Текст книги "Риббентроп. Дипломат от фюрера"

Риббентроп прилетел в Лондон для вручения отзывных грамот 9 марта. По протоколу без этого можно было обойтись, но рейхсминистр решил покрасоваться в новом качестве. Увы! Через несколько часов после приезда он услышал по радио, что канцлер Шушниг назначил на 13 марта плебисцит о независимости Австрии, оставив в бюллетенях только «да» и подняв возрастной ценз до 24 лет вместо полагавшихся по закону 21 года (мера, направленная против австрийских нацистов, среди которых преобладала молодежь). Гендерсон назвал это «последней ставкой отчаявшегося игрока», поддержать которую не согласился даже Муссолини, главный потенциальный союзник Шушнига²⁰. Плебисцит перечеркивал все договоренности с рейхом, поэтому Гитлер послал изумленного высоким доверием Шпитци в Лондон с письмом к Риббентропу, поручая тому срочно выяснить возможную реакцию англичан на военную операцию в Австрии. На Вильгельмштрассе временно водворился Нейрат, предложивший вызвать Риббентропа из Лондона, но Геринг посоветовал оставить того в покое.

Десятого марта Риббентроп встретился с Галифаксом – сначала тет-а-тет, потом в присутствии Вёрмана и сэра Александра Кадогана, преемника Ванситтарта в качестве постоянного заместителя министра. Учитывая важность момента, собеседники составили подробную запись беседы на английском языке и согласовали ее содержание. Гость ругал лондонскую прессу (Гендерсон тоже числил ее среди главных виновников напряженности), похвалил реалистичную политику Чемберлена, но разговор быстро перешел на Австрию. Риббентроп назвал плебисцит «попыткой с негодными средствами» и «сплошным надувательством», подтвердив, что «Германия желает добиться права на самоопределение для 10 миллионов немцев, проживающих на ее восточной границе, то есть в Австрии и в Чехословакии. […] Германия всегда пыталась решать эти проблемы мирным путем, она будет это делать и впредь».

Галифакс, прочитавший рейхсминистру «лекцию, если не проповедь» (выражение Кадогана), заявил: «Британское правительство признает, что Германия, прежде всего, заинтересована в вопросе своих [национальных. – В. М.] меньшинств в Австрии и в Чехословакии. Однако этот вопрос может иметь серьезные последствия для всей Европы, и поэтому британское правительство заинтересовано в нем. […] Если из-за австрийского или чехословацкого вопросов вспыхнет война, в нее могут быть вовлечены другие страны, и никто не может сказать, какие страны останутся незатронутыми».

Риббентроп сообщил в Берлин не согласованный текст, а собственное изложение: отразив дежурные примирительные фразы Галифакса, он проигнорировал его предупреждение и сделал вывод, что воевать за Австрию Англия не будет²¹. Опасаясь, что собеседник может что-то утаить, британский министр послал Гендерсону согласованную запись беседы для возможного информирования Гитлера²².

В тот же день, 10 марта, в германском посольстве состоялся грандиозный прощальный банкет. На следующий день Риббентроп вручил отзывные грамоты королю, а перед визитом во дворец позавтракал в посольстве со старым знакомым Томасом Джонсом, министром координации обороны сэром Томасом Инскипом и лордом Астором. Рассказу о дружеской беседе Гитлера с Шушнигом гости не поверили (бундесканцлер находился в постоянном контакте с английской миссией в Вене[38]38
  Еще одним важным источником информации был Георг Франкенштейн, австрийский посланник в Лондоне в 1920–1938 годах. После аншлюса он остался в Англии, получил британское гражданство и был возведен в рыцарское достоинство – видимо, за немалые заслуги перед Британской империей.


[Закрыть]), но сошлись во мнении о нежизнеспособности Австрии в «версальских» границах. Инскип посоветовал не спешить, так как мирное решение проблемы – Риббентроп называл это «в германском духе» – вполне реально и будет одобрено Англией, но угроза и тем более применение силы чреваты войной. Рейхсминистр передал эти слова Гитлеру, заметив, что в целом они совпадают с мнением лорда Галифакса, хотя это явно противоречило его предыдущему докладу²³.

