Текст книги "Лекции по истории средних веков"

Одним словом, личность Северина и его пребывание в области верхнего Дуная представляют весьма интересное явление; сама личность его является в высшей степени типичной, и деятельность дает вообще понятие о значении духовенства в эту опасную и тяжелую для империи эпоху. Уже в Галлии мы встречаем нередко, что во время осады монастырей и городов аббаты и епископы выходили навстречу варварам и увещаниями отклоняли их нападения и грабежи. Вместе с остатками богатых римских землевладельцев они были единственной социальной силой, охранявшей и поддерживающей умирающую империю. Мы имеем весьма интересный рассказ о посещении Северина одним варваром (по некоторым известиям, из племени ругов, по другим – из герулов); по свидетельству наиболее достоверного для этих событий источник, он был из рода сциров (cum gentis Scyrorum). Различие, впрочем, не имеет большой важности, потому что руги, герулы, сциры – племена близко родственные между собой.

Однажды в келью святого мужа вошел воин, будто бы одетый в звериные шкуры, пробиравшийся в Италию, чтобы поступить в войско. Дверь Северина была столь низка, что он мог войти в нее только согнувшись и в самой келье должен был стоять так же, потому что голова касалась потолка. Благословив вошедшего, Северин обратился к нему со следующими пророческими словами: «Ты велик, но будешь еще более; ты бедно одет теперь, но будет время, когда малейший из подарков твоих будет стоить дороже всего твоего настоящего имущества» (Eugipp. Vita s. Sev. VII). Варвар этот, пробиравшийся в Италию, бедно одетый ничтожный воин – был Одоакр (Odoacer, Otacher). Подобно многим из соотечественников, он надеялся в Риме найти пропитание и, может быть, сделать карьеру. Он поступил в императорскую гвардию и занял место оруженосца. Италия уже давно не имела другого войска, кроме варваров-германцев, которые распоряжались делами империи и престола, возводили и низводили императоров при помощи своих военных начальников. Одним из таких всевластных начальников был Рикимер, распоряжавшийся по своему желанию престолом империи.⁵⁷ Таков при прибытии Одоакра в Рим был руг Орест, командующий войсками при императоре Юлии Непоте.⁵⁸ Одоакр, обладавший видным ростом, храбростью и умом, скоро отличился и выдвинулся из ряда прочих воинов.

Одоакр был виновником знаменитого переворота 476 года.

Огромные толпы германских варваров, преимущественно из племен герулов, сциров, ругов, а также и других, составляющих императорскую гвардию, приступили к Оресту с требованием земельного надела. Как уже известно, варвары, составлявшие римское войско, размещались обыкновенно на землях владельцев, получали одну треть их дома и имели право пользоваться рабами; теперь они захотели основаться более твердо на римской почве и потребовали в свое полное владение, по некоторым известиям, – всю землю, по другим – обычную треть. Орест, возведший в это время на престол римский малолетнего своего сына Ромула Августа (Августула) и управлявший за него, отказался выполнить их требование. Тогда они возмутились и, как передает одно известие, убили Ореста; по другим известиям, его убил сам Одоакр. Когда это совершилось, Одоакр выступил во главе войск, обещал дать желаемый ими земельный надел с условием, чтобы ему повиновались. Провозглашенный предводителем всех дружин германских, он арестовал малолетнего Ромула Августула, назначив ему пожизненный пенсион в пять тысяч солидов.

После этого он занялся проведением требуемого раздела; Одоакр взял одну треть земель римских для германцев, в противоположность вестготам и бургундам, присвоившим себе две трети. Земли, отданные германцам Одоакром, не представляли сплошной цельной полосы; напротив, они были разбросаны в различных местах средней и южной Италии, что также не способствовало прочности германских поселений. Кроме того, варвары эти не имели твердой основы племенного единства, так как они принадлежали хотя и к родственным, но все же различным племенам (ругов, сциров, герулов и др.). Итак, и в Италии, подобно тому как в других провинциях империи, переворот совершился не вдруг, не имел характера насильственного вторжения германского элемента. Завоеватели не явились извне, не разбивали римских легионов, не захватывали в свои руки побежденную империю. То же постоянное долговременное, непрерывное накопление германских сил, служба в легионах, работа на полях римских, которые мы видели в провинциях, – то же самое подготовило и в сердце империи переворот 476 года. Варвары уже давно основались в Риме, а теперь потребовали только прочного обеспечения.

