Текст книги "Кавказская война. Том 5. Время Паскевича, или Бунт Чечни"

XVIII. ЧЕЧНЯ ПОСЛЕ ЕРМОЛОВА

После кровавого бунта 1825 года, Чечня, приглушенная Ермоловым, лежала в развалинах. Даже вторжение персиян в Грузию, – вторжение, охватившее такими несбыточными надеждами все мусульманское население Закавказья, отразилось на ней в такой слабой степени, что выразилось лишь одиночными разбоями и наездами на линию тех, для которых грабеж составлял уже единственный источник существования семей, обездоленных русскими погромами. Правда, выдвинулись опять на сцену забытые имена пророка Магомы, Бей-Булата, Айдемира и других, но все эти лица служили теперь лишь послушным орудием в руках персиян и ничего самостоятельного выдумать не могли. В крае ходили персидские прокламации, но до какой степени туго шла пропаганда, может служить доказательством следующий, не лишенный своего значения, случай.

В деревне Гельдиген жил один молодой чеченец, имевший богатую и знатную родню, на которую особенно старались воздействовать персидские агенты; юноша видел, что гельдигенцы не далеки от возмущения, и чтобы отклонить собиравшуюся грозу, придумал следующую оригинальную меру: он просил начальника левого фланга генерала Лаптева захватить его в плен, и затем, вместо выкупа, потребовать от гельдигенцев аманатов. Лаптев со своей стороны поручился, что не употребит во зло его доверие. Когда все было обдумано, юноша отправился в одну из сунжеских деревень навестить родных, а на обратном пути, на условном месте, был окружен казаками и привезен в Грозную. Когда родные узнали о его захвате, они бросились хлопотать о выкупе; но Лаптев отверг все предложения и потребовал одного – аманатов. Волей-неволей пришлось принять это условие, и гельдигенцы, всегда стоявшие во главе кровавых движений, оставили в наших руках заложников своего спокойствия. Юноша был отпущен, а пример гельдигенцев заставил удержаться от восстания и их ближайших соседей.

Персидское золото также имело мало успеха, и на его призывный звон собирались лишь шайки бездомных удальцов, которым скучно было сидеть без дела. Но с осени 1826 года число этих шаек до того увеличилось и мелкие нападения стали повторяться так часто и с такой дерзостью, что нельзя было не обратить на это серьезного внимания.

Первое нападение было сделано пятнадцатого августа в окрестностях станицы Мекенской, Моздокского полка. В этот день два отставные казака, старые рыболовы, переправились на легком каюке на правый берег Терека и расположились под обрывом со своими рыболовными снастями. Место выбрано было удобное, и можно было считать себя вне всякой опасности, так как только густые виноградники скрывали от взоров станицу, и даже над непроницаемой листвой раскинувшихся садов был виден ярко горевший золоченый крест станичного храма, а в стороне виднелась и сторожевая вышка. Кругом господствовала полнейшая тишина, изредка нарушаемая звуками голосов, доносившихся сюда по воде из станицы. Благодушно сидели два старика, отдавшись своему любимому занятию, – как вдруг точно из земли выросли чеченцы и кинулись на оторопевших рыболовов. Один из казаков, Ларионов, первый заметивший опасность, бросился в воду и кое-как успел доплыть до берега, то товарищ его был схвачен и изрублен шашками. Выстрел сторожевого казака, видевшего всю эту картину, поднял тревогу. Но когда казаки прискакали на место происшествия, там, кроме изрубленного тела, никого уже не нашли. С этих пор на линии только и было разговоров, что о происшествиях. Там из-под самой станицы чеченцы увезли двух казачек, собиравших хворост, там пропали два казака, пасшие табун, там разбили мельницу и захватили четырех казаков, – а мельница находилась всего саженях в семидесяти от мирного аула князя Темрюка Ахлова, откуда не дали помощи. В районе Гребенского полка ночной разъезд, осматривавший берег Терека, наткнулся на конную партию человек в двадцать и в перестрелке с ней потерял пять казаков убитыми и ранеными. Потом другая партия, переправившаяся выше Щедринской станицы, благополучно миновала казачьи посты и кинулась в степь. Первыми подвернулись ей две гребенские казачки, возвращавшиеся с поля, – их захватили; но тут поднялась тревога, и горцам пришлось как можно скорее убираться за Терек. На обратном пути им попался еще казак с несколькими женщинами; одну из них чеченец на скаку срубил шашкой, но с остальными возиться было некогда, и их бросили. Меняя поминутно направление, чтобы уйти от погони, партия переправилась за Терек верстах в пяти выше Амир-Аджи-Юрта и как раз наткнулась на секрет, заложенный из укрепления. Десять егерей дали залп; четыре наездника свалились, но остальные промчались мимо и, преследуемые по пятам мирными чеченцами, едва-едва убрались за Сунжу.

