Текст книги "На лопате"

Человек – это двуногое существо без перьев

В Учебной роте, пока Куликов был в первой роте, произошли изменения в постоянном составе. Часть сержантов и прапорщиков отправились «на лопату», а кого-то из прапорщиков вовсе уволили со службы в связи с грандиозной пьянкой и дракой с гражданскими. Половину учебной роты составляли курсанты, подвергнутые обучению на сержантов. Вторая половина – будущие штукатуры.

Немного потренировав курсантов «взлетать и садиться», сержанты ушли спать в каптерку. Куликов наблюдал со стороны как больше сотни солдат по команде «Подъем!» стремительно вскакивают и бегут одеваться. Зрелище может показаться смешным, но по существу бессмысленное издевательство.

Между кроватями, заглядывая в лица спящих, пробирались двое. Черноволосый представитель свободолюбивых горских народов нашел, что искал

– Жуля, вот он, – сообщил горец своему товарищу. Подошел круглолицый, крепкого телосложения парень – Жуля.

– Шамиль, подожди, – сказал Жуля отстраняя руку напарника от спящего, – он сам встанет.

Жуля, осторожно тронул за плечо тщедушного паренька. Он не подавал признаков жизни. Жуля потряс сильнее, безрезультатно. Тогда Жуля, схватив за горло приподнял паренька над кроватью и с силой бросил его обратно в постель. Кровать испуганно взвизгнула всеми своими железными частями.

– Теперь он, пожалуй, проснулся – заметил Жуля.

Паренек лежал с закрытыми глазами, прижав руки к груди, на его лице появились признаки напряжения.

– Он издевается над нами! – Возмутился Шамиль, зажег спичку и ткнул в лицо «обидчика». Тщедушный задергал головой. Шамиль несколько раз повторил опыт. Исчезнувший на мгновение Жуля появился с газетой в руках.

– Мы ему велосипед сделаем, проснется как милый, – сообщил он радостно.

Тонкие полоски бумаги Жуля вставил между пальцами ног продолжавшего лежать с закрытыми глазами паренька. Шамиль поджег бумагу. Пламя быстро достигло пальцев, тщедушный отчаянно закрутил невидимые педали велосипеда, пытаясь сбить огонь. Посмеявшись, Шамиль спросил испытуемого:

– Как моя фамилия? Говори – он несколько раз ударил по одеялу где должно находиться солнечное сплетение лежебоки. В ответ послышалось здавленное хрипение.

– Ответ, не верный, – сказал Жуля.

Тут вмешался Куликов, не выдержавший – вида этого «веселого» развлечения. Он сел на кровати и спросил:

– А в чем смысл, этого мероприятия? Что он такого сделал, что вы всем спать не даете.

Жуля и Шамиль, обернулись на голос Куликова. Жуля сказал:

– Он знает.

– Все-таки, как вам не противно издеваться над человеком.

– А он не человек, – ответил Шамиль.

– У него две руки, две ноги, голова, перьев нет, ногти плоские. – Куликов подводил свою речь под определение человека Платоном. —

– Ногти плоские? – С недоумением спросил Жуля, глядя на свои потрескавшиеся ногти.

– Да, именно плоские ногти, потому, что если курицу ощипать, у нее тоже не будет перьев, но человеком она не станет. Если бы у него были перья, он бы просто улетел от вас. А так он человек по всем признакам.

Шамиль, оказался философом, и сказал:

– Он только похож на человека, а так просто курица, у него главного нет, он в душе не человек. Почему он спит, а не встанет и с нами не разберется как мужчина? Потому, что он не человек.

– Не всем же быть героями как триста спартанцев, или такими смелыми парнями как вы с Жулей. Вы же не станете издеваться над бродячей собакой, например.

Они поговорили на философские темы минут двадцать и оставшись каждый при своем мнении решили, что время позднее и нужно спать. Жуля и Шамиль, ушли. Тщедушный парень так ни слова и не проронил.