Вечером того же дня Чемберлен дал на Даунинг-стрит, 10, обед в честь Риббентропа, где присутствовали лорд Галифакс, Хор, Саймон, Инскип, лорд Лондондерри, Черчилль и Кадоган с женами. Ближе к десерту посыльный из Форин Оффис вручил Кадогану две телеграммы, которые тот передал Галифаксу и Чемберлену: под давлением нацистов Шушниг отменил плебисцит и подал в отставку. Хозяева предложили Риббентропу, оставленному Берлином в неведении (с учетом «любви» к нему Геринга и Нейрата, полагаю, сознательно), уединиться и потребовали объяснений: премьер спокойно, министр в более резком тоне, назвав угрозу применения силы «нестерпимой».

«Кажется весьма ироничным, – рассказывал Чемберлен сестре Хильде три дня спустя, – что, потратив 20 минут после ланча на искренний разговор с Риббентропом о лучшем понимании и взаимном вкладе, Германии и нашем, в дело мира, я пошел к себе и тут же получил телеграммы об ультиматумах, [предъявленных] Шушнигу. Мне пришлось немедленно пригласить Риббентропа в свою комнату внизу, отослав его жену домой в одиночестве. Галифакс говорил с ним достаточно сурово и серьезно просил передать своему вождю, пока не стало слишком поздно, чтобы тот придержал коней. Не думаю, что Г[алифакс] или я ждали какого-то результата; в этом году мы получили много сигналов, что новые события в процессе поглощения Австрии неизбежны, хотя надеялись, что это может произойти без насилия. Но при разговоре с Риббентропом меня всегда переполняет чувство беспомощности. Он так глуп, так мелок, так зациклен на себе и доволен собой, настолько лишен умственных способностей, что, кажется, не понимает то, что ему говорят. На этот раз он много говорил о “предательстве” Шушнига и его глупости с устройством плебисцита (с последним пунктом я не спорю), но совершенно неспособен понять наши возражения по поводу немецких методов. Он выразил неверие в любой ультиматум или даже угрозу с германской стороны. Как я понял, он считает, что Гитлер просто дал мудрый совет хорошим австрийцам вроде [Артура] Зейсс-Инкварта, которые самостоятельно “освободили” свою страну»²⁴.

Англичане задавали себе вопрос: знал ли Риббентроп заранее о планах Гитлера или нет? Хор был убежден в искренности его изумления. Галифакс не мог представить, что мыслимо так притворяться. Гендерсон отказывался верить в то, что честолюбивый Риббентроп мог сознательно пропустить «исторический момент». Черчилль сочинил волнующую историю о коварстве нашего героя, который, зная о готовившемся вторжении, нарочно затягивал обед, дабы оторвать министров от служебных телефонов, а потом изобразил притворное изумление при получении известий о переходе вермахтом границы. «Старый добрый Винни» проврался в главном: германские войска вступили в Австрию не 11, а 12 марта, через сутки после обеда на Даунинг-стрит. Это не единственный пример, когда воспоминания лауреата Нобелевской премии по литературе сообщают, мягко говоря, неправду²⁵.

Оправившись от шока, рейхсминистр «попросил лорда Галифакса во второй половине дня посетить меня в посольстве. Но и во время беседы в посольстве во второй половине дня я еще не был в состоянии сообщить ему подробности событий в Австрии, ибо мне не удалось установить связь с Адольфом Гитлером и получить от него информацию»²⁶.

