Текст книги "Цвет жизни"

И все на меня пальцами, как пиками, норовят попасть. А я стою между ними и пот хладнокровно с лица сгребаю.

В обед вызвал меня в конторку мастер. Как хорошего человека на стул посадил. Сижу, жду, мастером любуюсь, профиль его лица изучаю. Он тоже сидит против меня и жирно красным карандашом требования подписывает. А потом бросит на меня из-под бровей нежный взгляд, вскочит, пробежит по конторке и опять на стул. Посидели мы в гробовом молчании минуты три, и стал он мне про свои подвиги рассказывать.

– Товарищ Меркулов, знаете ли вы, что я заслуженный красный партизан, что я никогда от Будённого не отставал? Орден имею!

– Тысячу раз об этом слышал, Антон Захарыч.

– А как ты думаешь, – развивал он дискуссию и напрягал голос, – могу я тебя к ответственности притянуть за клевету?

– Конечно, можете, – хладнокровно говорю я. – Если только докажете, что я хоть когда-нибудь, хоть одним словом неправильно задел вас.

Взглянул я тут на мастера и ужаснулся: лицо у него стало красным, как разрезанный спелый арбуз. Ну, думаю: припадок случится или расширение сердца… А он только заскрипел челюстями и успокоился.

– Товарищ Меркулов, любопытно мне еще услышать от вас, кто это в нашей цеховой столовой порядок навел? Рукомойники, вешалки поставил, гардины повесил, скамейками, столами, посудой, водой обеспечил? Кто больше всех шефствует над столовой?

– Антон Захарыч, да об этом все мухи знают, которых вы, можно сказать, как класс ликвидировали из столовой.

– Хорошо, значит, я. А кто в цехе вентиляторы поставил?

– Тоже вы, – хладнокровно соглашаюсь я.

Мастер глубоко вздохнул и давай меня дальше гонять, как прокурор подсудимого.

– Ну, а теперь скажи мне, кто это полный штат рабочих подобрал и создал им такие условия, что все они, как один, закрепились на всю вторую пятилетку за нашим цехом?

– Антон Захарыч, да что вы мне такие вопросы задаете? – наконец с протестом выступил я.

– Нет, ты мне отвечай, я или не я?

– Ясно вы!

– Я, говоришь!.. Я?!

Тут Антон Захарыч, как говорят у нас в электрическом, на короткое замкнулся. Просто аварийный случай с человеком произошел. Поднялась над столом его длинная худая фигура и закачалась, как на ветру. Стукая по столу костяшками кулака, он принялся не ругаться, а прямо декламировать:

– А теперь отвечай мне, молодой человек… Зная, что я всегда иду навстречу рабочим предложениям, какое вы имели право, не сказав мне ни слова, писать в газету об этих самых несчастных чайниках, урнах, вениках, паутине, инструменте и…

И пошел, и пошел громыхать, как трактор на третьей скорости… Я даже удивился – никогда не слышал, чтобы он так гладко говорил. А под конец, передохнув, он с еще большей силой обрушился на меня:

– Да знаешь ли ты, молодой человек, почему у меня всего этого нет? Ты решил, что я-то об этом не думал? На, посмотри!.. Это что?.. Что?..

Вытащив из ящика груду требований и лихорадочно роясь в них, Антон Захарыч кричал:

– Это, это что?.. Грамотный?.. Читай!.. «Прошу главный магазин отпустить для электроцеха пять метелок, две дюжины чайников и… и…»

– Подождите, успокойтесь, Антон Захарыч. – Я попробовал оправдать автора фельетона. – Чайники мы могли бы сделать сами, у нас есть слесаря, которые… А метелки из обрезков стальной проволоки такие бы получились!.. Это одно, а второе… Если вы думаете, что это я фельетон… Клянусь!..

Но мастер, кажется, всё готов был услышать, но только не это.

– Ложь!.. Ты… Кто у нас еще в цехе говорит такими словечками, какими вся статейка написана? Нет, я знаю!..