Валера Морбинчук, казалось, что он спит, вдруг сказал:

– Володя, вот я слушаю тебя с интересом. Вот ты спас этого пацаненка от издевательств, до утра. А мог нарваться на неприятности, потому я тут и не сплю, ты теперь в нашей команде и мы все друг за друга стоим. Но постарайся в следующий раз воздержаться от таких демаршей. Ты все равно ничего тут не изменишь, а мне совершенно неохота устраивать бой быков, когда спать нужно. Давай, спокойной ночи.

Куликов долго ворочался, он не мог понять, почему этот паренек, со стойкостью оловянного солдатика выносивший мучения, даже не попытался отстаивать себя. Ну, избили бы его, но в другой раз его не избрали бы объектом издевательств. «Шамиль в, чем-то прав, хотя это и не правильно», – думал Куликов пытаясь уснуть.

Вспомнился недавний случай в первой роте, когда солдат, доведенный до отчаяния издевательствами, ночью, три раза ударил ножом обидчика. Два раза в бедро, убивать он не хотел, но, разгоряченный видом испуганного мучителя, третий удар направил в живот. Мучитель-жертва подставил руку, это спасло обоих. Одного от смерти, другого от тюрьмы. «Такой крайний способ возможен, если другие меры не помогают, – думал Куликов. Последняя мысль нисколько не успокаивали. – Дико солдату – защитнику родины искать крайние меры для собственной защиты».

Куликов уже стал засыпать, когда спящий над ним солдат, свесившись через край кровати, рассказал свою историю. Все люди испытывают необходимость поделиться, своими проблемами и получить взамен хотя бы моральную поддержку. Потому человек не просто без перьев и не летает, а политическое, общественное существо.

Свесившаяся голова шепотом рассказала, что служит в Николаеве, а здесь учится на сержанта. На второй день службы его послали на работу. Во время погрузки бревно упало на ногу. Перелом лечили в санчасти отряда, в госпиталь не отправили, опасаясь неприятностей от начальства. В карантине до принятия присяги к работам привлекать запрещено, потому лечили подпольно, ноги срослась криво. Солдат остался хромым. Выплеснув наболевшее, голова в заключение высказала философскую мысль: «Теперь чувствую себя какой-то скотиной. Не человеком. В армии это наиболее вероятное чувство. – Голова прервала речь и, перед тем как скрыться, добавила: «Для тех, кто вообще может что-либо чувствовать».

Учебная рота жила своей жизнью с четким распределением ролей: кто не работает, тот бьет. Куликов, которому не выписывали увольнительные записки на работу до 23—00, как остальным работавшим в управлении солдатам, приезжал в отряд на Горпищенко к семи часам, и поневоле сталкивался с внутренними порядками роты. Он словно со стороны наблюдал непрерывную борьбу за существование. Его не трогали, потому, что он был из управы, то есть отделения Морбинчука прикомандированного к учебной роте. Морбинчук был не просто сержантом, а и очень сильным человеком, плюс Соболь. Будучи старослужащим по сроку службы, Соболь умел и можно сказать любил подраться при случае. Остальная управа Дима Камышин, Феля Дорман и возможно даже Толстый в случае конфликта с кем-то посторонним стали бы все как один. Человек – существо общественное, склонное собираться в «стаи» ради жизни. В случае с Толстым, правда, это было не очевидно. Кроме того Куликов был для всех профессором и это тоже играло свою роль.

Куликов быстро со всеми представителями бьющего меньшинства роты познакомился. Они любили с ним поговорить, потому что тоже были людьми и от своего господствующего положения не все они были слишком счастливы. Так получилось, и у них не было большого выбора. Тут или тебя бьют, или ты.