Все в империи оставалось по-прежнему, не было только императора; но и это, в сущности, не было делом необыкновенным, так как случалось и прежде. Был, впрочем, низверженный Орестом император Юлий Непот, живший в Далмации. И сам Одоакр не думал вовсе, что, сняв с ребенка-императора порфиру и отправив его на виллу Лукулла (близ Неаполя), он уничтожил этим самым империю, сама идея которой была священна даже для варваров. Вообще, об истории и учреждениях государства Одоакра мы имеем скудные известия. Прежде всего видно, что, сознавая опасность своего положения в Италии, он старался прикрыть факт насилия видом законности и обратился к сенату и Риму, так же как и к императору в новом Риме – Византии. До нас дошел отрывок одного византийского писателя, близкого к тому времени – Малха, в котором рассказывается следующее: когда Август (то есть Ромул Августул) услышал, что Зенон⁵⁹ сделался императором на Востоке, то принудил римский сенат отправить посольство в Константинополь с представлением, что нет совершенно необходимости, чтобы было два царства – на Востоке и на Западе, что достаточно одного Зенона как общего этих царств автократора; что сенат римский вручает главенство Одоакру, человеку, который по государственному уму и воинственности способен охранять государство; что сенат просит дать Одоакру звание патриция и поручить управление Италией. Послы принесли с собой и регалии императорской власти с тем, чтобы оставить их в новом Риме; отдельной Западной империи не существовало, и они желали теперь только санкции Зенона, восточного и единственного императора. Одновременно прибыли вестники и от самого Непота; они просили помочь вернуть ему царство, дать денег и войско. Зенон принял весьма благосклонно посольство от римского сената, вместе с которым были присланы и уполномоченные от самого Одоакра, но отклонил просьбу поверенных сената; два раза, сказал он, Византия назначает императоров в Риме, и оба раза Рим низвергает их.⁶⁰ И теперь вы имеете императора Непота, к нему и должны обращаться. Уполномоченным Одоакра, которые просили звание патриция для своего господина, Зенон опять указал на Непота: Одоакр хорошо сделает, если будет просить у него; впрочем, и сам Зенон готов был даровать титул патриция, если Непот не опередит его. И действительно, в ответном письме, отправленном Одоакру, Зенон назвал Одоакра патрицием (Malch., fr. 10).

Рассказ этот требует во многих отношениях дополнения и объяснения. Во-первых, юный низверженный император Ромул Август есть только простое орудие в руках Одоакра; этот последний хотел придать такой вид делу, что будто бы император и сенат сами желали уничтожения Западной империи; он вынудил своего пленника к такому именно объяснению и приглашению его – Одоакра – правителем, которое обращено было к сенату и которое заключало в себе отречение вроде бы в пользу византийского императора, а на самом деле – в пользу Одоакра. Не революция, а отказ императора и сената должны были призвать Одоакра к фактическому господству над Италией. Вместе с тем нужно было расположить византийского императора в пользу нового порядка вещей и таким образом власть Одоакра легализовать и обезопасить. Для того-то сенат должен был отправить к Зенону лестное приглашение быть впредь императором Востока и Запада, для того и сам Одоакр отослал к нему ornamenta palatii, потому что он так долго не назначал консула (до 484 года) для Запада.

Не в силу собственного права, не как завоеватель или германский конунг, но как наместник и чиновник византийского императора этот варвар хотел и защищать Италию, и управлять ею.

Форма для него не имела такого значения, как безопасность владения; но принятием королевского титула по смерти Ореста он показал, что хочет властвовать над германцами на основании их и своей силы, а не только как уполномоченный императора. Он, следовательно, стремился к тому же положению в отношении к германцам, итальянцам и византийцам, как впоследствии Теодорих. Если он не принял императорского титула, то не потому, что презирал его, как обыкновенно думают, но вследствие осторожности. Однако умный план потерпел неудачу. Зенон не позволил себя соблазнить предложением формального господства над Западом и уступить истинную власть – варвару. На отказ Августула он не обращает никакого внимания; он знает только Непота, поставленного из Византии, как истинного владыку Италии; к нему он и отсылает варвара. Впрочем, образ действий восточного императора остается загадочным и двусмысленным. Хотя государь Италии есть только Непот, а не Одоакр, не Августул, не сам Зенон, но желание Одоакра было вполовину исполнено. Хотя ему и не был формально дан сан патриция вместе со знаками этого достоинства, тем не менее он назван в ответном письме Зенона этим почетным именем. Итак, с точки зрения идеи и права переворот 476 года не был падением Римской империи. Она продолжала существовать в умах современников, в представлениях христиан и варваров, в признании ее существования самим виновником переворота; не было только отдельного западного императора, и Рим управлялся патрицием, хотя и не признанным прямо в этом звании, но все-таки выдававшем себя за наместника императорского.