Мастер, точно обессиленный, упал на стул и сразу другим, ослабевшим и разбитым голосом стал меня укорять:

– Чайники будут… урны будут… окна застеклю… запасные части будут. Но знай, Меркулов, нехо-о-ро-шо ты сделал! Обидел ты меня до мозга костей. Нельзя старика обходить. Когда я отказываюсь что делать, тогда и пиши. Ведь я тридцать два года на этом заводе! Ни одного выговора, с двенадцатого года, ни одного пятна! И вот на старости…

Тут голос мастера дрогнул, и он посмотрел на меня такими глазами, что сердце мое защемило. Гляжу, а у него уже слеза по щеке катится… И почему люди так не любят самокритику, думаю? А Антон Захарыч ни с того ни с сего вдруг как вскочит, как замашет руками и давай опять декламировать:

– Уходи!.. Иди на работу, иначе я тебе прогул запишу!

Вижу я, что старик невменяемый, и, чтоб не портить ему больше крови, ведь все-таки он человек хороший, я вылетел из конторки, как из жаркой бани. Ну, думаю, надо обязательно в газету опровержение написать.

В этот день домой я пришел поздно и все-таки успел за ночь две тетради исписать. И уж потом хладнокровно подумал: «Напечатают ли? Не посоветоваться ли со знающим человеком? С кем? С Наташей? А вдруг это она фельетон написала? Узнаю хорошенько, а тогда уже и поговорю», – решил я.

Встретил Наташу в саду, усадил на скамью рядом с собой и дипломатически стал щупать почву:

– Уезжаю, Наташа, в Магнитогорск.

– Это почему? – встрепенулась она.

Ага, думаю, попал в точку.

– Да видишь ли, мастер меня изживает. Кто-то на него фельетоны пишет, а он на меня думает…

– Степа, и ты не знаешь, что делать? Ха-ха-ха! – засмеялась Наташа, и ее глаза загорелись, как звездочки. – Напиши в газету опровержение…

Будто в голове у меня прочитала. И дальше расшифровывает:

– А пиши так. Конечно, слов нет, что ты хороший ударник, даже один из лучших. Но ведь и на солнце есть пятна. Так вот, раскритикуй все свои тайные и явные недостатки, как бы со стороны другой человек. И подпиши «Свёрлышко». Все сразу отстанут. Только покороче пиши, все равно сократят.

– Наташа, да у тебя литвиновская[1]1
  М. М. Литвинов – в 1930-е годы нарком иностранных дел СССР (прим. составителя).


[Закрыть] голова!

И в благодарность на прощание так сдавил ей руку, что она от удовольствия чуть ли не заплакала и, сдвинув брови, подарила мне комплимент:

– Тебе, Степа, как видно, больше к лицу гулять с медведицами в зоологическом саду. Они более чувствительны к таким нежностям…

Я поступил по совету Наташи и такое написал опровержение, так раскритиковал себя! А когда в газете появилась моя заметка, так, поверите, несмотря на то, что я человек хладнокровный, на этот раз порядочно, до кружения головы хватил и, как козленок, от радости прыгал. Ведь это надо подумать – мою заметку напечатали! Как говорила Наташа, так и случилось: сразу все разубедились, что это я автор фельетонов. А я наоборот – если до этого только славу рабкоровскую пожинал, то теперь из меня, как из вулкана, стали заметки извергаться. И уже не было номера газеты, где бы не фигурировали жертвы моего пера.

Здорово мне понравилось это дело, потому что действительно чувствуешь себя хозяином завода: всё тебя касается и во всё ты вникать должен. Сразу у меня кругозор шире стал. С сотнями различных профессий познакомился и все тонкости изучил. И как лучше обвешивать покупателей. И как можно не работая деньги получать. Какие заводы мы сталью снабжаем, а какие нас чугуном и ферросплавами. Все тормоза изучил от знаменитого «Вестингауза» до начальника транспортного отдела. С поварами, завами фабрики-кухни перезнакомился – все их секреты освоил… Просто университет прошел. Ну, думаю, теперь мне можно и в писатели. Подошел к Наташе, когда она магнит «пришабривала», и заявляю:

– Записывай меня в свой литературный кружок.