В отместку за этот неудачный набег горцы угнали из-под Ищорской станицы табун, принадлежавший Ельдарову, и подкараулили казачий разъезд близ Лафетовского поста так, что из шести казаков спаслось только двое.

Этот длинный реестр кровавых происшествий заставил Лаптева проследить внимательно, откуда набегают тучи. Было дознано, что жители некоторых аулов, истребленных Ермоловым, укрылись в леса и, не желая выселяться, бросили даже свои поля, засеянные хлебом. Во главе этого общества отверженцев, живших только грабежом и разбоями, стоял карабулакский разбойник Астемир – друг и сподвижник Бей-Булата в событиях 1825 года. Его невидимая рука и направляла набеги на линию. Сам Астемир, со своей семьей, жил особняком, в дремучем лесу, у подошвы Черных гор; а верстах в восьми от этой трущобы, на берегу Аргуна, стояло небольшое селение Узени-Юрт, служившее сборным пунктом для всех хищнических партий. Сама по себе деревня эта была немноголюдна, но ее население, беспрестанно увеличивавшееся притоком новых беглецов, росло так быстро, что в последнее время Астемир стал выезжать из него во главе уже двух и даже трехсот отважных наездников. В летнее время без значительной потери подступить к этому разбойничьему гнезду было невозможно, и Лаптеву пришлось терпеливо выжидать наступления глубокой осени, когда опавшая листва обнажит леса и сделает их доступными.

В самом начале 1827 года в Грозной получены были известия, что Астемир со своей конницей выехал в мирные аулы и что в Узени-Юрт почти не осталось мужского населения; Лаптев решил воспользоваться этой минутой, чтобы в отсутствие Астемира нанести удар его логовищу, и, быстро собрав отряд, в ночь на десятое января повел его на Уздени-Юрт. К рассвету войска стояли уже перед аулом. Вся конница отделилась вперед. Триста пятьдесят линейных казаков с двумя конными орудиями, под начальством майора Синакова, понеслись к селению, четыреста мирных чеченцев со своими князьями переплыли Аргун и должны были идти обходной дорогой, чтобы отрезать жителям отступление к лесу. Но как ни быстро скакали чеченцы, еще быстрее их несся всадник, с головой, окутанной башлыком, чтобы не быть узнанным. Это был один из изменивших нам лазутчиков. Он вскочил в аул и зловещим криком “урус!” поднял всех на ноги. Оторопевшие жители бросились за Аргун с такой поспешностью, что казаки, едва успевшие настигнуть хвост бежавших, схватили только трех женщин да убили и ранили человек пятнадцать; но остальные спаслись, так как чеченцы, замедлившие на переправе, не успели занять лесную опушку. Зато деревня Узени-Юрт, со всем имуществом и даже домашним скотом, была уничтожена до основания. Астемир явился слишком поздно, чтобы помочь узениюртовцам, и отряд без потери вернулся на линию. Внезапность набега, живо воскресившая в памяти горцев жестокие расправы Ермолова, уничтожила в самом зародыше и замыслы Астемира поднять против нас мирные аулы.