Во время разговора Вёрман принес известие о назначении нацистского ставленника Зейсс-Инкварта бундесканцлером. Галифакс назвал это «демонстрацией грубой силы» и скептически оценил возможность понимания действий рейха британским общественным мнением. «Я разговаривал с ним чрезвычайно резко, – заверял он чехословацкого посланника Яна Масарика днем позже, – я еще никогда так не говорил»²⁷. Однако главное стало ясным – Англия не выступит, поэтому в телефонном разговоре с Герингом (записанном «слухачами» последнего) наш герой мог сказать: «Мои впечатления от обоих – Галифакса и Чемберлена превосходны»²⁸. Тем не менее он «был взбешен, потому что его никто не информировал, – вспоминал Хессе. – […] В ажиотаже о министре иностранных дел просто забыли». «Риббентропу была тяжела мысль, что “аншлюс” может состояться без него, – вторил Кордт. – Могло показаться, что всего через месяц после вступления в должность он уже отставлен от нее»²⁹.

Он рвался на место действия, но Геринг, оставленный «на хозяйстве» в Фатерлянде, передал ему распоряжение Гитлера находиться в Лондоне. Только 13 марта Риббентроп прилетел в Германию, чтобы на следующий день быть рядом с фюрером в Вене и принять от своего австрийского коллеги Вильгельма Вольфа здание и архивы МИДа несуществующей более страны³⁰. Риббентроп получил в качестве резиденции замок Фушль под Зальцбургом, конфискованный у Густава Эдлера фон Ремица, сторонника «австрофашистского» режима.

Подлинное значение случившегося в других столицах осознали не сразу. «Гитлер, несомненно, должен был первым удивиться, – писал задним числом французский экс-премьер Фланден, – что покушение на территориальный статус Европы, первый удар по версальским границам так легко удались в Австрии и были так хорошо приняты малыми и большими европейскими державами, гарантами австрийской целостности и независимости. Он мог сделать лишь один вывод: Франция, Великобритания и Италия слишком слабы, чтобы противостоять ему силой. Настал момент дерзко и быстро осуществлять план гегемонии в Европе. Положение, которое Германия заняла, захватив и оккупировав Вену, дало ему средства, которых раньше не хватало. […] Ни Англия, ни Франция не могли согласиться на германскую гегемонию в Европе. Как показала география, эта гегемония была установлена в Вене. Вена находится в центре всех путей сообщения между всеми странами Центральной Европы и Балкан. Это прежде всего дунайская столица. Обладание Веной дало германскому нацизму контроль над всеми железнодорожными, шоссейными и речными сообщениями Юго-Восточной Европы. В распоряжении Германии оказывались румынская нефть, венгерский хлеб, югославские леса и недра, все перевозки сельскохозяйственной продукции дунайского бассейна, весь сбыт товаров чешской промышленности»³¹.

3

По возвращении в Берлин Риббентроп занялся двумя вопросами. Первый – судетский – перед ним поставил Гитлер, и здесь рейхсминистру пришлось положиться на других, так как ситуацию в Чехословакии он знал еще хуже, чем в Австрии. Второй – оформление военно-политического союза с Италией и Японией – был его личным проектом.

Осенью 1937 года эмиссар «Бюро Риббентропа» Альбрехт Хаусхофер провел два месяца в Токио, выясняя перспективы сотрудничества. Местной информацией с ним охотно делился самый осведомленный германский журналист японской столицы Рихард Зорге, он же «Рамзай», внимательно слушавший, запоминавший и сообщавший с «Островов» через «Висбаден» (Владивосток) в Москву… где ему в тот момент, увы, не слишком доверяли. Риббентропу, переживавшему неудачу лондонской миссии и оставленному в стороне от аншлюса, нужен был личный триумф в виде пакта о взаимопомощи, который он видел прямо направленным против СССР, а косвенно – против Франции и Англии. История переговоров между Германией, Италией и Японией об «укреплении Антикоминтерновского пакта» детально изложена в моей книге «Несостоявшаяся ось: Берлин – Москва – Токио» и в биографии Сиратори Тосио, одного из главных участников событий; там же указаны источники. Поэтому здесь ее можно прочертить пунктиром.