Шамиль, оказался оригинально мыслящим человеком с несколько «дикарскими» (по определению Куликова) взглядами. По поводу неуставных отношений Шамиль высказал мысль, что настоящий мужчина не позволит себя унизить, а если он позволяет унижать себя, значит он не только не мужчина, но и не человек. Нечеловек должен выполнять грязную работу, его нужно постоянно бить и гонять, иначе он отобьется от рук. У нечеловека нет совести и, даже если к нему хорошо относиться, он все равно предаст при первой возможности. Такую возможность ему нельзя давать. Кроме того Шамиль, был убежден, что от простого наличия физической силы или ее отсутствия смысл не меняется. Дело не в силе, а в человеке.

В один из бесконечных вечеров, Куликов смотрел программу «Время» как и все другие солдаты учебной роты. В какой-то момент один солдат вскочил с места и разбежавшись метров пять врезался головой в стену, так, что Куликов услыхал какой-то хруст. Солдат упал на спину у стены без сознания. Сержанты послушали, что дышит, взяли за ноги и поволокли по полу в спальное помещение. Составили бумагу о происшествии, якобы, ударился головой о кровать во время отбоя. Свидетели нашлись. Сержанты говорили, что и раньше, когда его начинали бить, падал лицом на пол или асфальт – все равно. Средство самозащиты или сошел с ума? «Бог знает», как сказал бы замполит Хлопотун-Саров. Саров часто использовал слово «бог» или «слава богу», «ну с богом» или «вашими молитвами». Цинично для человека, который берет взятки «борзыми щенками» типа старинных монет, орденов, медалей – за пять рублей отпускал солдата в увольнение. За десять серебряных монет десять дней подряд отпускал солдата в увольнение.

Из дневника Куликова: 4 марта (суббота)

Отношения в армии не рождаются. Они приносятся людьми с гражданки и в условиях казармы пышно расцветают.

Объект «Заря» – выла Горбачева на мысе Форос. Политотдельцы обсуждали ее достоинства. Размах строительства поражает воображение.

«Человекообразные» и другие

Куликов пришел с работы около семи часов вечера, Ерошин упорно выписывал увольнительную до семи. Морбинчук, Соболь, Камышин, Дорман и Толстый остались на работе, в их увольнительных записках было указано время прибытия в часть к двадцати терм часам. Морбинчук и Камышин до позднего вечера передавали телефонограммы в подчиненные управлению отряды. Способ связи был допотопным и Морбинчук шутил, мол, война уже закончится, а наши только узнают о ее начале. Без этих телефонограмм управление теряло смысл, и поэтому Морбинчук и Камышин вполне официально трудились по одиннадцать часов в сутки. Все равно работать лучше, чем сидеть без дела в сумасшедшем доме – части. Толстый, имел сразу двух начальников в полковничьем звании, а значит имел возможность выбить увольнительную до 23-х часов. Соболь давно зарекомендовал себя мастером на все руки и, несмотря на постоянные придирки завхоза, отставного полковника, пользовался его авторитетом, как щитом. Какой из Фели Дормана Дорман, если бы он не сумел устроиться? Куликов еще не успел завоевать доверие своего начальника и не имел защиты от Ерошина-Менстрика. Через какое-то время, когда послужной список Куликова пополнился безупречной работой на «фазенде» шефа, кроме добросовестной работы в управлении, он приобрел некоторый вес в глазах своего подполковника. «Мой Петренко совсем ручной стал», – говорил позднее Куликов. Вопрос о сроке возвращения в часть возникал ежемесячно. Отрядные командиры стремились хоть как-то заявить свои права на солдат, фактически лишь ночующих в подчиненной им части. Причиняя беспокойство солдатам-управленцам, они метили выше, метили в начальников своих солдат, пытаясь хоть так отыграться за свое подчинение вышестоящим командирам. Такое подчинение всегда связано с унижением личности подчиненного. Так на Руси происходит повсюду, а в армии это просто более заметно. В каждом офицере теплится что-то человеческое, по мере продвижения по службе человеческого становится все меньше и меньше, при получении звания полковника процесс приобретает необратимый характер. Конечно, встречаются исключения, но они весьма редки.