С уничтожением разбойничьего гнезда спокойствие на линии установилось быстро; но зато в глубине Чечни, в недрах ее вековых лесов, по-прежнему копошилась крамола и по-прежнему майортупский мулла вел свою пропаганду. Но пропаганда его долгое время оставалась гласом вопиющего в пустыне, потому что у муллы не было под рукой сообщников, на которых он мог бы положиться в трудном деле народного восстания. Бей-Булат отсутствовал, а Астемир, лихой рубака и смелый наездник, не был способен ни к какой политической роли. Дело подвинулось несколько вперед только тогда, когда в крае появился, наконец, давно ожидаемый фирман персидского шаха. Мулла-Магома торжественно читал его в Майортупе и на Мичике. “Ныне Божию милостью, – говорилось в фирмане, – Я шах Персии, Грузии и Дагестана, по окончании нашего армазана-уразы буду с войсками в городе Тифлисе и очищу вас от русского порабощения. Если же я не учиню сего, то не буду в свете шах Персии. К вам же по окончании уразы пришлю с войсками Нух-хана, которого снабжу немалочисленной казной и награжу вас по заслугам примерно, в чем уверяю вас святым алкораном”. Впечатление фирмана было настолько сильно, что не будь чеченцы так приглушены Ермоловым, – 1827 год не прошел бы для нас без больших тревог и потрясений. Но теперь среди чеченцев не было главного – единодушия. Все дело ограничилось поэтому только народными собраниями, на которых обсуждался вопрос о восстании в случае появления Нух-хана с войсками на Сулаке, да небольшим набегом в окрестности Грозной, где чеченцам удалось зажечь нефтяные колодцы. Обширная же программа, начертанная майортупским муллой, старавшимся вовлечь в восстание мирные аулы, не исполнилась. Лаптев выдвинул за Сунжу батальон пехоты с линейным казачьим полком, – и этого оказалось вполне достаточно, чтобы удержать порядок и спокойствие.

В таком положении были дела, когда на место генерала Лаптева, отозванного Паскевичем в действующий корпус, начальником левого фланга Кавказской линии назначен был генерал-майор Энгельгард, бывший до того комендантом в Кисловодске. При первом знакомстве с положением края, Энгельгард убедился, что общего восстания в Чечне ожидать нельзя; но он обратил внимание на то, что волнение не прекращалось среди засунженских чеченцев, благодаря тому, что в Галгае образовалось такое же опасное и вредное для нас разбойничье гнездо, какое представлял собой некогда Узени-Юрт под крылом Астемира. Сами галгаевцы в большинстве тяготились таким положением дел, вызывавшим внутреннюю неурядицу, но не имели средств управиться с буйными своими односельцами, которые, поселившись за Сунжей в глухих лесах, преимущественно на мельницах или небольших хуторах, избрали своим сборным пунктом деревню Самашки. Туда приезжал гостить известный закубанский князь Тембулат-Магометов, вместе со своей шайкой, там находили притон беглые кабардинцы и жили знаменитые абреки Тара-Адзуев, Бакарад-Булатов и другие. Требовать выдачи их от жителей было бы мерой крайне несправедливой, потому что жители никогда не могли бы управиться со своими наезжими гостями, и потому Энгельгард решил захватить их хитростью.

Однажды летом, в самую страдную пору, сотня отборных моздокских казаков и столько же мирных чеченцев ночью подошли к Самашкам и, никем не замеченные, окружили поля, засеянные хлебом. Двести человек засело в засаду. Стало светать; из аула показался народ, идущий на полевые работы, а засада всех пропускала свободно, и жители, не чуя грозы, которая висела над их головой, принялась за уборку хлеба. Вдруг по условному сигналу засада поднялась, и все, что находилось на поле, оказалось оцепленным густой казацкой цепью. Так было захвачено почти все население Самашек, а вместе с ним попались в наши руки Тара-Адзуев и вся семья Бакара-Булатова. Но сам Булатов прорвался через цепь и, отстреливаясь, скрылся в лесу. Казаки отпустили домой всех самашинских жителей, а Тара-Адзуева и семью Булатова увезли с собой. Но предварительно они приказали показать себе поля, принадлежавшие тем галгаевцам, которые жили на мельницах, и выжгли их хлеб на корню. При зареве пожара самашинские жители продолжали работать на своих полях, “разумея, – как выражается Энгельгард, – что нами наказываются одни только злодеи”.

