда выливает баланду. И опять валится мертвецом.

Зотов учит Тараса плести кошельки из хлеба. Делает он это так: берет сырой липкий хлеб и мнет его в руках. Затем накатывает из мякиша маленькие шарики, чуть побольше просяных зернышек, прокалывает в них иголкой дырочки и ссыпает шарики на бумагу сушить. Через день шарики делаются крепкие, как стеклянные. Теперь их можно нанизывать на нитки, красить золотистой охрой или в другой цвет. А потом из этих ожерелий можно сплести ридикюль или поясок.

Тарас уже больше недели плетет пояс. Охру ему достал надзиратель Оглобин, за что Тарас обещал связать поясок и ему. Всякий раз, когда Тарас хочет представить этот пояс на человеке, он видит, как эта радужная лента охватывает ситцевое платьице Нади Зотовой…

Почти перед самым обедом в камеру пришел новый врач с золотистым пенсне на мясистом носу. Серебряная цепочка змейкой тянется за ухо. Надзиратели раздели «брата». Доктор готовился приступить к осмотру, предварительно задав вопросы: не было ли в роду помешанных или слабоумных, не переживал ли осматриваемый тяжелых потрясений, не болел ли психически…

«Брат» некоторое время молчал, а затем, приподнявшись и указывая рукой на врача, вдруг хрипло, надтреснутым голосом юродивого закричал:

– Тоже мне врач!.. Исцелись прежде сам! Видишь сучок в глазу брата твоего, а бревна в своем не замечаешь. Лицемер!.. Вы, как гробы крашеные, снаружи красивые, а внутри полны костей, гниения и нечистот!..

Боголюбивый трясся всем телом и продолжал выкрикивать грозные слова. В своем гневе он был страшен и впрямь походил на больного, вырвавшегося из психбольницы. Чопорный доктор невольно попятился, буркая под нос:

– Не волнуйтесь… мы всё устроим… замечательно вылечим… – И быстро покинул мрачную камеру.

Тарас ожидал, что с «братом» вот-вот случится серьезный припадок. Но тот сел на койку и трясущейся рукой вытер бледный потный лоб.

– Вот это ты отчитал его!.. – удивился купец, уже примирившийся с «братом» после ссоры из-за койки. – Честное слово, восхищен я… Слушал, как пророка. Здорово!..

– Чего здорово-то! – оборвал Зотов. – Через такую вот подлость народ гибнет. Секут по заду, а ты подставь еще и брюхо. Вот таким христолюбивым мироедам, как ты, – ткнул рукой Зотов в сторону Размотывлина, – и нужна эта ахинея. Да что вам твердить попусту… – И, отмахнувшись, старик замолчал.

Купец побагровел, задышал чаще, но возразить не посмел.

Через полчаса к двери камеры подошло несколько человек, загромыхал замок. Когда дверь распахнулась, старший надзиратель зычно крикнул, держа в руке бумажку:

– Эй, Курятников, сектант, собирай вещи, выходи!

– Куда? – тихо промолвил «брат», немного повернув голову. – Меня сюда привели насильно, потому я не могу сам выйти. Слово Божие учит меня: блажен тот муж, который не ходит по путям грешников… И не повинуется им…

– Молчи! Я тебя сам поучу уму-разуму… Выходи! Попробуй не идти! Не пойдешь?.. – всё более свирепел надзиратель.

Но «брат» продолжал тянуть свое:

– …Когда вас… приведут к начальникам синедриона… будут бить и истязать за имя мое, то знайте…

– На носилки его! – рыкнул надзиратель.

Два дюжих тюремщика потащили боголюбивого в коридор. Некоторое время в камере висла тишина.

– Нет, господа, вы что хотите думайте, а я заявляю, что это святой человек. Я всегда его слушал с почтением и страхом. Как одного из апостолов, – нарушил молчание купец.

– Хорош апостол, за надувательство сел. Одной рукой богу молился, а другой прелую муку в приходы сбывал… Непротивленцы… Такие вот и предают нашего брата, – едко сказал Зотов.