– Наконец-то! – обрадовалась она и так засияла, что любой неграмотный человек мог бы прочитать на ее лице: «Степа, как долго я тебя ждала». Но я человек хладнокровный и всегда свои чувства в руках держу. Серьезно спросил ее:

– Наташа, дело прошлое, сознайся: ты это фельетон тогда написала?

А она показала мне свои зубки, такие ровные и красивые, какие ни один зубной техник не сделает, и, моргнув глазками, сказала:

– Я, Степа, изучила твой характер. Раз слывешь ты рабкором, значит, и будешь им, а от рабкора до литкружковца расстояние короче воробьиного носика.

Конечно, если бы только я, ежедневно обливаясь холодной водой, не упражнял свои нервы, то при всем народе крутанул бы ее, как в вальсе, вокруг себя. Но нервы у меня, как шпагат, выдержали.

Да, крепкая у нас после этого объяснения дружба завязалась.

И когда я уехал на курорт, то она мне каждый день пакеты присылала. А какие письма! Сроду не поверишь, что это краснознаменный слесарь седьмого разряда писал. Как только она меня не называла. И Степаном, и Степочкой, и Степушкой. И прямо Степью!.. Как начну читать, так у меня все нутро расплавляется.

С курорта я вернулся в самый расцвет весны. На вокзале встретила Наташа. После стандартных приветствий – «Здравствуй, Степа. Ну как? Какой же ты толстый стал!» – сует она мне зеленый билетик. А на нем написано: «Уважаемый товарищ! Вы приглашаетесь на торжественный вечер, посвященный встрече ударников печати и производства. Просьба прибыть без опозданий…». Прочитал я, а Наташа посмотрела на меня, как браковщица на недоделанную деталь, и говорит:

– Часов в шесть завтра заходи за мной, и вместе пойдем. Только смотри, если появишься в этом сером мешке, то лучше и не попадайся на глаза.

Когда я уже дома посмотрел на свои праздничные костюмы, то и сам убедился, что они имеют очень большое сходство с потрепанными мешками. Деньги у меня были, и я решил купить себе новый костюм. Еще с вечера положил бумажник в карман брюк, чтобы не забыть его утром, и лег спать. На другой день отправился в город. Хожу я таким образом: пересекаю улицы во всех направлениях. А настроение у меня самого высшего качества. Поверите, язык зудит, так и хочется остановить первого встречного гражданина, дать ему закурить и потом рассказать всю свою биографию. Что я слесарь седьмого разряда, был на курорте, а завтра опять выхожу на работу в электрический цех. Окружит меня наша братва, каждому руку пожму, закурить торгсиновских[2]2
  Торгсин – в 1920—1930-е гг. в СССР сеть магазинов торговли с иностранцами.


[Закрыть] дам. А потом и начну им расписывать про курорт: какая природа на Кавказе, как за нами ухаживали, про этих самых старикашек докторов, как кормили нас. Уж я им так развезу, что все рты поразинут. А если кто сомневаться начнет, так на самого себя, как на иллюстрацию, покажу.

Выбрал я в таком настроении самый большой магазин, где продавалось готовое платье. Пробираюсь сквозь толпу покупателей к прилавку и тоном человека, имеющего в кармане большие деньги, спрашиваю у продавца:

– Гражданин, есть ли у вас подходящий для меня костюм, недорогой, рублей на четыреста?

Высокий, этакий культурный продавец с тонким носом вежливо объяснил мне:

– О, за такую цену у нас можно великолепный костюмчик приобрести. Вы какой размер носите?

– Точно не могу сказать. Я прямо из Пятигорска, меня там порядком подремонтировали, так что я килограммов на семь прибавился. Но если у вас есть кронциркуль или чем вы там измеряете, то можно прикинуть.

Прищурив глаза, культурный продавец осмотрел меня с ног до головы и с достоинством высококвалифицированного специалиста определил:

– Вам хорошо должен подойти сорок девятый номер.

– Можно и сорок девятый, – согласился я. – Мне все равно, какой бы на нем номер ни стоял. Главное, чтобы он был не тесный и не широкий. Чтоб он на мне впритирку сидел, как подшипник на валу. К примеру сказать, когда ставишь его, подшипник, на вал, а он слабину имеет, то дело пропащее, мотор работать не будет.