Нельзя сказать, чтобы подобные погромы, повторявшиеся время от времени, оставались для нас совсем безрезультатными. Уничтожение Узени-Юрта, захват кабардинских абреков, сожжение полей мятежных галгаевцев – все это приносило свою долю пользы, обуздывая грабежи и разбои, но, естественно, что они не могли изменить общего положения дел и настроения, господствовавшего в народе. Были другие факторы, которые управляли тогдашними событиями. Совпавший как раз с этим временем отъезд из края страшного для горцев Ермолова, значительное уменьшение на линии войск, ушедших на персидскую границу, наконец, то нервное ожидание, чем окончится война, затеянная Персией, так много обещавшей чеченцам в своих прокламациях – вот что волновало умы и угрожало создать нам целый ряд затруднений в недалеком будущем.

Летом, когда успехи русского оружия в Персии еще не обозначались громкими победами, когда стоял еще Сардарь-Абад и жребий войны не был известен, – вдруг по всей Чечне, от гор Дагестана до Военно-Грузинской дороги, пронеслась молва о появлении Бей-Булата. Он приехал из Персии с шестью товарищами. Знатные муллы, почетные чеченцы, масса сподвижников его в кровавой борьбе с русскими встретили давно жданного гостя на самой границе с хлебом и солью. На Бей-Булата возлагались все упования коноводов Чечни, и, действительно, физиономия ее мгновенно изменилась. Во все углы ее поскакали гонцы Бей-Булата, провозглашая общее восстание. И если общего восстания не последовало, то тем не менее масса хищнических шаек опять устремилась на линию.

У самого Амир-Аджи-Юрта появилась партия конных абреков, и в тот же самый день нашли двух солдат убитыми невдалеке от укрепления. Потом пропали два гребенские казака, шедшие из Щедринской станицы на Лафетовский пост, и только по следам, оставшимся на мокрой траве, можно было догадываться, что чеченцы, засев в густом лесу по обе стороны узкой дороги, где шли казаки, набросились на них сзади. Выстрелов никто не слышал, а между тем лужа запекшейся крови ясно свидетельствовала о происходившей здесь схватке.

Еще не успели наговориться об этом происшествии, как на заре седьмого августа поднялась тревога в Щедринской станице. Накануне был праздник Спаса Преображения, и казаки, прогулявшие всю ночь на станичном майдане, крепко спали, как вдруг набатный колокол поднял всех на ноги. Оказалось, что горцы напали на табун, ходивший в нескольких верстах от станицы. Двое сторожевых казаков были захвачены в плен, но третий вскочил на коня и, гикнув на табун, во весь опор погнал его к станице. Как ни трудно было ему уходить от четырнадцати конных чеченцев, но казак так искусно управлял своим табуном, что горцы сочли за лучшее бросить эту добычу, и при первом звуке станичного колокола скрылись за Терек. Табун таким образом был спасен, а к вечеру сбежал из плена и один из казаков, по имени Василий Гяуров. По его рассказу, он, улучив минуту, когда партия переправлялась через Терек, столкнул сидевшего позади его чеченца, а сам кинулся в воду и, как отличный пловец, вынырнул на таком расстоянии, что горцам ловить его было некогда, а стрелять они побоялись.

