Текст книги "Риббентроп. Дипломат от фюрера"

Перед отъездом в Лондон Риббентропу все-таки удалось добиться одного несомненного успеха. В начале сентября он привез в Бергхоф к Гитлеру бывшего британского премьера Дэвида Ллойд Джорджа, некогда поставившего подпись под Версальским договором. Филиппики против коммунистической угрозы не слишком вдохновили гостя, но с Гитлером он нашел общий язык. 17 сентября Ллойд Джордж напечатал в газете «Ньюс кроникл» статью о фюрере как «прирожденном лидере», искренне желающем мира и дружбы с Англией. В лицо он вообще назвал его «величайшим немцем эпохи», сказав, что Германия не потерпела бы столь сокрушительное поражение в 1918 году, если бы ее возглавлял такой вождь. Гитлер умел очаровывать, не пренебрегая даже неумеренной лестью: он приписал победу союзников в войне… гению Ллойд Джорджа. Знаменитых говорунов переводил Шмидт. Риббентропу снова досталась роль «лица без речей», но Гитлер не забыл его, сказав, что посылает в Лондон «лучшего из своих людей». Гость охотно подхватил комплимент⁴⁶.

Несмотря на все восторги, осторожный Ллойд Джордж отказался ехать на Нюрнбергский партайтаг – ежегодный съезд НСДАП, куда его пригласил Гитлер. Но британских гостей там оказалось много, включая лордов Маунт-Темпла и Аллена Хартвудского, которых лично опекал Риббентроп. 25 октября он уезжал в Лондон, парафировав перед отъездом соглашение против Коминтерна. На прощание фюрер сказал: «Риббентроп, привезите мне союз с Англией»⁴⁷.

3

«Светски и политически все двери были широко открыты перед симпатичным и молодым посланцем Гитлера с безукоризненными манерами и обезоруживающей улыбкой», – отметил разоблачитель Глен⁴⁸. Однако Риббентроп сразу повел себя не по протоколу. Едва выйдя из поезда на вокзале Виктория, он вскинул руку и произнес «Хайль Гитлер!», а затем зачитал журналистам заявление: «Германия хочет быть другом Великобритании, и, я думаю, британский народ тоже желает дружбы Германии. Фюрер убежден, что существует всего одна реальная опасность для Европы и для Британской империи – это дальнейшее распространение коммунизма, самой страшной из всех зараз, поскольку люди осознают ее опасность, когда уже слишком поздно. Более тесное сотрудничество наших двух стран в этом направлении не только важно, но и жизненно необходимо для общей борьбы за сохранение нашей цивилизации и нашей культуры»⁴⁹.

Пресс-секретарь Хессе счел новость газетной уткой и был поражен, когда ее подтвердил сам Риббентроп. Он попытался объяснить, что это большая ошибка, но шеф резко оборвал его. Утром на стол нашего героя легла подборка вырезок из лондонских газет, осудивших бестактный жест посла, которому до вручения верительных грамот следовало воздерживаться от политических заявлений. Риббентроп наивно попросил не сообщать об этом в Берлин, поскольку телеграммы DNB были любимым чтением фюрера. Хессе знал, что Гитлер не только ежедневно читал сотни телеграмм, но и требовал от них полной информации, а потому отказался, понимая, что за сокрытие сведений его могут ожидать куда большие неприятности⁵⁰.

На следующий день новый посол представился Идену. Хозяину запомнилось, что гость акцентировал внимание на своей близости к фюреру, благодаря которой англичане будут получать информацию из первых рук. Министр напомнил собеседнику, что не менее важная обязанность посла доносить до Берлина мнение правительства и народа страны пребывания⁵¹.