План Риббентропа предусматривал: двусторонние консультации в случае дипломатических затруднений с третьей страной; взаимную политическую и дипломатическую помощь в случае угрозы; взаимную военную помощь в случае нападения третьей страны. В начале мая 1938 года он сопровождал Гитлера в Рим, где того пышно принимали, и пытался вовлечь итальянцев в дискуссию, от которой те упорно уклонялись. Только 5 мая рейхсминистр смог вручить Чиано проект пакта. Тот известил дуче о своем несогласии и предложил ограничиться протоколом о намерениях, пояснив: «Солидарность, существующая между нашими правительствами, настолько очевидна, что формальный договор о союзе был бы излишним»³². Переводчик Шмидт почувствовал в этих словах неприкрытый сарказм.

Вражда министров стала обоюдной. «Риббентроп многословен и непостоянен. Дуче говорит, что он принадлежит к той категории немцев, которые являются несчастьем для Германии. Он твердит о войне налево и направо, без четкого противника и определенной цели. Порой он хочет уничтожить Россию, в сотрудничестве с Японией. В другой момент он мечет громы и молнии против Франции и Англии. Иногда он угрожает Соединенным Штатам. Это всегда заставляет меня относиться к его проектам с большой осторожностью»³³.

После войны Дино Альфиери, итальянский посол в Берлине в 1940–1943 годах и друг Чиано, утверждал: «Исключительно плохие отношения существовали между Чиано и Риббентропом […] Чиано был умен, весел, сообразителен, хорошо воспитан, совершенно естествен в поведении, переменчив и великодушен. Риббентроп был холоден, формален, исключительно тщеславен, невежествен и подозрителен. Оба были хороши собой и честолюбивы. Чиано, моложе по возрасту, но старше по годам пребывания в должности, находил возрастающее высокомерие коллеги все более невыносимым и, педантичный в соблюдении всех формальностей, частным образом отзывался о нем в самых оскорбительных выражениях». Немецкий переводчик итальянского министра Ойген Доллман дополнил эту картину: «Оба были невероятно тщеславными, самоуверенными и высокомерными, но Чиано нравился мне как более человечный. […] Манеры Риббентропа были безукоризненны, а Чиано приводил Гитлера в ужас своими манерами за столом и, хуже того, привычкой яростно чесать себе такие места, нашествие блох на которые Риббентроп выдержал бы, не дрогнув ни единым мускулом. Я никогда не понимал, почему немецкий министр навеки застыл в своем величии вместо того чтобы хоть немного расслабиться и получить удовольствие»³⁴.

Возможно, зная об истинном отношении «коллеги», Риббентроп писал: «Чиано был не только завистлив и тщеславен, но и коварен и ненадежен. С правдой у него были нелады. Это затрудняло не только личное, но и служебное общение с ним. Та манера, с которой он в июле 1943 года предал в фашистском совете своего собственного тестя Муссолини, характеризует его особенно гадко. Дуче говорил мне позже, что никто и никогда (причем много лет) не обманывал его так, как Чиано, и что тот виновен в коррумпировании фашистской партии, а тем самым и в ее расколе»³⁵.

Игры за спиной дуче привели Чиано к опале, участию в заговоре и, наконец, к стрелковому взводу в Вероне в начале 1944 года. В стремлении оправдаться бывшие сослуживцы пытались представить его жертвой, если не борцом с фашизмом, но несостоятельность этих утверждений очевидна. Оба министра пользовались всеми благами режима и были соучастниками деяний диктаторов, хотя позиция Чиано, по наблюдению его румынского коллеги Григоре Гафенку, допускала сомнения и даже возражения, оставлявшие за дуче свободу маневра. Риббентроп производил впечатление «сосредоточенной, фанатичной убежденности» в правоте фюрера, а циник Чиано делал вид, что ничего не принимает всерьез, включая собственные слова. Германский министр был помешан на секретности, итальянский выбалтывал государственные тайны направо и налево, чем пользовался Гитлер, желая конфиденциально сообщить что-то в… Лондон³⁶. Сработаться таким разным людям было непросто.