Через несколько дней, в ночь на двадцать первое августа, в дистанции того же Гребенского полка случилось другое происшествие, которое по своей дерзости уже выходило из ряда мелких хищнических нападений. Это было истребление Роговицкого поста, стоявшего над Тереком, как раз на половине дороги между двумя станицами, Червленной, и Щедринской. Обе станицы, составлявшие корень гребенского казачества, испокон веков славились своим молодечеством; но именно это-то молодечество и порождало в казаках такую беспечность, такое пренебрежение к опасности, от которых до полного расплоха был один только шаг. Широкий казачьей натуре был свойственен “шибок на авось”, и удалым гребенцам не раз приходилось расплачиваться за то своими головами. Но так у них велось уже исстари, и то же самое случилось в роковую ночь на двадцать первое августа. Несмотря на тревожное время, на Роговицком посту не соблюдалось никакой осторожности. Приказный да два казака под вечер отправились в станицу, еще один казак на охоту, и на посту осталось всего четыре человека, из которых один стоял на часах, а трое, забравшись в камышовый курень, позабыли и думать, что существуют абреки. Ночь была темная, ветреная. Разбушевавшийся Терек с грохотом катил свои волны, и под его немолчный плеск тихо, один за другим, выползли на берег двенадцать чеченцев, переплывших реку на тулуках в том месте, где обыкновенно лежал казачий секрет, и где его теперь не было. Осмотревшись кругом, они, как ночные шакалы, тихо подползли к посту и вдруг разом и со всех сторон зажгли его камышовую ограду. Часовой, стоявший на вышке, заметил опасность только тогда, когда яркое пламя внезапно осветило окрестность, и перед ним в дыму замелькали какие-то странные фигуры, бегавшие с горящими головнями в руках. На его крик выскочили еще три казака с ружьями, но в эту минуту уже занялся соломенный курень, и казаки были объяты пламенем; держаться среди огня было невозможно, и они кинулись спасаться через горевшую ограду, кто в Терек, а кто в придорожные кусты; трое из них ушли благополучно, но четвертого настигла чеченская пуля и положила на месте, почти возле самой постовой ограды. Пожар между тем замечен был в соседних станицах; но когда прискакали казачьи резервы, пост уже догорал, а возле него не было ни казаков, ни хищников. Замечательно, что по другую сторону Терека, как раз против Роговицкого поста, мирные чеченцы содержали конный пикет, на котором в роковую ночь находилось четыре всадника. Люди эти видели, как загорелся пост, слышали крики и ружейные выстрелы, даже сами стреляли на голоса – и все-таки не могли уследить, где переправилась партия и куда она скрылась.

До сих пор нападения на линию производились лишь мелкими шайками, но вслед затем начались и более серьезные попытки, у которых осязалась рука самого Бей-Булата. Сперва он задумал отбить все русские стада, ходившие под крепостью Грозной; но когда высланная им партия была открыта мирными чеченцами и предприятие не удалось, тогда Бей-Булат выехал сам во главе семисот наездников с твердым намерением побывать в самой Грозной. Для этого он разделил свою партию на две части: одна, гарцуя перед самой крепостью, должна была выманить в поле и увлечь за собой гарнизон, а другая, скрытая за Сунжей, кинуться в это время на крепость и, пользуясь отсутствием войск, захватить и разграбить крепостной форштадт. Удайся Бей-Булату дерзкое предприятие – слава его имени пронеслась бы по целой Чечне и, без сомнения, привлекла бы к нему массу сторонников. Но на его несчастье в Грозной уже знали, чего хотел Бей-Булат, – и не вышли из крепости. Тогда Бей-Булат переменил свою тактику. Он приказал открыто готовить бурдюки для переправы через Терек и направил часть своей партии к Щедринской, рассчитывая, что бдительность грозненского гарнизона ослабнет. И, действительно, как только внимание русских обратилось в ту сторону, Бей-Булат в ночь на двенадцатое сентября внезапно кинулся на Грозную. Ружейный огонь и картечь с вала разметали дерзкое скопище, и оно искало спасение в бегстве. За темнотой ночи невозможно было судить о потере неприятеля, но, по всей вероятности, она была ничтожна, так как на другой день нашли только убитую лошадь, да перебитый картечью окровавленный чеченский пистолет. Партия, направленная к Щедринской, также потерпела неудачу и была разбита одиннадцатого сентября мирными чеченцами, встретившими ее под предводительством своего князя Устархана Куденетова.

Вследствие этих неудач Бей-Булат оставил в покое и Терек и Сунжу, намереваясь перенести свою деятельность на Кумыкскую плоскость; но слух о взятии Сардарь-Абада, падение Эривани и пленение Тавриза парализовали все его действия. Под влиянием русских побед кумыки и чеченцы притихли, и при Бей-Булате осталось не более восьмидесяти сторонников, представлявших собой уже не политическую силу, а простую шайку разбойников.

