Текст книги "На лопате"

Обед – по расписанию

За работой время летело незаметно.

Зазвонил телефон внутренней связи. Куликов сильно удивился, когда трубку передали ему.

– Это я, Дима. Бросай работу, пора обедать. Приучай их с самого начала, что обед – по расписанию, а то заездят. Давай вниз. Мы уже оделись.

Куликов положил трубку, ему показалось, что Дима говорил слишком громко, и его слова могли слышать в кабинете. Быть даже косвенной причиной обиды присутствующих ему не хотелось. «На обед пора, – ни к кому не обращаясь, извиняющимся тоном сказал Куликов. Возражений не последовало, и он, выйдя из кабинета, устремился вниз по лестницам, лавируя между снующими старшими офицерами.

Одно из первых правил поведения солдата, которое открыл Куликову Феля Дорман, гласило: «Куда бы ты ни направлялся, иди быстро, почти бегом. Это спасает от лишних вопросов и лишней работы, офицер не успевает сосредоточиться, а тебя уже нет».

Куликов оделся, и вся шестерка вышла на улицу.

– Вон старший офицерский идет, – сказал Соболь.

– Он. Родимый, – подтвердил Дима.

Морбинчук, как по написанному, тут же объяснил Куликову:

– Старший офицерский патруль – это офицер в звании майора – капитана третьего ранга и выше. Его задача – следить за соблюдением формы одежды младшими офицерами, мичманами и прапорщиками, солдатами и матросами. Если попадется какой-нибудь гад, за расстегнутый крючок на шинели будешь два часа маршировать по комендатуре. Кстати, крючок застегни, ты не на лопате, где все можно и дальше сослать некуда. – С улыбкой закончил пояснения Морбинчук.

Солдаты пересекли проспект Нахимова по пешеходному переходу. Дружно козырнули офицерскому патрулю. Скучающего вида капитан третьего ранга приставил руку к шапке и прошел мимо.

Спускаясь по каменной лестнице на набережную Корнилова, Куликов спросил:

– Вадим, как ты узнал, что это патруль? Офицеров тут полным полно ходит.

Соболь хитро улыбнулся и с некоторым превосходством сказал:

– Это срок службы. А вообще очень просто. Видишь, впереди офицеры идут в фуражках, а в гарнизоне форма одежды зимняя. Значит в шапках.

– На воре и шапка горит, – вставил Феля Дорман.

– Не перебивай, Феля.

– Извини, Вадик, – нарочито вежливо ответил Дорман.

Соболь продолжал объяснять:

– Офицерский патруль по уставу одет, то есть в шапке, все остальные в фуражках, по моде.

– А лето?

Дима перехватил инициативу:

– Летом по фуражке и другим приметам видно. Офицерский носит маленькую, уставную фуражку, все остальные шьют фуражки по заказу. Аэродром, верхняя часть аж на плечах висит. Офицерский обычно идет не спеша. Куда ему спешить? В руках обычно газету держит. Запарится ловить нарушителей, газетку почитает.

Соболь, явно рассерженный, подвел черту под рассказом Камышина:

– Дима, с тобой хорошо дерьмо есть, ложку выхватываешь.

Настроение Соболю, помимо срока службы, он был среди солдат управы самым старшим, испортил подполковник Ивасюк из строевого отдела. Соболь копался внутри автомата газированной воды, стоявшего в вестибюле управления. Сатуратор безнадежно хандрил. Проходивший мимо Ивасюк остановился и некоторое время молча наблюдал за действиями солдата. Когда Соболь стал соединять провода внутри аппарата, Ивасюк озабоченно спросил:

– А не уе… т?

От неожиданности Соболь выронил изоленту. Ивасюк, не дожидаясь ответа, переключился на короткие сапоги Соболя. Для удобства голенища сапог обрезают или подворачивают, что по уставу не положено.