Тем временем активизировалась подготовка к решению Судетского вопроса. 24 марта 1938 года Гитлер обсуждал дальнейшие шаги с Риббентропом и Геббельсом. 28 марта фюрер в присутствии Риббентропа и Гесса инструктировал главу Судетской германской партии Конрада Генлейна, получавшего деньги и указания из Берлина (по линии МИДа и Абвера) еще с 1935 года. 29 марта рейхсминистр провел совещание с лидерами судетских немцев Генлейном, Карлом Германом Франком, Францем Кюнцелем и Антоном Крейсслем при участии Макензена, Вайцзеккера, Кордта и посланника в Чехословакии Эйзенлора, на котором были окончательно сформулированы разработанные под руководством Гитлера требования к Праге. 24 апреля Генлейн огласил их на партийном съезде в Карловых Варах, в связи с чем они стали известны как Карлсбадская программа:

1) полное равноправие немецкого и чешского народов;

2) признание судето-немецкой этнической группы юридическим лицом и соблюдение ее соответствующего положения в государстве;

3) определение границ и признание области проживания немцев в ЧСР;

4) создание судето-немецкого самоуправления во всех областях общественной жизни там, где это отвечает интересам и положению немецкой этнической группы;

5) законодательная гарантия защиты прав граждан немецкой национальности, проживающих вне судето-немецкой области;

6) устранение несправедливости, допущенной в отношении судетских немцев в 1918 году, и компенсация понесенного ими вследствие этого ущерба;

7) признание и претворение в жизнь основополагающего принципа: немецкие чиновники на немецкой территории;

8) полная свобода для германской культуры и германского мировоззрения³⁷.

В разговоре с Гендерсоном Риббентроп назвал их разумными и умеренными и «говорил о них как об основе для переговоров, не квалифицируя их при этом как минимальные». Британский посол передал это чехословацкому посланнику Войтеху Мастному и посоветовал серьезно отнестись к сказанному, считая, что, сделав уступки, можно обойтись без кровопролития. Французский посол был настроен пессимистически³⁸. Для Праги Карлсбадская программа была совершенно неприемлемой.

Решению Судетского вопроса, закончившемуся Мюнхенским соглашением 29 сентября 1938 года, посвящена обширная, но большей частью пристрастная, а потому неравноценная, точнее, в основном не имеющая ценности, литература, тональность которой менялась в зависимости от исторических условий и политической конъюнктуры. Чехословакия, созданная в Версале за счет побежденных, оказалась нежизнеспособным государством, которое разрушили межнациональные противоречия между чехами и словаками, а также между чехами и национальными меньшинствами, прежде всего немецким и венгерским. «Пороховой погреб Европы», как называл эту страну лорд Ротермир, был обречен взорваться. К тому же судьбу Чехословакии решали лидеры тех самых стран, которые создали ее двумя десятилетиями раньше, – Франции, Англии и Италии: «Я тебя породил, я тебя и убью». Мир был спасен хотя бы на время.

Вопрос о том, блефовал ли Гитлер (как утверждали беллицисты), угрожая применением военной силы против Чехословакии, можно считать решенным: не блефовал. Остается вопрос: каковы были шансы сторон на успех в случае военного конфликта? Если не ограничиваться подсчетом дивизий, танков и самолетов, а рассмотреть ситуацию в целом: отсутствие у Франции и СССР границ с Чехословакией; отказ Польши и Румынии пропустить не только советские эшелоны, но и самолеты; реваншистские намерения Польши и Венгрии в отношении Чехословакии; отказ Великобритании вмешиваться в войну иначе как в случае агрессии против Франции; благожелательный нейтралитет Италии, Югославии и Японии в пользу Германии; наконец, фактор «морального духа», дававший преимущество вермахту, – приходится сделать следующий вывод. Если бы Франция и СССР вступили в войну на стороне Чехословакии против Германии, это привело бы к многостороннему конфликту с небезусловным исходом, так как ни одна из сторон не могла рассчитывать на скорую и решительную победу. Война началась бы на год раньше и повлекла за собой большие жертвы, чем кампании 1939/40 года.