Привел я ему еще один пример насчет зазора в шариковых подшипниках. Продавец дослушал меня внимательно, только усмехнулся под конец и говорит:

– Какой вам цвет желательно: серый, черный?

– А по-вашему, какой будет надежней? К примеру сказать, в нашем деле, когда накаливаешь сталь под синий цвет, так закал совсем слабый получается, а вот когда производишь закалку под соломенный цвет…

И пошел я ему лекцию читать насчет холодной и термической обработки металлов. Так разошелся, что покупатели стали мне вопросы не по существу задавать. Продавец опять дослушал меня до конца. Вот что значит культурный! А мне это на руку. Потому что люблю я поделиться опытом с умным человеком, а особенно который интересуется нашим делом. Наконец продавец мне объяснил:

– Видите ли, прочность материи от цвета не зависит.

– Ну тогда дайте что-либо потемней. В нашем электрическом цехе хотя и чисто, но бывают и такие моменты. К примеру сказать, прихожу я как-то в выходной день в завод, а в мартеновском цехе, на завалочной машине авария случилась, коммутатор сгорел. Пришлось бежать к ребятам и срочно помогать. Так я вымазался!.. Там дело горячее, некогда разбирать…

– Тогда для работы вам лучше у нас спецовку взять. Замечательные штучки имеются, прорезиненные и недорого, – предложил мне продавец.

А я ему напротив:

– Нет, мне костюм надо. Я в скором времени думаю регистрироваться. А в спецовке как-то неудобно в ЗАГС идти. Такой торжественный случай, и вдруг в спецовке. Конечно, может быть, через это и без очереди пропустят, возможно, что и скидка какая-нибудь будет. Дескать, ударник пришел, прямо с производства. Ну, а все-таки неудобно, – приврал я для эффекта. Потому что договоренности насчет ЗАГСа у меня с Наташей в то время еще не было.

Костюмов десять снимал продавец с вешалок. Я долго в них возился, выбирая получше. Просматривал на свет, нет ли дырочек или других изъянов. А когда продавец один костюм назвал шерстяным, я посомневался. Выдернул из материи несколько волосинок и, сжигая их на спичке, потянул носом, чтобы убедиться, запахнет ли паленой шерстью. И вот тут-то культурный продавец не выдержал. Посмотрел на меня, как на легкого кавалериста, надулся и задребезжал с достоинством:

– Гражданин, не забывайте, что вы в государственном магазине, а не в какой-нибудь лавчонке купца Надувалого.

Но я как человек хладнокровный спокойно ему разъяснил:

– Не беспокойтесь. Нам тоже привозят с государственных заводов контроллеры или моторы, поставишь их на машину, глядишь, а на другой день они уже из строя вышли. Я так понимаю: если ты государственное учреждение, так это еще не значит, что тебя контролировать нельзя. Я, дорогой товарищ, за качество всей душой стою. Недаром меня во все ревизионные комиссии выбирают.

Наконец некоторые покупатели и продавец решили, что мне лучше всего подойдет костюм стального цвета. Я согласился, взял чек и направился в кассу. Я сиял, как полный месяц, мечтая о том, как обрадуется Наташа, увидев меня в этой обмундировке. Лезу в карман, шарю, а бумажника нет. Я в другой – то же самое. Даже никаких следов от бумажника не осталось. Как будто его никогда и не было в кармане. Сперва меня точно стужей обдало, а затем чем-то горячим ошпарило. И чувствую я, как переливается у меня лицо всеми цветами радуги.

Но и тут мне мое хладнокровие помогло. Спокойно стал разгружать свои карманы: вынимаю спички, папиросы, блокнот, профсоюзный билет, удостоверение ударника, карандаш, справочник… В тридцатый раз прощупал все складочки, а бумажника так и не нашел. Окружила меня публика со всех сторон. Одни смотрят, как на диковину, а другие с сочувствием. Какая-то женщина с большим зембелем вдруг как заголосит:

– Не иначе как шпана!.. Надысь они у меня из грудей гаманок вытянули, стервецы.

– Да брось ты, тетка, выть! – успокоил ее толстый несимпатичный гражданин. – Ведь это он только для отвода глаз ищет. Он, может быть, сам думал, у кого б вытянуть.