Спустя некоторое время совершилось на Западе два новых переворота, виновники которых – конунг остготов Теодорих и конунг франков Хлодвиг.

Прежде чем перейти к рассмотрению этого вопроса, остановимся еще раз на пройденном нами времени. Наше изложение касалось по преимуществу фактов политической жизни, изучение которых, конечно, всегда должно стоять на первом месте, так как без этого основного знания и все другое оставалось бы непонятным. Но, с другой стороны, для полного и всестороннего ознакомления с эпохой нужно было бы остановится с такой же подробностью и на другого рода явлениях, именно – объясняющих движение просвещения и мысли, образования и науки. По недостатку времени мы остановимся только на немногих литературных произведениях V века, бросающих наиболее яркий свет на эпоху; для более подробного знакомства с умственным и литературным движением этой эпохи мы рекомендуем сочинение Gizot «Histore de la civilization en France» и книгу С. Ешевского «Аполлинарий Сидоний и его время».⁶¹

Отметим прежде всего произведения, которые непосредственно связаны с событиями 410 года и следующих лет. Как уже известно, в 410 году «Вечный город», никогда не бывший в руках варваров, был взят Аларихом и отдан на разграбление. Это произвело потрясающее впечатление на умы современников; в чувстве ужаса и изумления соединились между собой народы, несшие на себе владычество Рима. Но особенно сильное потрясение испытали римляне, как христиане, так и, преимущественно, язычники. И одни и другие назвали Рим главой мира и были уверены, что разрушение города будет знаком кончины мира. «Христиане убеждены, – говорит Тертуллиан, – что конец Римской империи будет концом мира».

Эта уверенность была, конечно, источником того тяжкого изумления, которое овладело всеми при известии о взятии Рима. Но чтобы понять силу морального действия, произведенного событием, нужно припомнить старые представления. Старая привычка, по которой римляне все события своей истории рассматривали как награды богов за их благочестие или как наказание за неверность предписаниям религии, ставила перед ними только две возможности: взятие Рима готами могло быть карой Бога христианского за ненависть к нему римлян. Но последней возможности римляне не допускали на том основании, что при взятии Рима много пострадали и христиане. Следовательно, разорение Рима было делом отечественных богов, оскорбленных торжеством христианства. Оно было причиною всех зол, потому что со времени Константина дерзость варваров все возрастала. При прежнем культе Рим был счастлив, а при новом дошел до положения раба. Много голосов заговорило на эту тему. Недоумение не чуждо было и христианам. В Риме, говорили они, находятся Петр и Павел, и однако же Рим опустошен. Где же обетования христианства? Где то счастье, которое оно сулит?

Это настроение умов вызвало св. Августина написать свое знаменитое «De civitate Dei» («О государстве Божием»). «Когда сделалось известным несчастье, – говорит он, – и язычники, приписывая разрушение Рима христианской религии, стали проклинать царство Божие (христианство); тогда я, пламенея усердием о доме Божием, решился написать против их порицаний или заблуждений книги под заглавием “De civitate Dei (contra paganos)”».

Основная мысль св. Августина заключается в том, что есть два государства: небесное, которое имеет своим виновником истинного Бога и частью живет на небе, частью еще на земле, пока не достигнет совершенства, чтобы соединиться со своими членами, пребывающими на небе.

Другое – земное, имеющее князем дьявола, появившееся на земле позднее времени первого братоубийства, образовавшееся после вавилонского столпотворения и заключающее в себе всех людей, рожденных от плоти и не «очищенных» благодаря воскрешению. Весьма интересными являются в этом случае воззрения св. Августина; он не только противопоставляет Небесному Царству земное, но и отрекается от последнего, проповедует разрыв с ним, говорит даже, что земное царство-Рим – есть дело рук дьявола. Воззрение весьма резкое, до которого не доходили другие церковные писатели. По мнению Августина, следовало совсем отрешиться от всяких забот о земном царстве и не обращать внимания на разорение и завоевание Рима.