В «эпопее Мюнхена» Риббентроп принимал лишь номинальное участие, поскольку практическое решение с помощью военных и аппарата доктора Геббельса взял на себя лично Гитлер. Дипломатические тонкости фюрера уже не интересовали. Роль же Риббентропа ограничилась сердитыми заявлениями, например, во время тревоги 20–21 мая, когда необоснованные слухи о выдвижении частей вермахта к границе подвигли Прагу и Париж к частичной мобилизации (именно из-за этого Гитлер 28 мая приказал готовить военную операцию против Чехословакии). Мастный сообщил из Берлина: «Он [Гитлер. – В. М.] не может примириться с тем, что в Праге наше правительство продолжает давать другим государствам ложные сообщения о концентрации войск, и особо подчеркивает, что распространение таких сообщений могло бы привести к их осуществлению и к действительной концентрации войск против ЧСР».

Гендерсон обратился за разъяснениями не в МИД, а к Вильгельму Кейтелю, поэтому с британским послом рейхсминистр был особенно резок, повторяя, что «немецкая кровь проливается в Чехословакии и что семьдесят пять миллионов немцев поднимутся, как один человек, на ее защиту»³⁹. Их отношения, исходно не отличавшиеся доверием и симпатией, испортились до предела – на радость «третьим смеющимся». 24 мая Гендерсон писал Галифаксу, что «если Гитлер прыгает на фут, Риббентроп прыгает на ярд»[39]39
  Еще одна красочная фраза Гендерсона в адрес Риббентропа: «Как можно играть в шахматы с человеком, который пытается ходить конем как слоном» (письмо лорду Галифаксу от 23 августа 1938 года).


[Закрыть] и что глава Вильгельмштрассе «тщеславен настолько же, насколько глуп, и глуп настолько же, насколько тщеславен», повторив эту оценку в мемуарах⁴⁰. Рейхсминистр прочитал «Провал миссии» и счел нужным особо опровергнуть «злостные извращения и лживые утверждения» книги о его «роковых советах» и «дурном влиянии» на Гитлера⁴¹.

В Судетском вопросе Риббентроп стремился лишь к исполнению воли фюрера. Это видно из его июльских и августовских указаний Вайцзеккеру, который, подобно большинству дипломатов, не считал жесткий курс лучшим: статс-секретарю не нравился флотский принцип – лучше действовать неверно, чем никак – хотя сам в прошлом был морским офицером⁴².

Не прекращалась борьба и внутри нацистской элиты, положение в которой Риббентропа было не слишком прочным. С одной стороны, действия Министерства пропаганды вызывали протесты иностранных дипломатов, разбираться с которыми приходилось МИДу; конфликт двух ведомств достиг апогея после «Хрустальной ночи» – спровоцированного Геббельсом еврейского погрома 9—10 ноября 1938 года, который нанес огромный ущерб международному престижу Третьего рейха. С другой стороны, Геринг, считавший, что вермахт не готов к войне, обвинял Риббентропа в провоцировании конфликта (адресовать этот упрек Гитлеру он не решался!) и пытался за его спиной вести переговоры с англичанами. Наконец, умеренные постарались удалить его и от принятия решений, и от переговоров (Гендерсон и Вайцзеккер утверждали, что именно они, при участии одного только переводчика Шмидта, организовали решающую беседу Гитлера с Чемберленом во время Судетского кризиса). На страницах дипломатической переписки этих месяцев имя рейхсминистра иностранных дел встречается на удивление редко.

Главным достижением Риббентропа стало то, что он снова и вопреки всем оказался прав: Англия и Франция не пошли на войну ради Чехословакии. Оппозиция во главе с генералом Людвигом Беком, адмиралом Канарисом и Вайцзеккером, собиравшаяся свергать Гитлера, через эмиссаров просила Чемберлена и лорда Галифакса проявить твердость, необходимую для создания внутриполитического кризиса в Германии. В заговоре участвовали и дипломаты, включая поверенного в делах в Лондоне Теодора Кордта, который всеми силами порочил рейхсминистра. Чемберлен опрокинул их расчеты, привезя с собой из Мюнхена не только соглашение по Судетам, но и англо-германскую декларацию – «мир для нашего поколения», за что его с восторгом приветствовало абсолютное большинство англичан.