Тем временем Тарас влез на столик и стал смотреть в окно. Он видел двор, высокую каменную стену, которая окружала тюрьму. За стеной город, Волга, займище. Но теперь это все занесено снегом и выглядит скучно. А вот надзиратели понесли через двор на носилках «непротивленца»… Тарас, рассмеявшись, спрыгнул со стола.

– Чего там? – спросил Зотов.

– Да они вытащили «брата» за ворота, раскачали носилки да как подкинут его! Он, бедный, толком и не поднялся. На корячках пополз…

– Праведник, истинное слово, праведник… – продолжал настаивать купец. Он хотел молвить что-то еще, но в очередной раз громыхнула дверь, вошел надзиратель, объявив, что Размотывлина приказано доставить в контору. Вероятно, думая, что его тоже освободят, тот повеселел и быстро оделся…

Вернулся Размотывлин только после обеда, сильно изменившись за это короткое время. Еле дотащившись до койки, он мешком повалился на нее.

– Что, допрашивали? – участливо побеспокоился техник.

– О, господи… Он пытал меня… – с жалостливым лицом заохал купец. Казалось, он вот-вот расплачется. – И с одной стороны зайдет, и с другой укусит, и каторгой пригрозит. Вся надежда у меня рухнула. Послушайте, как вы думаете, неужто могут много присудить?.. А?.. – беспомощно обращался купец то к одному, то к другому сокамернику.

Зотову претила мягкотелость купца, и он с плохо скрываемой брезгливостью стал подтрунивать:

– Бывает так, человеку виселица грозит, и нет ему никакого спасения. Но, к примеру сказать, прокурор и судья плотно закусили, слегка выпили, и на душе у них майский день. Вот судят они этого человека, и мысли приходят им в голову. Зачем, дескать, убивать человека? Оправдать его! И оправдывают. Ну, а уж если прокурор недоспал или с женой поругался перед этим, или просто твоя физиономия не пришлась ему, так он на каторгу за одно слово надолго может упечь.

Зотов замолчал, потом, искоса глянув на Размотывлина, продолжил:

– Вот у меня брат родной пехотинцем был на войне, как и я. И ни за что погиб человек. Какой-то другой солдат избил офицера ихней роты. Ночью, в темном месте, офицер ничего толком не разглядел. А потом увидал моего брата и, видно, решил, что это тот самый солдат, который его бил. Может, похожи они были личностями. «А-а-а… Вот я тебя и нашел!..» – зарычал он на брата. Брат туда, брат сюда, дескать, не видел и не встречался. А через несколько дней – суд за публичное оскорбление офицерского чина. Брат опять отказывается. И дают ему одну статью за оскорбление, а другую за то, что отпирался. В общей сложности каторга. А теперь говорят, что за укрывательство еще строже. У следователя фактики на руках? На руках. Подметки у твоих сапог были картонные? Картонные. Ты же этого не мог не знать, а теперь отпираешься. Добра не жди…

Зотов снова на минутку умолк, уже с хитринкой поглядывая на вконец растерявшегося купца.

– Или вот послушай, как я ногу через сапог потерял. Погнали нас в атаку через проволочное заграждение. А вьюга такая, что в пяти шагах ничего не видать. Сапоги же на мне не по размеру, большие, и чтоб не спадали они, я голенища к ногам привязал. Да вдруг, значит, зацепился один сапог за колючку, я-то как дерну ногу, а кожа-то сапожья прелой оказалась, потому голенище на мне осталось, а головка в колючей проволоке. Тут еще снаряд поблизости ахнул. Без памяти я свалился, и покалечило мне ногу, поморозило. И вот теперь представь, господин предприниматель, что целый полк обут в твои сапоги. Надо отступать, верст по тридцать в день. Как один, все в плену останутся. Кто виноват? Ты. А прокурор возьмет да еще добавит. Предлагаю, скажет, за сапоги повесить, а за отпирательство лишить христианского погребения и похоронить, как шпиона, в первом буераке.