«Я решился, – говорит он, – совместно изложить историю царства Божия и царства земного, ради большей славы царства Божия, которое в этом контрасте приобретает еще более блеска».

«Прежде чем приступить к истории царства Божия, я должен еще сказать нечто против тех, которые бедствия нашей империи приписывают христианской религии, воспрещающей идолослужение». Десять первых книг сочинения посвящены решению этой задачи. Первые две книги обнародованы в 414 году, следующие в 416 году.

«Неблагодарные враги царства Божия, – так начинает он свой труд, – в слепой ненависти к имени Искупителя, забыли недавние Его благодеяния, забыли, что спасением своей жизни и необычайной кротостью варваров, по которой они щадили всех называвшихся христианами и прибегавших под кров христианских храмов, они обязаны имени и действию Христа».

«В самом деле, было ли когда прежде, чтобы завоеватели какого-либо города щадили тех, кто прибегал под защиту языческих храмов? Перед нами история всех древних войн, но она говорит совершенно иное. Она говорит устами Вергилия, что Эней видел Приама, убитого у подножия жертвенников и своей кровью угасившего огонь».

Итак, опустошения, убийства, грабежи населения, пожары, испытанные Римом от готов, были делом всеобщего военного обычая, а то, что готы щадили христиан, христианские храмы и скрывавшихся в них, было сверхъестественным действием милосердия Иисуса Христа и кто этого не признает, тот слеп, глух и неблагодарен. Но при этом Августину представлялись те вопросы, которые могли вызывать у христиан как недоумение. Если спасение римских жителей в храмах христиан было делом милосердия истинного Бога, то почему это милосердие простиралось на нечестивых и неблагодарных? Почему Бог допустил, с другой стороны, чтобы вместе с нечестивыми и добрые люди испытали столько страданий? Почему многие из христиан были подвергнуты пыткам, оставлены без погребения, многие отведены в неволю? Почему многие богатые христиане потеряли имущество?

При разрешении этих вопросов он старается проникнуть в таинственный вопрос о распределении счастья и несчастья на земле и доказать, что с верующими и благочестивыми не случалось такого зла, которое бы не обратилось к их пользе.

«Говорят, что христиане потеряли все, чем владели, но это несправедливо; они не потеряли благ внутреннего человека, который всегда богат перед Богом. Мы имеем чем жить и чем одеться; этого для нас совершенно достаточно. Мы и не хотим богатства. Но некоторые христиане, даже благочестивые, были подвергнуты пыткам, чтобы открыли свои сокровища. Если они решились страдать скорее, чем выдать свое земное имущество, – отвечает Августин, – значит, они не были благочестивы». За что же страдали те истинно благочестивые люди, которые действительно не имели богатства? – вновь раздавался голос сомнения. «За то, – с некоторой натяжкой отвечает св. Отец, – что они, не имея богатства, может быть, желали иметь его». В этом же роде рассматривает далее Августин события современной ему эпохи, толкуя их как настоящие социальные несчастья Царства Земного и вместе с тем как приближение к царству небесному. Но и это сочинение оказалось еще недостаточным и развитие идей Августина продолжал Орозий.⁶² Орозий, родом испанец, из Таррагоны, около 415 года пришел к Августину, чтобы помогать ему; последний отправил его к блаженному Иерониму в Вифлеем, но весной 415 года Орозий возвратился в Африку и здесь по совету Августина в продолжение 416–417 годов занялся составлением обозрения всемирной истории от сотворения мира до современной эпохи (Historiarum libri).

Эта история, написанная в виде хроники, особенно важна потому, что сделалась источником для всех Средних веков: многие средневековые писатели черпали впоследствии из Орозия и даже явились его продолжателями.