Лорд Лондондерри, объявив, что его мечты сбылись, прилетел в Мюнхен повидать Риббентропа (это была их последняя встреча) и приписал восторженный постскриптум к переизданию своей книги «Британия и Германия». Даладье ждал по возвращении из Мюнхена народного возмущения, но был встречен всеобщим ликованием. Французский парламент, за исключением коммунистов, одобрил соглашение; поддержали его и большинство интеллектуалов, причем не только правых или пронацистски настроенных. К радости Риббентропа, японская дипломатия и пресса единодушно выступили на стороне рейха, о чем посол Отт не замедлил проинформировать его, а премьер Коноэ Фумимаро послал Гитлеру и Муссолини поздравительные телеграммы⁴³.

4

Мюнхен стал одним из важнейших актов ревизии Версальской системы, но не мог решить всех проблем. Будапешт претендовал на Южную Словакию с многочисленным венгерским населением, включенную в состав Чехословакии по Трианонскому договору (ст. 27, 49), Варшава – на богатый углем Тешинский район, который поляки неудачно пытались захватить еще в 1918–1919 годах. Правящие круги Венгрии заручились поддержкой Муссолини, нейтралитетом Польши (на взаимовыгодной основе) и рассчитывали на понимание Гитлера. Однако у того были другие планы – он не хотел усиления Венгрии и стремился максимально использовать новый, прогерманский режим в Праге, с представителями которого в рейхе, правда, обращались как с вассалами. Фюрер знал о претензиях Будапешта и о их поддержке со стороны Рима, но добился того, что на Мюнхенской конференции они не рассматривались. Венгрия не спешила выступать в поддержку Германии, хотя 23 августа Гитлер выразительно сказал регенту Миклошу Хорти и его министрам: «Каждый, кто хочет поучаствовать в трапезе, должен сначала помочь на кухне».

Увлеченного глобальными проектами Риббентропа эти проблемы интересовали мало, поэтому он постарался переложить их на подчиненных, а сам подключился к делу лишь на заключительном этапе. Венгры хотели подвинуть свою границу на север как можно дальше, а дальнейшая судьба Чехо-Словакии[40]40
  Так она официально называлась с 6 октября 1938 года, после получения Словакией автономии.


[Закрыть] их не волновала. Идея формальной независимости Словакии, о которой премьер монсеньор Йозеф Тисо говорил уже в октябре 1938 года, не нашла поддержки в Берлине. Там Чехо-Словакию, прежде всего по военным соображениям, видели единым федеративным государством-сателлитом.

Немецкий вариант границы получил название «линии Риббентропа»: он исключал передачу Венгрии городов Братислава, Нитра, Ужгород и Мукачево, по которым проходила «линия Ротермира», – предложенная лордом в 1927 году. Венгры этот вариант не приняли и заявили, что оккупируют Закарпатскую Украину, договорившись с Польшей. Рейхсминистр пригрозил отказаться от посредничества. Наконец 22–23 октября он согласился выступить арбитром спора, предложил Чиано принять в этом участие и выразил желание приехать в Рим. «Я не доверяю инициативам Риббентропа, – записал итальянский министр. – Эти телефонные разговоры восстановили меня против него: [он] все время старается навязать свою точку зрения. Пока лучше терпеть. Но в должное время нам придется положить конец тенденции делать политику по телефону»⁴⁴. Мечты, мечты…

Во время дискуссий с Муссолини и Чиано 27–28 октября Риббентроп «упорно защищал дело чехов и отказывал венграм в территории с тем же жаром, с каким в Мюнхене требовал ее от Праги». В свете намерений Гитлера до поры до времени сохранить Чехо-Словакию это понятно. С помощью Италии Венгрия одержала верх. Риббентроп отказался от требований по Закарпатью, но добился сохранения за Чехо-Словакией Братиславы и Нитры и исключения из арбитража третьих стран⁴⁵. Последнее было направлено прежде всего против Польши, которая, воспользовавшись сентябрьским кризисом, оккупировала Тешин и думала о новых приобретениях. Германия была готова гарантировать ей свободу рук в Чехо-Словакии в обмен за уступки по Данцигу и Польскому коридору, о чем Риббентроп 24 октября и 19 ноября говорил польскому послу в Берлине Юзефу Липскому. Варшава категорически отказалась.