И толстый несимпатичный гражданин на моих глазах стал ощупывать свои карманы. Подумайте, каково было мне это видеть? Мне, не имеющему ни одного выговора, взыскания, замечания и даже судимости! И я, конечно, хладнокровно исчез из магазина.

На улице у меня в глазах закружились люди, трамваи… Обида кипела в груди, а в голове догадки: «Вытащили? Потерял?». Но где, как? Ведь как сейчас помню, что еще с вечера положил бумажник в карман брюк. Как я потом добрался до городского сада и завладел одной скамьей, сам не помню. По аллеям гуляли парни и разодетые в шелк девушки. А я по сравнению с ними, как беспризорник, грязным пятном украшал скамью.

Первый раз в жизни я крепко задумался над своим положением. До справедливости стал докапываться. Почему, дескать, так: на производстве я ударник из ударников. По общественной линии везу все, чем бы меня ни нагрузили. Другие отработают семь часов и домой, а Степан на заседания. А после собраний кто будет лозунги писать? Степан Меркулов. Интересно было бы спросить всех председателей да секретарей: знают ли они о том, что я не против бы походить в новом костюме и в блестящих желтых полуботинках? Знают ли, что я, можно сказать, даже не имел времени, чтобы сходить в магазин и приобрести себе обмундировку? А теперь и денег нет. Такая меня забрала тут обида и досада, что не пошел я на вечер. Да и сами подумайте: как я покажусь ей на глаза в мешке, как сформулировала Наташа мнение о моем костюме. Что я делал в течение этого вечера, будет навсегда скрыто от человечества…

Домой вернулся в час ночи. Открываю дверь и начинаю часто-часто моргать глазами: «Что за оказия, неужели я не в свою дверь попал?» Глазам не верю. У меня в комнате Наташа порядок наводит. А как увидела меня, такую торжественную встречу устроила! Что там челюскинцы, что Водопьянов?! Совсем в другом духе.

– Ты где это изволил пропадать? – спросила она меня таким тоном, как будто мы с ней еще при старом режиме у попа зарегистрировались. – Почему на вечере не был?

Пришлось рассказывать ей всю историю с покупкой костюма. Как на чистке все выложил, ничего не скрыл.

– Хо-хо-хо…

И пошла, и пошла надрываться… Ну, думаю, сейчас истерика начнется или какая-нибудь женская мигрень приключится. А она как бросится первый раз в жизни мне на шею и, поверите, не своим голосом:

– Какой же ты, Степа, чудак. Я же тебе принесла костюмчик!

Схватила с койки сверток, и ко мне. Развернул я газету, а там костюм. Да такой, против которого виденные мною в магазине просто рогожные кули.

– Где ты его раскопала? – спрашиваю я Наташу, еще не веря в то, что могу обладать таким сокровищем.

– Об этом разговор будет в конце. Примеряй.

Я сопротивляться. Как-то неудобно при девушке… А ширмы у меня нет. Наташа настаивает, грозит… Я сопротивляюсь…

– В баню не ходил… – глуповато сострил я для убедительности. Она опять нажимает. Хотя и против закона, а пришлось женщине подчиниться. Я слово с нее взял, чтобы она отвернулась. А посмотрели бы вы, товарищи, каким я выглядел в новом костюме! Наташа от радости просто запрыгала вокруг меня.

– Послушай, а где ж я столько денег возьму, чтобы расплатиться? Ведь у меня сегодня рублей пятьсот вытащили, – чуть ли не простонал я, конечно, для виду.

А Наташка опять в смех:

– Глупый, за тебя уже заплатили. Сегодня на вечере тебя премировали этим костюмом, как лучшего рабкора и ударника. А ты, дурень, не пришел.

Нет, не могу описать дальше, что у нас произошло… Я хотя человек хладнокровный, но руки у меня трясутся от избытка каких-то, наверно, неидеологических чувств, и я делаю по семи грамматических ошибок на каждом слове. Кончаю. Только для сведения сообщу, что когда на другой день собирался на завод, то нашел в кармане рабочих брюк бумажник с пятьюстами рублями. Оказалось, что деньги-то я положил в карман, да только не в те штаны.