«Уе… т тебя или нет, а сапоги должны быть уставные – закончил Ивасюк, отправляясь по своим делам». Соболь, болезненно воспринимал любую критику, был оскорблен до глубины души. Он целый год продержался в управлении, что само по себе подвиг. Бывал в этих сапогах в комнате отдыха генерала, ремонтировал кран. И всех сапоги устраивали. Забросив сапоги в дальний угол подвала, Соболь надел ботинки. Отныне он до пояса носил парадную форму – ботинки и брюки, а выше – что придется, в зависимости от характера работы. Такая форма тоже всех устраивала, если конечно не попадаться на глаза какому-нибудь армейскому ивасюку.

В столовой 54 завода для солдат готовили отдельно. Похуже, чем в для рабочих завода, но лучше, чем в отряде. За отдельную плату солдаты могли прикупить салат или стакан сметаны. Роскошь для солдата. «Управа» дружно сервировала стол, не хватало лишь ложек. В заводской столовой ложки попали в разряд дефицита. Их растащили солдаты по своим шхерам. Феля проявил присущую ему изобретательность, раздобыл шесть грязных ложек. На мойке их привели в порядок. Дима тем временем для всех взял несколько порций салата из огурцов. У Куликова не было денег. Дима предложил купить салат и для него.

– Нет, спасибо, сказал Куликов. – Если можно, стакан сметаны. Жутко сметаны хочется. Кажется, умру, без нее.

– Это нормально. Когда я в управу попал, неделю только мороженым питался. Вот хочу мороженого – хоть тресни. У каждого свое. Валера вон, когда пришел, чай пил ведрами, а теперь смотреть на него не может.

– Видимо, это связано с процессом постепенного возвращения к человеческому состоянию, – предположил Куликов.

Дима, сдерживая смех, сказал:

– Не делай умное лицо, ты же военный строитель. – Они засмеялись и пошли к столу.

Обеденный перерыв, растянутый на два часа для обхода ближайших магазинов сотрудницами управления, позволял солдатам устроить в подвале мертвый час. Сон – единственное дело, которым солдат занимается всерьез.

После обеда Куликов добросовестно овладевал искусством машинописи, используя, подсунутый заботливой рукой Зинаиды Федоровны. Той самой симпатичной женщины, в начале рабочего дня повергшей Куликова в смущение.

Вечер

В пять часов вечера Куликов спустился в подвал. Познакомился с мирно беседующими за кружкой чая солдатами – водителями. Таджик Атаджан угостил его сигаретой. После трехчасового воздержания Куликов с наслаждением покурил, слушая рассказы водителей об их сумасшедшей жизни на «Молочке».

Пришли Морбинчук и Камышин, чуть позже Феля Дорман. Разбудили спавшего в шхере Соболя. В непродолжительном горячем споре выяснили: идти в магазин за хлебом Фелина очередь. Дорман и Куликов, которому Феля должен был показать ближайший гастроном, ушли.

«Выходя на улицу, посмотри направо, затем налево. Нет ли на горизонте патруля. Красные повязки, белые ремни хорошо видны издали. Придумай для возможного объяснения с патрулем причину твоего появления на улице. Лучше всего: Следую в часть или из части. По обстоятельствам – учил служить Феля. – Опа – внезапно заволновался Дорман, – патруль на той стороне, возле театра. Не смотри в их сторону. Мы их не видим».

Краем глаза Куликов увидел среди множества прохожих медленно шествующий патруль. Два матроса и мичман, казалось, не проявляли интереса к военным строителям. В гастрономе, набитом покупателями, используя вызывавший сострадание цвет своей шинели, Феля без очереди купил батон, полбулки хлеба и банку кабачковой икры. Немедленно выяснилось: в пылу спора в шхере Феля забыл взять пакет. В те времена никаких пакетов в гастрономах не было недаром, ни за деньги. Банку он засунул в карман шинели, хлеб отдал Куликову, батон оставил себе. Выйдя из гастронома, увидели выследивший их патруль.

«Ну что ж. Мы принимаем бой, – сказал Феля, – не забудь отдать честь. Остановят – молчи, я сам разберусь». Они пошли навстречу патрулю. За пять шагов четко козырнули и получили ответное приветствие. Мичман остановился, подойдя ближе, остановились и Дорман с Куликовым.

– Старший патруля мичман Крюков, – представился мичман. – Почему хлеб в руках несете?

Куликов не удержался и доложил:

– В ногах носить неудобно, товарищ мичман.