Арбитраж состоялся 2–3 ноября в Вене. Склонившись над картой с карандашом в руках, Риббентроп продолжал бороться за территорию, на что Чиано заметил: «Если вы будете так защищать чешские интересы, то получите награду от Гахи [президент Чехо-Словакии. – В. М.]». Венгры подготовились лучше и оказались упорнее, в результате чего получили 12 400 квадратных километров и почти миллион человек, включая немало чехов, словаков и русинов. Закончив работу, итальянский министр цинично произнес: «Раньше по своему невежеству я думал, что изменение границ европейского государства – очень серьезное дело, которого нельзя сделать без войны. Теперь я вижу, что можно отреза́ть куски территории от одной страны и присоединять их к другой, не вынуждая великие державы к действиям и не беспокоя мировое общественное мнение»⁴⁶.

Про министра иностранных дел пражского правительства Франтишека Хвалковского шутили: он начал изучать стенографию, чтобы успевать записывать под диктовку. Однако премьер генерал Ян Сыровы, гордившийся сходством с национальным героем Яном Жижкой (у него тоже не было одного глаза), пытался маневрировать, что вызывало подозрения в Берлине. Словаки поняли, что могут надеяться только на Германию. Венгрия торжествовала, разбив оковы «Трианонского диктата», и заявила о намерении оккупировать всё Закарпатье, на что из Берлина последовало требование не своевольничать, повторенное в середине января 1939 года Гитлером и Риббентропом министру иностранных дел Иштвану Чаки. Венский арбитраж полностью ввел Будапешт в орбиту политики рейха. 12 января Чаки объявил о присоединении Венгрии к Антикоминтерновскому пакту, что было официально оформлено 24 февраля. 1 февраля СССР разорвал с ней дипломатические отношения под предлогом того, что «политика венгерского правительства […] в значительной степени утратила свою самостоятельность»⁴⁷.

За конкретикой перекройки границ немногие тогда увидели и поняли главное. Проведенный без участия Великобритании и Франции (их и не думали приглашать!) Венский арбитраж начал разрушать только что созданную Мюнхенскую систему, которая предусматривала решение европейских проблем новым «концертом держав» (неприглашение Советского Союза в Мюнхен поначалу выглядело обидным, но затем неучастие в «сговоре» оказалось огромным дипломатическим и пропагандистским плюсом). Гитлер сделал выводы и продолжал готовить экспансию дальше.

5

Еще одной темой переговоров Риббентропа и Чиано в Вене стал Союз трех, который итальянский министр счел главной причиной приезда коллеги. Развивая майские предложения и заручившись принципиальным согласием Токио, Риббентроп от имени фюрера предложил преобразовать Антикоминтерновский пакт в военно-политический альянс, проект которого вручил Чиано еще 30 сентября, при отъезде из Мюнхена. Берлин исходил из высокой вероятности войны между тоталитарными и демократическими державами в ближайшие три-четыре года и предлагал воспользоваться неготовностью Англии и Франции как в военно-политическом, так и в моральном отношении. От возможности союза между Вашингтоном и Лондоном Риббентроп отмахнулся, сославшись на сильные изоляционистские настроения за океаном (расхожее заблуждение!). Советский фактор он тоже отказался принимать всерьез. Дуче согласился, но от конкретных обязательств воздержался. Чиано надеялся на общеевропейское урегулирование, поэтому заявления гостя показались ему чрезмерно воинственными⁴⁸.