Тридцатого октября Риббентроп вручил верительные грамоты королю Эдуарду VIII, который «был исключительно любезен. Он расспрашивал меня о фюрере и в ясной форме повторил свое желание иметь хорошие германо-английские отношения»⁵². Риббентроп и Гитлер делали ставку на несомненную популярность короля и его более чем сомнительные прогерманские настроения, но все расчеты оказались опрокинуты отречением Эдуарда VIII, который предпочел престолу личное счастье с миссис Симпсон (враждебная молва приписывала ей даже роман с… Риббентропом!). Вслед за этим посол посетил вдовствующую королеву, премьер-министра Болдуина и других послов, о чем ехидно поведал советский полпред Майский: «Столь же нелепо повел он себя, делая после вручения верительных грамот предписанные дипломатическим этикетом визиты вежливости иностранным послам и британским сановникам. Риббентроп везде становился в заученную позу и произносил одну и ту же пространно-яростную речь о необходимости борьбы с коммунизмом, что вызывало иронические пожимания плечами даже у тех, кто симпатизировал гитлеровской Германии. Только приехав с визитом ко мне (избежать этого ему не удалось), он допустил исключение. В течение четверти часа, проведенных в советском посольстве, новый германский посол говорил исключительно на столь “беспартийную” тему, как лондонские туманы».

Отмеченное Майским однообразие речей Риббентропа – не гипербола: о том же вспоминали Джонс, Шмидт и Хессе. Последний недоумевал, почему посол сразу выкладывает все карты на стол. Риббентроп ответил, что таково указание фюрера, который, четко заявляя свою позицию, хочет немедленно получить столь же четкий ответ.

«Несколько дней спустя я поехал с ответным визитом к Риббентропу, – продолжал Майский. – И вот тут с германской стороны была разыграна следующая нелепая комедия. На крыльце немецкого посольства меня встретил здоровенный плечистый парень с нагло-надменной физиономией. Он был в штатском, но выправка, манеры, ухватки не оставляли сомнения в его гестаповском [очевидно, имелось в виду эсэсовском. – В. М.] происхождении. Парень стукнул каблуками, стал во фронт и затем с низким поклоном открыл наружную дверь в посольство. В вестибюле меня встретили еще четыре парня того же гестаповского вида; они тоже стукнули каблуками, тоже стали во фронт и затем помогли мне раздеться. В приемной, где я провел несколько минут, пока Риббентропу докладывали о моем прибытии, меня занимал шестой по счету парень той же категории, но чуть-чуть интеллигентнее. На лестнице, которая вела на второй этаж, где помещался кабинет посла, стояли еще три бравых гестаповца – внизу, наверху и посредине, и, когда я проходил мимо них, каждый вытягивался и громко стукал каблуками…

Итак, девять архангелов Гиммлера салютовали советскому послу, когда он в порядке дипломатического этикета посетил германского посла! Затем в течение 15 минут Риббентроп горячо доказывал мне, что англичане не умеют управлять своей изумительно богатой империей. А после того как мы распрощались и я проследовал из кабинета германского посла к оставленной у подъезда машине, парад гестаповцев повторился еще раз. Бывший “коммивояжер” явно хотел произвести на меня впечатление. […] Вернувшись домой, я пригласил к себе нескольких английских журналистов и подробно описал им ритуал моей встречи в германском посольстве. Журналисты громко хохотали и обещали широко огласить эту “сенсацию” в политических кругах столицы. Они сдержали свое слово. […] [Риббентроп] скоро стал посмешищем в британской столице. […] Те самые люди, которые только что обедали или пили чай в германском посольстве, выйдя на улицу, разражались злыми насмешками по адресу хозяина и рассказывали друг другу анекдоты о его тупости и самонадеянности»⁵³.

Преуспевший в черном пиаре полпред стал главным врагом нашего героя, отлично понимавшего, кто «сливает компромат» газетчикам.

Внимание прессы доставило послу другой повод для беспокойства: в газетах замелькали фотографии его старшего сына Рудольфа в визитке, цилиндре и с зонтиком – форме Вестминстерской школы, которую тот посещал[33]33
  Рудольф фон Риббентроп подробно рассказал об обучении в этой школе. См.: Риббентроп Р. фон. Указ. соч. С. 92—101.