Мичман не оценил шутки и только сильней нахмурился.

– Нас послал за хлебом оперативный дежурный Строительного управления, под ПОЛКОВНИК Атаманов, – выпалил скороговоркой Феля, четко выделив «ПОЛКОВНИК».

Мичман как-то сразу съежился, молча козырнул и двинулся вперед.

Куликов и Дорман поспешили в управу.

– Осторожней высказывайся. Хорошо, этот совсем тупенький попался. А то маршировать нам по комендатуре. У тебя ведь даже увольняшки нет. Ты в Валерину увольняшку записан. Я об этом вспомнил, когда ты юморнул.

– А если бы он проверил твою версию с оперативным дежурным?

– Тут все железно. Получил бы хороший раздолбон. Сегодня действительно Атаман дежурит. Мой шеф. Нормальный мужик. Солдафонство ненавидит лютой ненавистью. Он бы нас прикрыл. Заметил, как сундук одного упоминания подполковника перепугался? Это у них в крови.

– Отгадай загадку, какой мичман или прапорщик, неважно, умнее. Высокий или низкий? – Спросил Куликов.

– Ну не знаю, – хихикнул Феля в предвкушении развлечения.

– Высокий.

– И почему?

– У высокого позвоночник длиннее. Хотя и у того, и у другого голова пустая. Высокий умнее, за счет длины позвоночника, где у них весь мозг и сосредоточен.

В шхере Морбинчук, Соболь и Камышин приготовили ужин из содержимого недавно полученной посылки. Сало, колбаса, нарезанный кружочками лук создавали в подвале стойкий запах достатка. Разделив все съестное на пять равных частей, приступили к еде. Феля, очень серьезно относился к процессу насыщения, искусно изготовлял тонкие бутерброды из кабачковой икры, ломтиков сала, кубиков колбасы и большого количества лука. Закатывал глаза, призывал следовать его примеру. Время от времени он просил передать ему что-либо понадобившееся для священнодействия по изготовлению очередного бутерброда, неизменно добавлял к «передай пожалуйста то-то», фразу – «если конечно не скотина». Куликов уже раньше обратил внимание, что слова «спасибо», «пожалуйста» употребляются солдатами управы часто.

В разгар трапезы Куликов поинтересовался, где Толстый. Оказалось, он ужинает отдельно, не вписался в коллектив. Морбинчук рассказал, как проходит обычный прием пищи Толстым: «Толстый сидит в приемной начальника УПТК (Управление производственно-технической комплектации) и замначальника строительного управления по МТО (материально-техническое обеспечение), выполняет функции дежурного и вообще куда пошлют. На столе у него три разноцветных телефона и постоянно раскрытая тетрадь для записи телефонограмм. В нижнем ящике стола он хранит продукты. Ужинает из открытого ящика. Если одна из трех дверей приемной открывается, Толстый принимает рабочую стойку. Левой ногой бьет по ящику, задвигая его на место, от удара трубка ближайшего телефона подскакивает и он на лету ее ловит левой рукой, тут же прикладывает к уху, правой рукой подхватывает взлетевший карандаш. Заглушая гудки, Толстый говорит несколько слов изображая конец беседы, и кладет трубку. У начальников и всех входящих в приемную создается впечатление, что солдат просто горит на службе».

Соболь добавил важную черту к портрету Толстого. Мама Толстого, используя связи, устроила сыну непыльное место. «На лопату» выгнали, без особых причин, хорошего парня. Толстый занял его место. Этим объяснялось прохладное отношение к нему со стороны других солдат управы. К тому же Толстый никогда ни с кем и ничем не делился. Мамины посылки поедал один, это было вообще непростительно.

В начале седьмого часа Морбинчук ушел наверх. Вечерами он из бюро пропусков перекочевывал в приемную полковника Шахова, начальника управления. Дима Камышин занял место на коммутаторе. Дорман пошел к своему компьютеру создавать видимость бурной работы. Создавать видимость Феле было легче, чем другим солдатам, так как те, кто мог придраться, совершенно ничего не понимали в этой диковине под названием компьютер. Для них компьютер и Кашпировский были одним явлением чародейства.