Представив такой конец, купец посерел лицом. Зотов безжалостно не отступал и продолжал рассказывать подобные случаи… Но вот снова загремела дверь.

– Зотова в контору! Собирайся!

– Ох, и напугался же я, – перевел дух Размотывлин. – Подумал, что опять за мной.

После ухода Зотова в камере опять наступила тишина. Техник хотя и чувствовал неприязнь к самоуверенному хромому мужику, сующему нос в политику, но, с другой стороны, ему и сладковатый купец с испуганными голубыми глазками не был особо по душе. Особенно когда начинал учить и восхищался юродивым братцем. Очкастому стало скучновато. Он поднялся, сел на койку, дал Тарасу папиросу и попросил:

– Одна тоска… Ну, хоть ты расскажи какой-нибудь анекдот. Или приключение какое.

Предложение польстило Тарасу. Припомнив один случай, который ему поведал когда-то Кошка, он решил сейчас его рассказать, но приписав геройство Кошки себе.

– Дело это было года три назад, – неспешно начал Тарас. – Меня тогда в нашей артели Кошкой звали, потому что я был маленький, ловкий и мог в любую фортку пролезть. И была одна лавчонка за рекой, вроде небольшого магазинчика. Продавали там колбасу, конфеты и много еще чего.

Рассказывая, Тарас морщился от папиросного дыма и не заметил, как Размотывлин вздрогнул при упоминании магазина.

– Зашли мы, значит, туда втроем. Народу полно, потому как базарный день. Кореши меня загородили, а я нагнулся, вроде бы пятак уронил, а сам в пустую кадушку из-под селедки нырнул, которая в углу стояла. Там еще ящики разные были и печь посреди лавки, так что шито-крыто получилось. Повернули тогда кореши незаметно бочку разбитым дном к стене и ушли. А ночью, как полагается, вылез я и опробовал все конфеты, определил на зуб, какая каким цена должна быть. Ну и добрался до кассы.

Тяжело дышавший Размотывлин совсем близко придвинулся к Тарасу и впился разгорающимися глазами в рассказчика. Тарас заметил это, но не придал особого значения. Хотя немного удивился, что голубые глаза купца стали почти черными… Он даже подумал, что увлек и сильно взволновал Размотывлина своим рассказом.

– А в кассе, – продолжил Тарас, – деньги. Пачками… Я набил оба кармана и…

Но Тарас не успел договорить. Купец вдруг с невесть откуда взявшимися после «пыток» силами размахнулся и ударил Тараса кулаком так, что голова парнишки стукнулась о стену. И взревел, как бугай, которого неопытный мясник ударил по ошибке обухом не по лбу, а по зубам…

– Ах вы, разбойники, ворьё чертово!.. Это ж мой, мой магазин!..

От злости и обиды в Тарасе вскипела кровь, разъяренным тигренком пацан вцепился в купца, работая руками и зубами. Он схватил богатея за бороду и дернул с такой силой, что Размотывлин, словно подавившись, гыкнул, а его потемневшие глаза налились кровью и, казалось, выкатились вовсе… Противники уже возились на полу, они хрипели и матершинили. Купец одолевал тяжестью и силой, но Тараса спасала ловкость. Он изворачивался вьюном из-под грузной туши, стараясь впиться зубами во что ни попадя…

Встревоженный техник, боязливо перескочив через дерущихся и дабы не случилось смертоубийство, забарабанил в дверь и стал сипло звать на помощь.

Противники задели парашу, опрокинули ее, зловонное содержимое разлилось по полу… В камеру наконец ворвались надзиратели и растащили дерущихся. Оба, грязные и окровавленные, тяжело дышали и, отплевываясь, продолжали перебранку.

Прибежал дежурный надзиратель этажа, суд которого был короток. Размотывлина, глаза которого в момент опять стали жалостливо-голубыми, отправили в больницу, а не менее избитого Тараса спустили в карцер…