[Закрыть]. «За несколько дней до моего поступления в Вестминстер, – вспоминает он, – перед домом появились фоторепортеры, чтобы сделать снимки сына нового немецкого посла. Британскую прессу всегда, в те времена, как и сегодня, сильно занимала частная жизнь видных деятелей, к чему также относится и семейная сфера. Мне пришлось привыкать к тому, что и дети видных персон были тоже втянуты в это дело. Очень неохотно я дал себя уговорить и “позировал” (как выразился отец несколько дней позже по телефону) для журналистов. При этом, естественно, я сделал неправильно всё, что только можно было, представ с недовольным лицом и скрещенными на груди руками на лестнице дома. Что я смог знать в свои пятнадцать лет об обращении с международной прессой? Увидев на следующий день свой портрет в газетах, я сам испугался, насколько недружелюбное впечатление производила фотография. Одно до меня дошло сразу: если уж предстаешь перед фоторепортером, следует позаботиться о том, чтобы снимок для публикации вышел симпатичным и располагающим к тебе. Случай осуществить этот вывод на деле не заставил себя ждать… Когда я покидал утром наш дом на Итон-сквер, на меня набросились толпы репортеров, вспышки фотоаппаратов сверкали беспрерывно со всех сторон. Однако по фотографиям, подаренным мне на семидесятилетие одним архивом прессы, я имею право заключить, что мне удалось быстро усвоить урок. Как можно по ним убедиться, отныне я дружески улыбался в объективы камер»⁵⁴.

В чем же проблема? «Два или три дня спустя мне позвонил вечером отец из Берлина, не на шутку раздраженно спросивший, “что мне взбрело в голову позировать для прессы?”. Он, кажется, воображал, его сыночек получил вкус к независимой, как это бы сейчас назвали, “Public-Relations-работе”. Я был возмущен: мне казалось, я неплохо справился со всем. В свою защиту я привел встречный вопрос, а что же мне оставалось делать. Что так разгневало отца? Министерство пропаганды – не будет ошибкой утверждать, “друг” Геббельс – предоставило снимок, изображающий меня в цилиндре и с зонтиком, немецкой прессе; он, очевидно, был опубликован в различных листках. Несложно представить себе сопровождающие такую публикацию пересуды, для Риббентропов, мол, наши школы в Германии чересчур просты, неизысканны. Эта версия, уверен, была доведена также и до Гитлера. Подобные умело рассчитанные удары ниже пояса никогда не промахивались по своему воздействию на него. Таким образом, без всякого содействия с моей стороны, я сделался “ядром” интрижки против отца. Мне стало ясно: все, что бы я ни делал теперь, возможно, отзовется в политической сфере. Отныне недостаточно было сдержанности, речь шла также о том, чтобы правильно реагировать»⁵⁵.

Дополнительно внимание газетчиков к Рудольфу привлек его однокашник Питер Устинов. «Я его припомнить не могу, – парировал Риббентроп-младший, – хотя он и утверждает, что сидел между мной и сыном нефтяного шейха, – никаких таких сыновей нефтяных шейхов в оные времена в школе не водилось»⁵⁶. Дело в том, что будущий исполнитель роли Эркюля Пуаро был сыном барона Ионы фон Устинова, предшественника Хессе в лондонском представительстве агентства DNB. В 1935 году Геббельс уволил Устинова-старшего за недостаточно «арийское» происхождение, и тот сразу предложил свои услуги британской разведке⁵⁷. Иона рассчитывал осложнить жизнь посла, подставляя под удар его семью (прямо скажем, несимпатичная затея), но Рудольф с гордостью вспоминал: «Headmaster [принципал школы. – В. М.] написал под моим выпускным свидетельством: “Good ambassador for his country”[34]34
  Хороший посол для своей страны (англ.).


[Закрыть]. Родители были очень обрадованы, я видел в этих словах забавную и любезную формулировку»⁵⁸.