После всех этих переживаний как-то стыдно было вспоминать минуты малодушия в городском саду…

1934

Сталевар Алешкин

Печь № 5 полыхает жаром. Человек восемь потных рабочих с лопатами в руках извиваются у раскаленной пасти. Они хватают лопатами известняковый камень, магнезитовый песок и кидают в печь, подскакивая к раскрытому завалочному окну так близко, что кажется, пламя уже охватывает их. Потные лица напряжены и внимательны; к козырькам фуражек прицеплены синие очки. Люди яростно дерутся с пламенем печи. Иногда я слышу крик, свист, и тогда окно закрывается крышкой, которая спускается на блоке, и тотчас же открывается другое окно. Даже в стороне стоять нестерпимо, жар пронизывает одежду, жжет тело.

К печи я подошел перед самым гудком, но из новой смены еще никого не было. Вскоре неожиданно появилось знакомое лицо.

– Алешкин!

– Здорово!

Передо мной маленькая, но крепкая, как дубовый чурбачок, фигура Алешкина. Он будто бы только что вылез из воды; рубашка прилипла к телу, а там, где она еще сухая, видны соляные пятна. Он тяжело дышит, объясняя мне:

– Пришли пораньше, а у печи после спуска плавки задняя стена отвалилась, пришлось помочь заделать.

Подошли все его дружные, спаянные ребята, окружили нас. Они тоже помогали ликвидировать аварию. Их было трое. Федор Елхов, еще меньше Алешкина ростом, на нем чрезмерно широкая спецовка, надетая на голое тело, застегнутая только на одну верхнюю пуговицу. Я вижу его большой живот. Штаны спустились низко, и кажется, что они мешают ему ходить. С загорелым, пропитанным пылью лицом он не вызывает восторга. Не лучше его выглядит и Недожогин, второй подручный. Он совсем безусый мальчик, на которого надели папашину спецовку, и он путается в ней. Наконец, Данилов, но он совсем недавно работает на мартене.

Алешкин представил меня своей бригаде как новичка (мы так с ним уговорились). Указывая на меня рукой в горелой рукавичке, он небрежно бросил:

– С нами работать будет. Натаскать нужно. Пусть пока приглядывается, что спросит – объясняйте. Можно начинать заваливать. Ты, Елхов, хорошенько гляди за желобом, понял? Желоб и отверстие береги, как глаз. А ты, Недожогин, если только будет шихта плохо заправлена в мульдах, то хоть в печь тогда полезай, на самопроверке все равно дожигать будем.

Недожогин глядит в сторону, он будто не слушает бригадира.

– Сами знаем, не впервой, – отвечает за него Елхов и скребет пальцами по животу.

– Вот товарищ Данилов, – сказал Елхов, – струмент бросает где попало, так нельзя делать. Крышки тоже поживей открывать надо. Их за день-то две сотни раз открыть да закрыть приходится. Ты грамотный? Подсчитай, если по секунде опаздывать, сколько составится времени? Вовремя открывать и закрывать – великое дело.

– Правильно! – согласился Алешкин. – Ну, теперь по местам. За семь часов чтобы плавку дать!

– Можно и за семь, чай не впервой. – И Елхов заковылял за печь.

Когда все разошлись, Алешкин достал из ящика кусок пробы, разбитой в лепешку под паровым молотом. Показывая излом, он спросил:

– Это что?

Я работаю слесарем по шестому разряду и поэтому без труда определил:

– Это очень хорошая сталь.

– Правильно, это сталь хромоникелевая, марка 3120. Вчера мы варили ее. И сегодня будем такую же варить. Взглянь-ка на излом! Не сталь, а серебро… А какая крепость, плотность. Сталь, которую мы варим, идет исключительно на изготовление самых ответственных частей моторов, тракторов, автомобилей, аэропланов, – гордо заявил Алешкин. – Хром и никель, как это говорят, облагораживают сталь. Хромоникелевая сталь почти не ржавеет, очень мало расширяется при нагревании. Вот поэтому ее и употребляют на самые ответственные приборы.

Я внимательно разглядывал кусочек пробы с серебристым изломом, а Алешкин с достоинством продолжал рассказывать, выкладывая передо мной свои знания.