XIX. ЧЕЧНЯ ВО ВРЕМЯ ТУРЕЦКОЙ ВОЙНЫ

Рразгром Персидской монархии и затем быстрое движение русских войск в Турцию, взятие ими Анапы и Карса, громовым ударом поразили Кавказ и не могли не иметь самого благодетельного, отрезвляющего влияния на умы впечатлительных горцев. Напрасно теперь Бей-Булят и пророк Махома собирали народ на маиортупской поляне; напрасно они развертывали перед ним зеленое знамя Магомета, присланное будто бы из Стамбула, для призыва всех правоверных на помощь к хункару; им удалось опять только собрать лишь несколько разбойничьих партий, но население осталось спокойным и крайне недружелюбно встретило султанских эмиссаров. Никогда Восточный Кавказ не пользовался таким спокойствием и никогда население не выражало нам большей симпатии, как в 1829 году.

Эту благоприятную для нас перемену в народе Эмануэль относил к своей снисходительной, человеколюбивой политике и был уверен, что не только нам не придется более прибегать к оружию, но что даже сами чеченцы будут истреблять тех, которые не пожелали бы покориться. Эмануэль, конечно, поддавался в этом случае некоторому увлечению, вполне, впрочем, понятному, так как даже самые прозорливые люди того времени не могли предположить, чтобы под этой завесой спокойствия таился будущий взрыв и продолжительная буря.

Среди всеобщего затишья, один только Бей-Булат не мог и не хотел примириться с таким перерождением хищной чеченской натуры и не терял надежды рано или поздно увлечь за собой народ в борьбу с ненавистной ему русской властью. Он стал выжидать благо приятной минуты, а между тем выдвинул на сцену двух знаменитых абреков Чабая и Умара, которым приказал наносить русским вред, какой только будет возможно. Чабай и Умар – оба служили представителями лучшего чеченского наездничества. Это были в своем роде знаменитые партизаны, которые с небольшой шайкой в пятнадцать-двадцать человек отчаянных головорезов держали некоторое время, в осадном положении весь левый фланг Кавказской линии. Рыская по всем дорогам, смело переправляясь через глубокие реки, проскользая среди наших постов и пробираясь в самые станицы, – они с неимоверной быстротой переносились с места на место, не редко за целую сотню вёрст, и всюду производили пожары, грабежи и убийства. Только благодаря счастливому случаю, нам удалось наконец избавиться от этих опасных и беспокойных вожаков хищнических партий. В самый разгар своих похождений, Чабай и Умар наткнулись верстах в семи от Амир-Аджи-Юрта на команду сорок третьего егерского полка, – и оба сложили свои головы. Дело происходило так. Команда из семидесяти человек, под начальством прапорщика Мостовского, послана была в лес для заготовки фашинника и только что принялась за дело, как один солдат, ходивший на Терек, прибежал с известием, что видел на берегу конную партию, которая готовит тулуки, очевидно, для переправы. Мостовский взял с собой шесть егерей и кинулся к берегу. Его появление было так неожиданно, что партия, состоявшая человек из пятнадцати, кинулась в камыши и стала уходить в разные стороны. Чабай, попытавшийся остановить беглецов, остался один против шести егерей. Тогда рядовой Лазарев, бывший впереди других, бросился на Чабая и, выдержав выстрел почти в упор, схватил его в охапку; оба упали и продолжали борьбу на земле, пока подлетел рядовой Конавчук и ударом штыка положил Чабая на месте. Тело смелого хищника осталось в наших руках и было привезено в Амир-Аджи-Юрт. Для устрашения других, Энгельгард приказал повесить труп перед крепостью, в расстоянии ружейного выстрела, чтобы его нельзя было похитить, и этим средством понудил чеченцев отдать за выкуп его нескольких русских пленных.

Возвратившаяся домой поодиночке партия не нашла среди себя и другого вожака – Умара. Он пропал без вести, и только уже впоследствии узнали, что тяжело раненный в ногу, он заполз в камыши и, не имея сил выбраться оттуда на дорогу, умер от голода.