Покончив с протокольными визитами, Риббентроп-старший 13 ноября отправился на охоту в имение Лондондерри, где прогостил четыре дня. Вернувшись в столицу, он встретился с лордом Галифаксом, пояснив, что делает это «не в качестве посла, а как частное лицо». Здесь на полях донесения составленного советником посольства Вёрманом, ибо шеф в тот же день 20 ноября отбыл на подписание Антикоминтерновского пакта, Нейрат поставил вопросительный знак⁵⁹. Через неделю он вернулся к месту основной работы, как раз в разгар кризиса с отречением Эдуарда VIII.

История отречения так и не коронованного британского монарха в декабре 1936 года достаточно известна, поэтому остановимся на ней лишь в той степени, в какой она коснулась посла Германии. Риббентроп не разобрался в ситуации. Отмахиваясь от утверждений о неизбежности отречения, он заявил Хессе: «Вы разве не знаете, какие надежды возлагает фюрер на поддержку короля в будущих переговорах? Он – наша главная надежда. Не думаете ли вы, что все это – интрига наших врагов, имеющая целью лишить нас последних сильных позиций в этой стране? Вы увидите, – продолжил он уверенно, – что король женится на Уолли и они вдвоем велят Болдуину и всей его банде убираться к черту». Даже 10 декабря, когда монарх подписал акт отречения и соответствующий закон был внесен в Палату общин, Риббентроп уверял Дэвидсона, что это «конец Болдуина» и что «королевская партия восстановит Эдуарда VIII на троне». «Он сказал больше чепухи, – записал Дэвидсон, – чем я когда-либо слышал от человека в ответственном положении посла»⁶⁰.

«Британская пресса, – вспоминал Хессе, – показала удивительную дисциплинированность в течение всей этой истории. Специальные выпуски были заготовлены уже за три дня до отречения. Как только один из них попал мне в руки, я отправился с этой новостью к Риббентропу. Он немедленно позвонил Гитлеру в Берхтесгаден. На следующее утро я открыл газету, но в ней не было ни слова об отречении. Когда я сообщил Риббентропу, что в газетах ничего нет, он пришел в ярость. Он восклицал, что безнадежно опозорен в глазах фюрера и что я лишил его поста своей бессовестной ложью.

В разгар этой сцены последовал звонок от Гитлера. Гитлер спросил, что происходит и не сошел ли Риббентроп с ума. Какой мерзавец ответствен за все это? Мне пришлось выслушать перебранку, и я впервые понял, каким истеричным может быть Гитлер. Я уговаривал Риббентропа на минуту прервать обмен любезностями и уверить фюрера, что король отречется. “Вы докажете свою правоту, – добавил я, – в течение сорока восьми часов”. Риббентроп все-таки сказал Гитлеру, что отречение всего лишь отложено. Но Гитлер просто оборвал разговор, предоставив адъютанту сообщить Риббентропу, что он, фюрер, больше не желает об этом слышать. Риббентроп чувствовал себя совершенно разбитым. Он ожидал отставки и полного краха своей карьеры.

Когда новости об отречении были обнародованы, я сказал Риббентропу: “Теперь вы можете сообщить фюреру, что вы были правы”. “Нет, – ответил он. – Сейчас я не буду ему звонить. Отправьте доклад в Берлин. Фюрер может сам позвонить мне, если захочет. Но как мы можем быть уверены, что и эта новость верна?” Гитлер действительно позвонил Риббентропу и сказал, что безмерно благодарен ему за верную информацию, что он был прав, а все остальные – идиоты»⁶¹.

В тот же вечер Риббентроп составил донесение в Берлин, в котором был вынужден признать, что позиции Болдуина и его кабинета окрепли, что большинство народа с ними и даже пресса, поддерживавшая короля (включая газеты Ротермира и Бивербрука), перешла на сторону правительства. Закончив излагать факты, посол связал отречение Эдуарда VIII «с его дружественным отношением к Германии, которое, несомненно, создало королю очень влиятельных врагов в этой стране».