– В этом кусочке основной процент состава – простое железо, но имеются примеси: две десятых процента углерода, четыре десятых процента марганца, один процент никеля, шесть десятых процента хрома, три десятых процента кремния. Вот эти примеси делают металл качественным.

Все эти проценты Алешкин передал, как заученный стишок. Помолчав, он продолжал свои объяснения:

– В стали есть и вредные примеси, хотя их очень мало, около двух сотых процента – это фосфор и сера. Они, можно сказать, как чуждый элемент в металле, и чем меньше их, тем лучше. Ну, а теперь присматривайся, как будем варить.

Восемь вагонеток стояло около печи, на каждой из них по две-три мульды – больших железных корыт, наполненных всевозможным железным ломом. Тут были порезанные автогеном рельсы, колеса из-под вагонов, обрезки болванок с блюминга, шестеренки, болты, кубиками спрессованные стружки из-под токарных станков, разбитые моторы. Недожогин лазал с ломиками по мульдам и старательно укладывал все, что торчало, что могло помешать мульде пролезать в печь через окна. Подошла завалочная машина. Она хоботом взяла мульду и легко, точно это ложка с кашей, потащила ее в раскрытый рот печи.

Алешкин зорко наблюдает за завалкой. Хорошо и быстро завалить – это значит сделать половину дела. Металл надо завалить так, чтобы он быстро прогревался и плавился. Я вижу сигнализатора Алешкина: он четко командует Даниловым и машинистом, поднял руку с указательным пальцем вверх, и тут же открылось первое окно. Я не вижу ничего в печи, меня ослепило. Хочу смотреть по сторонам, но весь цех – машины, люди плавают в каком-то тумане. В печи температура выше тысячи градусов. Если всунуть железный лом в печь и подержать его там две-три минуты, он сгорит, как палка, не найдешь и следов от него. А попробуйте затушить этот жар, плесните ведро воды в печь – раздастся оглушительный взрыв, который может повредить печь.

Алешкин дал знак машинисту, и мульда с железным ломом утонула в пламени. Я гляжу теперь в печь через синее стекло, пламя уже не режет глаза. Я вижу, как мульда перевернулась и тонны полторы железного лома упали на подину печи.

Алешкин поднял руку, и открылось третье окно. Сюда завалили следующую мульду.

Когда во все три окна дали по две мульды, все содержимое печи засыпали сверху известняковым камнем, предварительно прогрев хорошо нижний слой металла. Затем сверху опять завалили железный лом.

Алешкин объясняет мне:

– Вот, к примеру, возьмем такой случай. Скажем, нагрели мы сковороду, ну хотя на примусе, и положили на нее кусок льда в килограмм весом. На другую сковороду положили тоже кило льда, но не куском, не в кучу, а по всей сковородке разбросали. Где прежде растает лед?

Я даже улыбнулся над простой задачей Алешкина.

– Нет, ты говори, где?

– Ну, ясно, толченый скорее растает.

– Верно! Это я к примеру. Когда завалку делаешь, завалишь первый слой поровнее, потоньше, второй соберешься заваливать, а первый почти уже плавится. Есть такие сталевары, которые не глядят и валят кучами, лишь бы скорей, а потом и возятся с плавкой, сами мучаются, и печь надрывают. Она не осилит прогреть и стынет. Так-то вот. А сейчас мы будем делать заправку печи. Многие сталевары заправку откосов делают до завалки, а мы в середине. Вперед железо, потом заправку, а после чугун. Это вот почему: перед тем как заваливать чугун, железо требует прогрева, оно плавится при 1400 и 1500 градусов, а чугун при 1200 градусов. Если мы заправляем печь между завалкой железа и чугуна во время прогрева, мы время экономим. Оно и получается: там полчаса урвем, да там пять минут, вот тебе и наберется перевыполнение плана. Ты думаешь, перевыполнение плана с крыши готовым падает? Нет, оно вот из таких крохотных минут да секунд собирается. Зачем заправку делаем? Был ты на Волге? Видал, как волны из года в год правый берег подмывают? Так и в печи: когда плавка кипит, она подмывает откосы. А тут еще шлак помогает, примеси разные. Вот и приходится на откосы известняку подбавлять да магнезиту… – Ну, ребята, айда, – махнул рукой Алешкин.