Попробовал было Бей-Булат пустить еще шайку, под начальством старого разбойника Батала, но и та погибла от рук своих же единоверцев, не достигнув даже Терека. Она была встречена между Дадин и Джавгар-Юртами партией мирных чеченцев, под предводительством старшины Бек-мурзаева, и разбита так, что, по словам очевидцев, сто немирных чеченцев бежали перед шестнадцатью мирными, – до того сильна была паника.

Не в лучшем положении находились дела Бей-Булата и на Кумыкской плоскости, где пропаганда его встретила отпор в лице большинства древней кумыкской аристократии, смотревшей на Бей-Булата как на проходимца низкого происхождения, к которому старые княжеские фамилии не могли относиться иначе, как с презрением. Попытки Бей-Булата действовать оружием отражались оружием же, и из множества случаев – два особенно выдвинулись по мужеству, оказанному в них кумыками. Так, однажды чеченцы отогнали табун кумыкского старшины Магомета-Баташева, который настиг их с несколькими кумыками и, несмотря на полное неравенство сил, так смело вступил в перестрелку, что остановил партию и дал время подоспеть соседним аксаевцам. В другой раз трое кумыков настигли двенадцать абреков, гнавших табун князя Али-Бека-Адилева. Двое кумыков остановились в нерешимости, но третий, Ассакаев, врезался в толпу, изрубил конного чеченца, двух опрокинул вместе с лошадьми, – и если не успел отбить табуна, то не дал и тела убитого им горца, которое привез с собою в аул. Горцы, впоследствии, выкупили труп за пять лошадей, и Ассакаев добровольно отдал их ограбленному князю. Паскевич, желая поощрить преданных нам кумыков, наградил Баташева золотой, а Ассакова серебряной медалями “За храбрость”.

1829 год открылся новым нападением на линию, в окрестностях Порабочевского селения, но и на этот раз партия едва успела спастись, окруженная казачьими резервами и пехотой, которую Энгельгардт держал небольшими частями по станидам. Постоянные неудачи обескуражили, наконец, и пылкого Бей-Булата. С тех пор, как жители деревни Курчали склонились на увещания коменданта Амир-Аджи-Юртовского укрепления, капитана Шпаковского, и сами привезли к нему русскую пушку, взятую еще при Ермолове, – он убедился, что поднять чеченский народ, стать во главе движения и стать народным кумиром, как это было в 1825 году, в кровавые дни смерти Грекова и Лисаневича, теперь невозможно; ограничить же свою роль предводительством мелких разбойничьих шаек, которые к тому же на каждом шагу терпели поражения, – ему не хотелось. Бей-Булату пришлось призадуматься над своим положением. Он вспомнил тогда, что русское правительство не раз делало ему выгодные предложения, – и теперь решил ими воспользоваться, избрав для этого посредничество шамхала Тарковского. Польщенный шамхал тотчас отправил в Чечню доверенное лицо с предложением, чтобы все почетные старейшины чеченского народа прибыли в Тарки и высказали ему свои условия, если только искренно желали мира и доброго согласия. 4 марта 1829 года в Тарки действительно прибыло сто двадцать чеченцев, а во главе их сам Бей-Булат со своим сыном. Депутация от имени народа выразила желание покориться русскому правительству, но с условием, чтобы их аманаты были приняты шамхалом и жили у него в Тарках, а не в Грозной; в обеспечение же договора Бей-Булат потребовал в заложники одного из родственников самого шамхала, и старый мехти отправил в Чечню Шахбаза, одного из двух побочных сыновей.

Подобный образ действий шамхала возродил, однако, между ним и генералом крупное неудовольствие, выразившееся в резкой переписке со стороны последнего, считавшего, что поведение шамхала в этом случае не совместно с достоинством России. Он дал ему понять, что покорность Бай-Булата и чеченцев будет признана благонамеренной только тогда, когда они принесут присягу без всяких условий, и потому настойчиво потребовал, чтобы Шах-баз был возвращен из Чечни обратно. Если же Бей-Булат не пожелал бы покориться на общих основаниях, то Эмануэль предлагал шамхалу прекратить с ним всякие сношения, тем более, что в покорности Бей-Булата никто особенно и не нуждался.