«Человекообразный офицер» – характеризовал Куликов стремящихся отстаивать свою честь перед старшими по званию. Настоящий офицер, как шутят сами офицеры, отправляясь к начальству, надевает штаны ширинкой назад, чтобы начальнику удобней было, от своих подчиненных он требует того же. Унижаясь и возмещая моральный ущерб унижением других, офицер несет свой нелегкий крест. Может быть, здесь кроется загадка неистребимой дедовщины. А может быть и в национальном характере, стоят на коленях, а в глазах преданности нет, как писал Салтыков-Щедрин.

Оставаться человеком, когда вся система направлена на уничтожение человеческих качеств – больше чем подвиг. Одно – преодолеть страх и навалиться на амбразуру, изрыгающую огонь. Подвиг в стиле, да пропади все пропадом! Смерть и слава приходят одновременно. Совсем другое – ежедневно, годами противостоять машине унижения, без надежды на успех или хотя бы славу.

Обеспечивал – дежурил в подразделении – командир роты, старший лейтенант Ерошин. Куликов доложил ему о своем прибытии с работы. Ерошин, верный принципу находить для солдат занятие, приказал Куликову переписывать планы занятий с курсантами. Куликов выписал на клочок бумаги несколько перлов ерошинской мысли для дневника: «Сигналы управления днем и ночью», «учет выполнения упражнений стрельб по категориям обучаемых из стрелкового оружия». Справившись с заданием, Куликов показал свои записи одному из курсантов-штукатуров, бывшему студенту. Студент оценил юмор командира и показал на стенд с «Боевым листком», повествующим об успехах роты в боевой и политической подготовке.

– Читай, – сказал студент.

– Что?

– Читай надпись на стенде.

– Учебная рота, – прочитал вслух написанные масляной краской жирные буквы.

– Ты внимательно читай, не прибавляй того, чего там нет.

Куликов присмотрелся к словам. В слове «учебная» отсутствовала буква «ч».

Ерошин, всегда придирался к солдатам, в этот раз был чем-то раздражен и не давал людям покоя. Не случайно же странноватую и не слишком похвальную кличку ему приклеили какие-то солдаты давно ушедшие на «дембель». Он ее заслуживал и его, мягко говоря, не любили и не уважали солдаты. Кто-то предположил, что пока Менстрик обеспечивает и вынужден новевать на службе, его жена обеспечивает ему рога. Предположение, не основанное ни на чем другом, кроме лютой ненависти к своему командиру обсуждалось с большим интересом.

– Я видел Менстрика с женой в городе, когда в увал ходил, – сказал один из сержантов.

– Ну и какая она? Красивая?

– Да красивая, – ухмыльнулся солдат, – ночью приснится, лопатой не отмашешься.

Команда «строиться!» прервала дружный хохот.

Вечерняя поверка закончилась быстро, сержантам за день надоело издеваться над солдатами, а Ерошин на поверку почему-то не вышел. Казалось, еще один день службы заканчивается на редкость удачно. Однако это надежды не оправдались. Ерошин лично командовал ротой, производя отбой. По команде «рота, отбой!» Куликов неспеша подошел к своей кровати и стал медленно раздеваться. Он уже привык, что ежевечерние «взлет-посадки» касаются только курсантов роты.

– Куликов! Тебя что команда не касается? – заревел Ерошин. – Отставить!

«Менстрик, он и в Африке – Менстрик», – подумал Куликов.

Рота построилась в коридоре между кроватями. Ерошин приказал Куликову стать перед строем. Для себя Куликов решил, что не будет излишне препираться с Менстриком, но и в обморок не упадет.

– Посмотрите на этого солдата – сказал Ерошин, – отслужил три месяца и оборзел! Будете из-за него теперь еще раз отбиваться.