На сей раз вопросительный знак на полях поставил начальник Политического отдела МИДа барон Эрнст фон Вайцзеккер, не разделявший конспирологического подхода Риббентропа. Отречение было вызвано внутриполитическими причинами, но опасения относительно возможных германофильских симпатий короля действительно существовали и позже использовались как нацистской, так и антинацистской пропагандой⁶².

Случившееся нанесло болезненный удар по расчетам Риббентропа, какими бы призрачными те ни были: «С отречением Эдуарда VIII дело германо-английского сближения лишилось одного из шансов на успех. Что касается английской стороны, то здесь оно потеряло один из тех факторов, который в числе других послужил причиной для фюрера послать меня в Лондон»⁶³.

В январе 1937 года Фиппс, встретив нашего героя в Берлине, нашел его разочарованным и подавленным. Риббентроп претендовал или, по крайней мере, лелеял надежду на какие-то особые отношения с королем. В этой иллюзии его мог укрепить отчет герцога Саксен-Кобург-Готского о поездке на похороны Георга V в январе 1936 года, точнее, та часть отчета, где речь шла о беседе с новым королем и которая была адресована «только фюреру и партайгеноссе Риббентропу». Монарх «отдал должное Риббентропу и похвалил ведение им переговоров по морскому соглашению. Считает его лучшим выбором для ведения неофициальной германско-британской политики. […] Хочет видеть послом настоящего национал-социалиста […] которого можно рассматривать как представителя официальной политики и как доверенное лицо Гитлера»⁶⁴. Историки относятся к этому документу с оправданным скепсисом. Риббентроп сам признал, что «никакого особенного контакта с ним [Эдуардом VIII. – В. М.] установить я не мог […] Доверительная беседа с королем, которую хотели устроить мои друзья, так и не состоялась»⁶⁵.

Положение Риббентропа осложнил Антикоминтерновский пакт. Во-первых, в политических кругах и в прессе задавали вопрос, насколько уместно послу при Сент-Джеймсском дворе ставить подпись под документом агрессивно-идеологического характера, направленным против страны, с которой Англия поддерживает дипломатические отношения. Во-вторых, учитывая не самые сердечные отношения между Лондоном и Токио, пакт мог быть истолкован как антибританский (эту интерпретацию позже примет и сам Риббентроп). Присоединение к пакту Италии осенью 1937 года было встречено с еще большей враждебностью.

Риббентроп специально посетил Идена для беседы о вреде коммунизма и о целесообразности присоединения Англии к единому фронту борьбы с ним: «Я хотел доказать ему значение этого идеологического сплочения для всего культурного мира. Когда Иден заявил мне, что в Англии подписание Антикоминтерновского пакта послом в Лондоне воспринято с неудовольствием, я со всей откровенностью растолковал ему смысл и цель пакта и его значение для всего некоммунистического мира […] Но я натолкнулся на полное непонимание со стороны Идена»⁶⁶. Наконец, отъезд главы дипломатической миссии, едва успевшего вручить верительные грамоты, вызвал недоуменно-иронический вопрос в Палате общин: «Разве должность германского посла в Великобритании не является постоянной работой (full-time job)?» Иден, которому вопрос был адресован, многозначительно промолчал.

«Надо ли удивляться при таких условиях, что антикоммунистический пакт встречен на Британских островах вполне отрицательно и даже враждебно? – удовлетворенно записывал Майский. – Надо ли также удивляться, что как один из побочных продуктов этого пакта, здесь сугубо обострилась антипатия к Риббентропу, главному комиссионеру Гитлера по делам антикоммунистического крестового похода? Эта антипатия настолько возросла, что, пожалуй, Риббентропу трудно будет долго удерживаться в Лондоне»⁶⁷.