Компьютеры в управлении уже были, очень не много, причем двух видов новые еще при рождении ставшие «допотопными» производства ГДР, с монитором светившим черным на котором отражались зеленые цифры и буквы, и IBM, американские с цветным монитором. Загадкой остается, как эти американские компьютеры попадали в Советскую армию.

По совету Морбинчука Куликов остался в шхере. «Не стоит баловать начальство излишним усердием, когда можно легко отмазаться от работы».

Соболь и Куликов играли в шахматы. В этой игре победа неизменно доставалась Куликову. Вадим предложил сыграть в шашки.

– Может в Чапаева, – спросил Куликов.

Соболь не оценил шутку, будучи обремененным своим сроком службы, он не любил проигрывать и тем более шуток по этому поводу.

– Давай сначала просто в шашки, я когда-то играл не плохо. – Сказал Соболь.

Куликов почувствовал его настроение и решил не обижать друга. В упорной борьбе Соболь выиграл две партии подряд. «В шашки ты играешь хорошо», – констатировал Куликов. Воспрявший Соболь достал из своих личных запасов баночку растворимого кофе. Они пили кофе, играли в шашки и жизнь, кажется, как подумал Куликов, стала налаживаться. Вадим был кофеманом, а кофе ему присылали родители, достававшие этот дефицит, не считаясь с трудностями.

Выгодно отличавшийся щедростью, Вадим Соболь мог отдать последнюю рубашку, но никакая сила не могла заставить его расстаться с запасом кофе. Он безропотно угощал всех желающих до тех пор, пока в банке оставалось больше половины священного для него порошка. Как только банка опорожнялась до половины, он прятал ее в самом укромном месте. Разумеется – это использовалось как повод для развлечения. Кто-нибудь ныл и выпрашивал у Вадима чашечку кофе, взывая к его совести, короче, «лил расплавленный метал в его душу», чем доводил впечатлительного и не жадного в принципе Соболя до белого каления. Особенно часто так развлекался водитель начальника УПТК Ротмана – Игорь. Обычно все заканчивалось полусерьезной ссорой с криками и метанием тяжелых предметов. Площадь подвала-бомбоубежища позволяла кидать все что угодно, снижая риск покалечить друг друга. Чаще всего кофе Соболь таки давал попробовать, но только весьма неполную ложку.

В десять вечера «каменщики» вышли из управления и направились к остановке троллейбуса. Каменщиками иногда называл свое отделение Морбинчук. Он числился где-то на стройке бригадиром каменщиков и для смеха свою липовую военную профессию распространил на все отделение. Все солдаты управы числились, где-то на стройке, получая значительно меньшую оплату, чем положено за работу.

На остановке долго ждали троллейбус. Морбинчук рассказал о своем земляке, служившем на «Молочке». Земляк уже второй раз сбежал из армии. Теперь из Севастопольской комендатуры. Крепкий парень, даже на «Молочке» его никто не обижал, такой и сам кого захочет обидит. И вот ударился в бега. Дело в том, что у него дома проблемы возникли. Жена загуляла. «Зачем ему об этом сообщили, какие-то добрые дебилы. Не понимаю», – сказал между прочим Морбинчук. – «Дело житейское, а вдали от дома все же обидно. Отпуск ему конечно не дали, отпуск по уставу поощрение, а земеля мой из строптивых. Ничего иного он не придумал, решил бежать домой на разборки. Теперь, когда поймают ему, видимо дисбат светит».

Показался патруль, двигавшийся среди сильно поредевшего к ночи потока прохожих. Феля, первым заметивший патруль, предложил применить «план номер раз», то есть проехать на первом попавшемся троллейбусе одну остановку во избежание объяснений с патрулем. Забравшись на заднюю площадку подкатившего как по заказу 12-го номера, все шестеро с интересом рассматривали преследователей. Патруль заметно снизил скорость, троллейбус тронулся, унося его добычу. На Большой Морской солдаты пересели на семерку, в которой, вальяжно развалившись на заднем сидении, ехал Старый.

Потертый защитного цвета бушлат с красными лычками на погонах, Старый был младшим сержантом, опухшее, небритое лицо внушали мирным жителям уважение. Никто не решился занять место рядом с ним. Вошедшие солдаты управы обступили Старого.