Куликов понял, что Менстрик решил натравить на него казарменных хулиганов, мол, «дух» борзый и вас не уважает.

– Я пришел с работы, и мне положен отдых. Это раз, второе в парадке отбиться за сорок пять секунд невозможно, и по правилам норматив выше. Кроме того, форма казенная и если я ее буду каждый день мочалить в «подъем-отбоях» на работу будет ходить не в чем. Будет ущерб службе нанесен.

Ерошина аж заколотило:

– Мне плевать! Я дам тебе еще пятнадцать секунд! За минуты не успеешь – рота всю ночь летать будет.

Тут он заметил высунувшегося из строя солдата на правом фланге, который с любопытством смотрел в его сторону. Менстрик обрушился на уже него:

– Попрошу не заглядывать мне в задницу! Едрена корень! А то все деловые какие (это Ерошин сказал явно про Куликовские рассуждения). Рота, отбой!

Через сорок секунд рота лежала в кроватях. Куликов, успевший еще до команды «отбой» расстегнуть множество пуговиц, через минуту тоже занял свое место. Придраться было не к чему. Ерошин не успокоился, он приказал построиться в коридоре в трусах и майках, босиком, рота четверть часа слушала читаемый командиром устав. Куликов предусмотрительно надел ботинки и чувствовал себя несколько уютней других. Когда он становился в строй, то встретился взглядом с Шамилем саамам грозным террористом казармы. Шамиль подмигнул Куликову и ободряюще улыбнулся. Менстрик не понимал законов казармы, любое противостояние идиотам-командирам находило поддержку, и далеко не все на такое противостояние решались.

Упорный в своей глупости, старший лейтенант Ерошин издевался над всеми без исключения, более умные негодяи снисходительно относились к казарменным хулиганам, их руками расправляясь мс неугодными. На счастье Куликова Егошин был глупым негодяем.

«Солдат обязан: – свято и нерушимо соблюдать Конституцию СССР и советские законы, выполнять военную присягу; быть бдительным, честным, преданным делу и интересам Советского государства, Коммунистической партии…»

– Эй ты, человек, слышишь? – прервал чтение Ерошин. – Чего топчешься, Ссать захотел? Стой смирно!

Куликов, думал, тем временем, о том, что движет Менстриком: «Читает устав и не понимает, что это он должен быть солдату примером. Или ему нравится измываться над людьми, которые ему не могут в морду дать? На гражданке, добрая половина казармы так бы и поступила, попади им на пути Менстрик с такими закидонами, как в казарме. На гражданке он себя так и не ведет. А то все дорогу с фонарями под глазом ходил бы».

Внимание Ерошина отвлек вошедший в спальное помещение высокий нескладный солдат Папелецкий. Он работал до Куликова в управлении и был жутко «аварийным» – по версии Морбинчука. Он работал в столовой, имея солидный срок службы, призыв Соболя, он как-то быстро зачуханился. Хотя его и не чморили выглядел он неважно.

– Папелецкий, где ты шляешься? – спросил Менстрик.

– Я… это, на камбузе, работал.

– Уже давно надо быть в казарме! Трудяга.

Папелецкий пожал плечами, часто заморгал, что-то рассматривая, поверх головы Менстрика в дальнем углу казармы и тихо сказал:

– А посуду перемыть не надо?

– Совсем распустились, – почему-то во множественном числе сказал Менстрик Папелецкому. – Будем тренироваться. Папелецкий понял, да?

Ерошин повернулся к строю:

– Смирно! Папелецкий, сорок пять секунд отбой!

Папелецкий, шаркая сапогами, двинулся к своей кровати, на ходу снимая ремень.

– Быстрей! – кричал Ерошин.