Тем не менее 19 декабря Риббентроп снова отправился домой, успев наделать шума выступлением на обеде, данном в его честь Англо-германским обществом: заговорив об «имущих» и «неимущих» странах, он отнес Германию ко вторым как незаконно лишенную колоний. Гитлер, как известно, спекулировал на колониальном вопросе в перспективе торга с Англией и в июне 1936 года создал Имперскую колониальную лигу в дополнение к Колониально-политическому управлению в составе Имперского руководства НСДАП. Обе структуры возглавлял старый нацист, имперский наместник Баварии генерал Франц Ксавер фон Эпп, у которого Риббентроп уже пытался перехватить инициативу⁶⁸. Англичане принимали слова фюрера всерьез и не собирались отдавать колонии, поэтому не слишком тактичная речь посла была принята нервно, несмотря на попытки второго оратора лорда Лондондерри смягчить ситуацию.

Затем Риббентроп встретился с Иденом для очередной дискуссии по проблемам европейской безопасности. Слухи о встрече проникли в польскую прессу, которая с тревогой следила за дипломатическими маневрами рейха. 28 декабря Риббентроп из Берлина направил главе Форин Оффис гневное письмо, обвиняя английскую сторону в утечке информации. 5 января 1937 года Иден категорически отверг обвинения, напомнив, что о беседе знали не только присутствовавшие, но и на Вильгельмштрассе. Риббентроп ответил (только через две недели!), что это исключено⁶⁹. Проведенное по указанию Идена негласное расследование установило, что поляки получили информацию из германского посольства – где «своих людей» имели многие разведки.

Как и чем жило посольство при Риббентропе? Пятеро его подчиненных написали мемуары: 1-й секретарь Кордт, личный секретарь Шпитци, консул Путлиц, военный атташе Гейр фон Швеппенбург, пресс-атташе Хессе. Их показания единодушны – об этом единодушии я уже писал в предисловии. Однако не будем забывать о том, что Путлиц – агент английской разведки, что тайные контакты Кордта с англичанами граничили с государственной изменой, а Гейр и особенно Шпитци после войны бравировали причастностью к антинацистской оппозиции. Наиболее подробные воспоминания оставил Шпитци, бывший, по его собственным словам, «тенью шефа». Со страниц этой книги под броским названием «Как мы промотали рейх» (есть вариант более удачный, но менее приличный) сам автор предстает мелким и двуличным человеком, который не стеснялся пользоваться всеми выгодами положения и при этом направо и налево порочил своего благодетеля. Шпитци – коронный свидетель политкорректных биографов вроде Вейтца и Блока, хотя Рудольф фон Риббентроп прямо называет его клеветником. Кстати, Шварц, автор не менее политкорректный и не более надежный, рассказывает такую историю: Шпитци, австрийский нацист, укрывшийся от преследований в рейхе, похвалялся перед сослуживцами по посольству, что после аншлюса повесит на фонаре собственного отца, если тот не примет нацистскую веру…⁷⁰

В рассказах «тени» Риббентроп предстает раздражительным, нервным, подозрительным, распекающим подчиненных из-за каждого пустяка и по любому поводу впадающим в депрессию. Сколько легенд ходило о его лени и неорганизованности – в основном потому, что он поздно просыпался (то ли дело Нейрат, встававший с петухами и отправлявшийся спать в десять вечера!) и начинал давать указания подчиненным, когда брился или принимал ванну.

Риббентроп, действительно, не блистал пунктуальностью, что не красит его, но в случае необходимости был способен на быстрые и решительные действия. В Лондоне он постоянно чувствовал себя не в своей тарелке – страдал от проблем со сном, больной почки и климата, тяготился протокольными обязанностями, беспокоился из-за удаленности от фюрера. Мнительный и не отличавшийся чувством юмора, посол болезненно переживал холодность лондонского света и умело направляемые насмешки прессы, за которыми ему виделись происки врагов – отсюда помешанность на секретности, доходившая до смешного. Думаю, он догадывался и об ироническом отношении подчиненных, которых тиранил почем зря и которые чувствовали себя спокойно лишь в периоды его частых отлучек. Только во время уик-эндов в сельской местности Риббентроп становился спокойным, приветливым, шутил и воспринимал шутки других. «Ах, не пытайтесь выглядеть государственным мужем, – однажды сказала ему юная и непосредственная англичанка, приглашенная на обед в посольство. – Лучше улыбнитесь вашей очаровательной улыбкой». Дипломаты переглянулись, оценив убойную силу реплики, но наш герой воспринял ее буквально – и улыбнулся.