– Как тебя сюда занесло в таком виде? – спросил улыбающийся Морбинчук.

Старый достал увольнительную записку выписанную до 6 утра:

– Уже вторую ночь в увольнении, – сообщил он. – Нашел троюродную жену. Сыт, пьян, нос в табаке. Жутко устал. Спать не дает, и все время наливает, – от него действительно шел сильный перегар. – Теперь еду в часть отдыхать.

Дневник

В Управлении после приключений на Остряках Куликов переживал эйфорию. Он с удовольствием овладевал искусством печатания и через неделю выдавал 90 знаков в минуту незнакомого текста, приличная скорость для начинающего. В его распоряжение попал большой стол с двумя тумбами и восемью ящиками. Там без опасения пропажи можно было хранить все, что угодно. Даже тараканы не портили общую картину привалившего счастья. Куликов быстро обзавелся собственным хозяйством. Ножницы, нитки, одеколон, хорошее мыло, крем для рук, зубная паста, лезвия и т. п. мелочи давали возможность вновь почувствовать себя человеком. Особенно одеколон, это большое дело знать, что твой одеколон не будет выпит ночью, да и днем тоже. В столе он хранил несколько календариков, где отмечал каждый прошедший день. Почти все солдаты имеют такие календари, где четко видно, сколько дней отслужил, и сколько осталось до демобилизации. Разглядывание календарика, подсчет дней – одно из самых любимых занятий. Отмечают прошедшие дни, прокалывая соответствующее число иголкой, или зачеркивая карандашом. Однажды Куликову показали календарь, в котором числа зачеркивались двумя цветами – черным и красным. Владелец объяснил: черным зачеркнуты дни, когда удается выпить хотя бы пива. Таких дней было не мало. Красным отмечены дни общения с прекрасной половиной человечества. В другой раз при виде солдатского календаря с редкими, обведенными чернилами числами, Куликов высказал догадку о почти трезвеннической жизни обладателя календаря. Куликов ошибся. Солдат с кличкой Князь отмечал только дни, когда выпить не получилось. Имевший до армии конфликты с законом, Князь получил отличную подготовку к службе в строительных войсках. Используя беспомощность командиров, вечный беспорядок на стройке, он нашел свое место под Крымским солнцем. Деньги в его карманах не переводились. Он снимал комнату у глухой старушки, где хранил запасы гражданской одежды летней и зимней. Ходил в рестораны, где швейцары и официанты встречали его как родного. В части он появлялся крайне редко. Вряд ли Князь сильно изменил образ жизни в сравнении с гражданкой. Почему отцы-командиры не применяли свою власть против него, Куликов мог только догадываться. Тайну своей воли Князь хранил свято. Скорее всего часть «княжеских» доходов оседала в карманах тех кто его «крышевал».

Знакомство с Князем побудило Куликова вести дневник, для памяти и чтобы занять себя, чем-то более приятным, а может и полезным. Он и раньше подумывал об этом, теперь в управлении, такая возможность появилась. «В целом командиры, если бы они действительно были исчадием загнившего развитого социализма с не человеческим лицом, должны были бы сгноить мня на стройке. Однако, поскольку они сами являются в той или иной степени жертвами режима, который не они придумали, у меня есть возможность вести дневник для… – Куликов задумался для чего ему дневник, вести который прямо запрещает устав. – Для истории!».

Вечерами он заполнял дневник самыми интересными событиями дня. Записывал все, что услышал или увидел интересного за день. Обычно избегал упоминания фамилий, опасался чужого глаза. Особенно после того, как Морбинчук показал штатного кагэбэшника управления.

Стареющий, незапоминающейся внешности человек в гражданском потертом пиджачишке, не спеша поднимался по лестнице. Если не знать кто он, внимания не обратишь. Казалось, что он не спешит, только потому, что знает: от него не уйти. Офицеры улыбались при встрече с ним, вежливо здоровались, многие даже кланялись, хотя японцами не были. На всякий случай.

Из дневника Куликова

27 февраля (понедельник)

Вчера после отбоя дежурный по роте поднимал «чмошников», пинками заставлял мыть полы. Спать не давали своими воплями. Бык поставил в наряд блатных, а они не будут мыть пол.