Машина, освободившись, отъехала в сторону. Повторилась почти та же картина, что и прежде. Брали лопатами известняковый камень, магнезит и бросали в печь на откосы. В этот момент особенно сильно бушевало пламя в печи. Громадные огненные языки лизали всю подину, загруженную железом до самого перевала.

После я сказал Алешкину, что если бы уменьшить газ, то было бы легче работать. Он мне ответил:

– Верно, но уменьшить газ и заправлять печь при открытых окнах – это значит застудить металл, а тогда с ним беда; еще больше нажжешься, чем теперь. Нет, во время прогрева да плавления жалеть и пламя и себя не приходится. Потом, когда ванна уже будет кипеть, тогда другое дело. Об этом после разговор будет.

Во время работы, когда заправляли печь, я не видел в бригаде Алешкина ни расхлябанности, ни бестолковщины. Наоборот, все время чувствовался ритм. Казалось, что они не работают под грохот и рев цеха, а делают своеобразный танец под оркестр музыки. На первый взгляд неуклюжие, они лохматыми шарами в широких спецовках катались по рабочей площадке один за другим к печи и обратно, понимая каждый кивок головы Алешкина, взмах его поднятой руки. Только один раз ритм работы был нарушен, когда еще неопытный Данилов вместо известнякового камня схватил лопатой плавиковый шпат и хотел было бросить на откос в печь. Но к нему мигом подскочил разозленный Алешкин, вышиб из рук Данилова лопату и загородил печь.

– Ты что же это, каши твоей матери, не видишь, что бросаешь? Я же тебе говорил: шпат не тронь! – Его серые глаза сверкнули. – Бери лопату, что разинул хабалу! Надо знать, что делаешь!

И снова ритм, и снова танец.

Да, они крепко держали печь в своих руках. Я не видел в их глазах страха перед этим рычащим, раскаленным зверем. Они укротили его.

После заправки печи, когда железо, как говорят сталевары, начинало «плакать», то есть оплавляться, стали заваливать чугун. Он лежал в мульдах чушками, как сайки черного хлеба на возах. Его заваливали, предварительно подержав несколько минут мульду в пламени. Прогрев чушки, вываливали их в печь. Чугун, попав в почти расплавленное железо, быстро таял, как лед в горячей воде.

Во время завалки чугуна я пошел посмотреть зад печи. Там работал первый подручный Елхов. Он основательно заделывал желоб и выпускное отверстие печи. Встретил меня добродушной улыбкой:

– Ну как, прочел «лекцию» Алешкин? Он всем первичкам так: сперва хорошо объяснит, что к чему, спросит, понял, дескать, а уж если ты понял, давай делай. Горяч маленько. У меня, говорит, нервы не терпят, когда хандру в работе вижу. Сам работу любит и с других требует. Да и нельзя не требовать, нельзя не быть горячим – дело горячее. Минуту прозевал – часом не догонишь…

Начав снова заделывать желоб, Елхов нравоучительно продолжал:

– Вот, к разговору, взять желоб: дело немудреное, а сделать надо с понятием. Слепи как-нибудь, металл и пойдет полыхать мимо ковша. Бывали такие случаи. Вот гляди, как надо делать. Учись. Есть такие ребятки: выпустят плавку, а в проходе наросты, как чирьи, вздулись или ямины повыело. А он, стервец, натыркает в проход магнезита и думает – хорошо. Напакостит, а вытирать-то, расхлебывать другим приходится. Металл – не вода, когда плавину будут пускать, размоет еще хлеще, а там и совсем прорвет. Так вот: надо все бугорки очистить, яминки позаделать, подсушить, чтоб проход был как проход – ровный, гладкий. Другим сдаешь когда, делай все равно как для себя, а принимаешь – поблажки не давай. Плохо сделано, пусть после работы останутся да исправят. Мы так делаем: как сдаем, так и принимаем. А когда Алешкин покричит на тебя, сорвет сердце – не пугайся. Это сгоряча. К тебе же первому закуривать придет.