Позднейшая литература, особенно пропагандистская, повторяла утверждения о непопулярности Риббентропа в Лондоне, которая усилила его неприязнь к англичанам. Конечно, и в салонах, и в прессе по адресу нацистского посла отпускали иронические и порой нелестные замечания – но кого и когда щадил высший свет? Американский писатель Джейсон Линдсей в 1991 году вспоминал: «До Второй [мировой] войны я жил в Лондоне и был счастлив находиться в списке приглашаемых к Риббентропу, когда он служил там послом. При нем приглашение в германское посольство было одним из самых желанных и ценимых в Лондоне. Мой добрый друг принц Георг [будущий герцог Кентский] никогда не пренебрегал приглашениями Риббентропа, и именно благодаря принцу Георгу я познакомился с Риббентропом. Думаю, он был очень харизматичным и, безусловно, великолепным хозяином»⁷¹. Утверждениям задним числом можно не верить, но о популярности посла и возлагавшихся на него надеждах свидетельствует, например, подробная статья о нем журналиста Джорджа Слокомба, появившаяся в марте 1937 года в популярном журнале «Стрэнд». Портрет будущего рейхсминистра не лишен неточностей: рассказ о более раннем, чем в действительности, знакомстве с Гитлером и посредничестве в его отношениях с банкиром Куртом фон Шрёдером, восходит, видимо, к самому Риббентропу или его окружению.

Риббентроп вернулся в Лондон 2 февраля 1937 года (успев получить от Гитлера Золотой партийный значок) и через два дня вручал верительные грамоты новому королю Георгу VI. Именно тогда случился инцидент с «гитлеровским приветствием» в Букингемском дворце, без которого не обходится ни одна книга о нацистской дипломатии⁷². После вручения грамот и краткой беседы с королем Риббентроп приготовился уходить и вдруг вскинул вверх правую руку, вызвав смущение присутствующих. Посол рассказывал, что не собирался этого делать, но, отступая назад (этикет запрещал поворачиваться к монарху спиной), поскользнулся и попытался таким образом удержать равновесие. Георг VI улыбнулся и ничего не сказал, но шеф протокола попросил одного из германских дипломатов впредь предупреждать о подобных новациях. В газетах появились сообщения, что посол приветствовал короля «чем-то вроде гитлеровского салюта».

«Это “новшество” сильно задело англичан и вызвало довольно острую реакцию в консервативных кругах, – записал Майский (почему-то месяцем позже). – Риббентропа обвиняли в бестактности и в качестве “пай-мальчика” противопоставляли меня, который-де приветствует короля в общем порядке, а не подымает над головой сжатого кулака». Та же аналогия пришла в голову Герингу, который поинтересовался у фюрера его возможной реакцией на то, что советский полпред в Рейхсканцелярии поднимет сжатый в ротфронтовском приветствии кулак и крикнет: «Да здравствует коммунистическая революция!»

Игнорировать это было нельзя, а объяснить истинную причину публично Риббентроп побоялся. 9 февраля, при первом официальном выходе монарха, он встретил его «германским приветствием», правда, в «штатском», а не формальном «военном» варианте (что это такое, известно по фотографии, воспроизведенной в этой книге). Подчиненные примеру не последовали, ограничившись традиционным поклоном. Газетчики ликовали. Бывший редактор «Таймс» Уикхэм Стид заявил, что королю нанесено оскорбление. Знаменитый карикатурист Дэвид Лоу изобразил посла в виде школьника с поднятой рукой, которому учитель говорит: «Да, Риббентроп, ты можешь выйти».