Папелецкий, последним приказом министра обороны произведенный в дедушки Советской Армии, «спешил» очень медленно. Сорок пять секунд истекли, он успел снять ремень, сапоги и расстегнул засаленную куртку. За полтора года службы он бывал в переделках значительно более сложных, чем эта, о чем и свидетельствовали седые волосы в его черной шевелюре.

– Отставить! Ты что, издеваешься? Да?

– Я устал и хочу спать, – спокойно сказал Папелецкий. Менстрик вновь показал поразительную неосведомленность о неписанных законах казармы. Дедушку, без особой нужды, трогать не нужно, тем более скакать «взлет-посадку» он не будет, а послать его на более непрестижную работу, чем на кухне невозможно.

– Вы там, на камбузе совсем распустились! Посмотри на свой подворотничок. ОН грязнее грязи.

Папелецкий покосился на свой подворотничок:

– Работа грязная, товарищ старший лейтенант.

– Покажи всем, – закричал Ерошин. – Пройди вдоль строя и покажи!

Папелецкий распахнул куртку, обнажая грудь, прикрытую такой же гряхной, как и злополучный подворотничок, майкой, пошел вдоль строя. Тихонько он с улыбкой говорил: «Смотрите духи, кокой должен быть подворотничок дедушки Советской армии». Многие позавидовали в тот момент Папелецкому – дедушке СА. Он обошел строй и вернулся к Ерошину.

– За неопрятный внешний вид я лишаю вас очередного увольнения, – сказал Ерошин строго по уставу, обращаясь к подчиненному на вы.

– Есть, – согласился Папелецкий, пожимая плечами.

Рота любовалась единоборством офицера с солдатом, всецело оставаясь на стороне последнего.

– Отбой! – крикнул Ерошин.

Когда все разбежались по кроватям, он выключил свет и вышел из спального помещения. Из коридора донесся его крик: «Эй! Человек!» – Менстрик взялся за воспитание дневального. Через несколько минут все стихло.

Из дневника Куликова (запись без даты)

Смотрели очередную серию Изауры по ТВ. Изображение плохое. Если стоять рядом с телевизором или держать обломки антенны в руках показывает лучше. Ибрам поставил Кинг-Конга (действительно внешне похож, только размер меньше) рядом с телевизором, дал в руки антенну. Кинг-Конг весь фильм простоял. Всех увлекли переживания за нелегкую судьбу рабыни Изауры и никто не обратил внимание на нелегкую судьбы Кинг-Конга державшего антенну и я тоже. Стыдно.

На днях пытался посвятить в мелочи армейского быта женщин в отделе, они просто меня не поняли. Приятно сочувствовать угнетенным в ЮАР или еще где-то за тридевять земель, какой-нибудь Изауре – это ничего не стоит и убеждает в собственной доброте. То что, здесь, сейчас, за воротами с красной звездой творится, эмоций «гуманистов» не вызывает.

Через несколько дней Куликов написал в дневнике: «В управе Юра (водитель начпо) рассказал, что у нас в роте какой-то «мультик» выпрыгнул в окно со второго этажа. Сломал ногу, разбираются. Почему выпрыгнул, лично мне ясно – редко кто выдержит ежедневные избиения. Где-нибудь в застенках били, требуя признания в преступлениях, которых не совершал, а тут просто бьют и все. Человек теряет надежду избежать побоев. Битая собака при виде поднятой руки приседает и дрожит, Кинг-Конг вел себя также. Вечером узнал подробности. Кинг-Конг во время уборки спального помещения бросил веник и с разбегу выпрыгнул в окно. Пробил головой двойное стекло и упал во двор части. Сильно порезался, но крови мало, удивляются, как он сломал ногу, летел-то головой вниз. Лежит в госпитале. Говорят, когда увозили, он на вид был вполне счастлив. Предположительно, он не хотел возвращаться в свою часть в Алсу, это парнишка из Алсу сказал, там «мультиков» бьют каждые четверть часа. А мне казалось, что хуже, чем у нас быть не может, ну или ненамного.