Обиженный шамхал со своей стороны не хотел уступить Эмануэлю и жаловался на него Паскевичу, объясняя все дело только вопросом личного самолюбия начальника Кавказской линии, тогда как, по его мнению, в интересах России было безразлично, кому бы не покорились чеченцы – ему ли, шамхалу, или Эмануэлю. Главнокомандующий был недоволен возникшей перепиской и принял в этом деле сторону шамхала.

Он разъяснил Эмануэлю, что при настоящем положении дел, когда наши войска отвлечены турецкой войной, нам небесполезно иметь в Чечне две партии, которые, оставаясь обе покорными, поставлены будут своими междуусобными раздорами в необходимость воздерживаться от враждебных замыслов против русских. Вместе с этим он предложил Эмануэлю употребить все старания на то, чтобы отвлечь с Кавказа вредных людей, и с этой целью склонить Бей-Булата и шестьдесят старшин отправиться в Тифлис, откуда главнокомандующий намеревался взять их с собой в действующую армию. По этому поводу Паскевич писал Эмануэлю: “Одно отсутствие этих людей, которые будут у нас вроде заложников, должно удержать чеченцев от всяких враждебных покушений на линию, а между тем, обласкав Бей-Булата и старшин, я заставлю их быть приверженными к нам искренне, и тогда легче уже будет принять решительные меры против всего чеченского народа”.

В заключение главнокомандующий просил Эмануэля, при будущих сношениях с шамхалом Тарковским, оказывать ему возможное уважение не только как русскому генерал-лейтенанту, но и как владетелю важной провинции, и .выражал уверенность, что, при свидании с шамхалом во время проезда его в Петербург, Эмануэль употреблял все средства, чтобы изгладить то впечатление, которое могли произвести на него последние сношения.

Эмануэль оскорбился. Он отвечал Паскевичу, что главнокомандующий напрасно придает Бей-Булату такое значение, которого он вовсе не имеет, ибо влияние его распространяется далеко не на всю часть покорной Чечни, и присутствие его в Тифлисе вовсе не защищает линию от набегов; без Бей-Булата найдется много отважных людей, которые примут на себя предводительство разбойничьими шайками и будут грабить по небольшим дорогам. Между тем выдача сына шамхала в аманаты Бей-Булату не только унижает достоинство могущественного правительства, но даже затмевает ту веру, которую у горских народов приобрели начальники на линии. Эмануэль рассказывает по этому поводу, что в 1827 году, когда ему случилось быть во Владикавказе, генерал Скворцов заявил, что старшины таугарского племени, обитавшего около Казбека, желали бы его видеть, но в обеспечение себя требуют аманатов. “Они должны верить священному слову начальника, – отвечал Эмануэль, – иначе я не могу их принять. Пусть уезжают в горы, а я найду их при надобности и в самых их ущельях”. Скворцов и другие генералы были убеждены, что джугарцы после такого отказа не явятся; но едва Эмануэль на другой день выехал в Ставрополь, как старшины догнали его в Урухе и на коленях просили прощения за выраженное ими недоверие. В другой раз беглый кабардинский князь Росламбек-Берисланов, желая прибыть к Эмануэлю в Ставрополь для объяснения по какому-то делу, так же просил для своего обеспечения аманата. Эмануэль велел сказать ему, пусть приедет на честное слово с тем, что если дело не исполнится по его желанию, то он может безопасно возвратиться в горы, – и Росламбек явился. Потерять такое доверие Эмануэль считал крайне невыгодным, а между тем пример Бей-Булата давал право и другим требовать за себя заложников. Что же касается шамхала Тарковского, то Эмануэль писал в заключение своего рапорта следующее: “Не только в отношениях к шамхалу как генерал-лейтенанту и значительному владельцу, но и ко всякому добромыслящему азиату я, по самому образу мыслей моих, никогда не выйду из границ, начертанных законом, а потому и не имею повода изглаживать никаких впечатлений, происшедших, якобы, из моих отношений к шамхалу, что не может никак соответствовать ни званию моему, ни месту, мною занимаемому”.