Ночью пропала расческа и платок, кто-то в увольнение готовится. Без этих вещей и темных, уставных, носков не пустят.

Получил письмо от жены, все нормально. Письмо вскрыто, потому что на свет, не видно есть ли в нем деньги, а в письме номер газеты. Письма с деньгами не доходят.

Феля пошутил:

– Хром! Почему на твоем лице нет печати интеллекта?

– А на х… надо!

Хром прав, в армии этого не надо.

Капля долбит камень

Через неделю работы Куликова в управлении отношение к нему в первой роте стало меняться. Он почувствовал это.

Безразличие сменилось нездоровым интересом, выражавшемся, пока, в ехидничании по поводу «чистой» работы. Куликов решил не дожидаться возникновения конфликта. Он понимал, невеселая жизнь военного строителя еще более мрачнеет, когда живущий с тобой в одной казарме утром надевает парадную форму, едет на работу в городском троллейбусе и неизвестно что делает в теплом помещении. В то же время другие в грязной рабочей одежде трясутся в кузове грузовика, направляясь на продуваемую ветрами стройку. В душе каждый жаждет справедливости, особенно, по отношению к себе.

Куликов стал добиваться перевода в учебную роту в отделение Морбинчука. Тот посоветовал для начала обратиться к начальнику штаба, который решает, такие вопросы. А не к комбату, который является последней инстанцией. Если откажет, а вероятность высокая, будет сложнее. Начальник штаба отряда – Корбу, в каждом желании солдата видевший лишь подготовку к нарушению устава, сказал, что не видит такой необходимости. «Мудак, – по поводу этого решения Корбу сказал Морбинчук. Это же не его, эту жирную свинью, могут покалечить. Нужно создать им невыносимые условия…». И способ нашли. Куликов приступил к медленной осаде штаба, используя уважительную причину отсутствие увольнительной записки для поездки на работу.

Каждое утро Куликов стоял у крыльца штаба, встречая командиров. Комбат Линевич обычно интересовался, потирая руки, что случилось, он все время ждал, что с Куликовым что-либо случится, солдаты никогда без особой нужды у штаба не отираются из боязни получить нагоняй. Куликов терпеливо и по уставу докладывал – нужна увольнительная записка, на работу ехать, у командира первой роты бланков нет. Через несколько дней Линевич капитулировал. Комбат приказал Корбу перевести Куликова в учебную роту, «он мне надоел» – этот аргумент стал решающим.

Мичман Бык выдал множество, положенных каждому солдату по уставу, вещей. И сверх устава еще несколько носовых платков. «Помни мою доброту, хотя по уставу не положено, бери платки», – сказал на прощание Бык. На что Куликов сказал спасибо и рассказал анекдот.

– Солдат не обнаружил в своей тарелке супа мясо и обратился к прапорщику: По уставу положено мясо! Положено, жри ржи, – ответил прапорщик. – Так не положено…, – сказал солдат. – Не положено – не жри!

Бык улыбнулся, словно понял в чем соль:

– Смешно, – сказал он грустно.

Охапку вещей положенных по уставу Куликов перенес в казарму учебной роты и сдал прапорщику Ганшину, взамен получил постельное белье.

Морбинчук искренне удивился сравнительной быстроте решения проблемы перевода из одной роты в другую. Куликов предложил Морбинчуку платок, которыми разжился от щедрости мичмана Быка.

– У меня теперь этих платков, хоть на свидание иди.

– Спасибо, – улыбнулся Морбинчук, – у меня самого этих платков и для себя и для девушек, которых нет.

Скорость принятия решений вообще не свойственна армии, инициатива наказуема. На радостях Морбинчук освободил для Куликова нижнюю кровать, попросив одного из солдат переселиться на другое место. «У нас тут отделение управы помещается. Понял да?», – сказал он вежливо, но вполне доходчиво. Солдат не возражал. Отказать, даже вежливому двух метровому сержанту весом в сто килограмм, в условиях казармы просто немыслимо.

Куликов добился перевода, лишний раз, убедившись, что капля долбит камень не силой, а частым падением.