Пришлось оправдываться, но доклад в Берлин был составлен только 14 февраля – через десять дней после вручения верительных грамот и через пять дней после выхода. Посол утверждал, что в обоих случаях действовал сознательно, что король отреагировал дружелюбно, а все толки в прессе – клевета, и пустился в рассуждения об использовании «гитлеровского приветствия» в дипломатическом этикете. Нейрат исчеркал доклад вопросительными и восклицательными знаками, чиновники Вильгельмштрассе пришли в замешательство, не зная, что делать. В итоге Риббентропу было предписано соблюдать правила и обычаи страны пребывания. При следующей встрече с монархом на приеме 11 марта он только поклонился, хотя, по утверждению Майского, «Риббентроп опять салютовал короля поднятой рукой, но королеве он поклонился нормальным порядком».

4

За анекдотами такого рода теряется серьезная сторона деятельности посла. Риббентроп пытался действовать «быстротой и натиском», но безуспешно. Джонс не без иронии записал: «Он не может понять, почему в нашей стране принятие решений занимает так много времени, но постепенно учится этому»⁷³.

Встретившись 14 февраля с лордом Галифаксом, Риббентроп опять сложил все яйца в одну корзину: начал с жалоб на враждебность прессы, затем распространялся о колониях как «деле чести», заявив, что Германия требует их все (выделено в оригинале), о советско-французском договоре и о необходимости улучшить двусторонние отношения. Относительно новой – на официальном уровне – была тема Чехословакии и судетских немцев, к судьбе которых Гитлер проявлял повышенное внимание. В примечаниях к британской записи беседы есть важная деталь: Путлиц предупредил Форин Оффис о том, что Риббентроп уверил Берлин в поддержке собеседником колониальных претензий Германии (Галифакс допускал уступки, но лишь с целью сдерживания и последующей изоляции рейха). Ванситтарт распорядился максимально засекретить источник сведений, чтобы не подставить ценного агента⁷⁴.

Схожие речи Риббентроп вел за обедом у графа Эдуарда Дерби, когда неделю спустя гостил в его имении. К докладу посол – надо полагать, не без гордости – приложил две записки лорда, который заверял его в том, что «сделает все возможное для улучшения отношений между двумя нашими странами». Ложкой дегтя стал дружеский совет не придавать значения речам сэра Йена Гамильтона, президента Британского легиона в Шотландии, который, несмотря на преклонный возраст, активно участвовал в англо-германских акциях дружбы и несколько раз ездил в рейх. Бывший командующий экспедиционными силами в Галлиполийской кампании 1915 года и автор многих популярных книг, генерал Гамильтон считался одним из главных трофеев нацистской дипломатии, но Дерби прямо назвал его «комической фигурой»⁷⁵.

С 27 февраля по 10 марта 1937 года Риббентроп опять отсутствовал на рабочем месте, но не давал забыть о себе ни на минуту. 1 марта на Лейпцигской ярмарке он произнес речь о колониальных претензиях Германии⁷⁶. Выдержанная в «лучших традициях» нацистской риторики, речь предназначалась для «внутреннего употребления» и была призвана укрепить позиции Риббентропа в партии, но не могла пройти незамеченной в Англии. Бывший министр колоний Лео Эмери назвал ее «неприятным подобием ультиматума без указанного срока», а в Палате общин был задан вопрос, сделает ли правительство протест по поводу действий посла, нарушающих его официальный статус⁷⁷.

За Риббентропом закрепилось каламбурное прозвище Brickendrop, «ронятель кирпичей» – от идиомы to drop a brick, означающей не только «уронить кирпич», но и «сморозить глупость». Однако ему удалось восстановить репутацию за счет грандиозного бала, которым ознаменовалось открытие здания посольства после ремонта.