Он смотрит глазами Августина на разрушение Рима и говорит, что гибель Содома и Гоморры несравненно важнее, чем завоевание столицы великой всемирной монархии. Упоминая о разрушении и печальной судьбе Вавилонского царства, о низвержении Сарданапала, он сравнивает эти события с судьбою современного ему Рима и находит их аналогичными. Обозрение его кончается 418 годом, когда Валлия (Wallia Gotho-rum) заключил с императором Гонорием мир и готы вступили в союз с римлянами. В своем изложении Орозий желает представить появление варваров на почве империи далеко не столь страшным, как оно казалось его современникам; варвары обрабатывают поля, говорит он, перековали свои мечи на орала (плуги) и возделывают нашу землю. Даже и с нравственной точки зрения поселение их на территории Рима не представляет несчастья, так как варвары во многих отношениях гораздо нравственнее и чище римлян. В особенности же все эти события не покажутся особенно страшными, если сравнить их с ужасными несчастьями давно прошедших языческих времен.

Третий из знаменитых христианских писателей того времени – Сальвиан, родом из Галлии, а именно из Кельна, так как он называет жителей Трира своими соседями. Около 430 г. он был посвящен в пресвитеры Марселя (Виеннская провинция). Сочинение его «De gubernatione Dei» («Об управлении Божием») написано немного после 439 г., как видно из одного места в VII книге. Тема обозначена в самом начале сочинения:

«Есть такие люди, которые утверждают, что Бог вовсе не заботится о человеческих деяниях и как бы пренебрегает миром, ибо не видно того, чтобы Он охранял добрых и наказывал злых; напротив, в этом веке (жизни) добрые чаще всего бедствуют, а злые наслаждаются блаженством». Для опровержения такой нечестивой мысли, по мнению Сальвиана, достаточно было бы в глазах христианина ссылки на Священное Писание, но так как многие еще не очистились совершенно от закваски языческого неверия, то он нашел нужным привести мнения избранных классических философов и мыслителей о Божественном мироправлении. Затем, объяснив, что никакие земные бедствия – ни бедность, ни болезнь – не могут считаться несчастьями для истинного христианина, Сальвиан от частной судьбы отдельных лиц переходит к общему состоянию империи, к ее бедствиям и унижению перед варварами.

«Если Бог любит человека, заботится о нем и управляет миром, то почему, – спрашивает далее Сальвиан, – дошло дело до того, что римляне должны были подчиниться варварам? Почему враги покорили Рим?» Почему это должно было сделаться так? На эти вопросы он отвечает следующим образом: обратимся к нравам и обычаям готов и вандалов; сравним жизнь нашу с жизнью варваров, и мы увидим, что готы и вандалы во многом превосходят нас, христиан. В особенности нравственная сторона жизни варваров кажется ему значительно выше и чище римской.

Первое зло, на которое он указывает в Римской империи, зло совершенно чуждое варварам и обычное в Риме, состоит в страшном вымогательстве податей. Порядок этот тем более ненавистен, что заставляет не всех страдать одинаково; большинство терпит от него, а немногие сильные остаются совершенно свободны от подобных притеснений. Одним словом, это совершенно то же, что говорит Приску грек, проживавший при дворе Аттилы. Сальвиан вину всего этого складывает, впрочем, не на государственную высшую власть, а на куриалов. Он яркими чертами описывает разорение, истощение бедных классов вследствие вымогательных податей и вместе с тем дает по этому поводу любопытные указания. Вследствие этих тяжких притеснений множество людей, даже зажиточного и образованного класса общества, убегают к врагам-варварам. Они, по риторическому выражению Сальвиана, любящего прибегать к антитезам, ищут у варваров римской гуманности, ибо не могут вынести у римлян варварской бесчеловечности: Quaerentes scilicet apud barbaros Romanam humanitatem, quia apud Romanos barbaram inhumanitatem ferre non possunt (L. 5. V. § 21). И хотя они отличаются от тех, к которым прибегают, своей одеждой, своими нравами, своим языком, все же они предпочитают жить возле варваров, чем переносить свирепую римскую юстицию. Они убегают не только к варварам, но и к багаудам (Bacaudi, Baga-udae – восставшие крестьяне). Они предпочитают быть свободными под видом рабства, чем рабами, под видом свободы. Имя Римского гражданина, которое прежде ценилось высоко, теперь составляет несчастье и потому не должно очень обвинять тех, которые убегают к врагам и меняют свое имя на имя варваров. Большая часть Испании и не меньшая Галлии «только и думают теперь о том, как бы перестать быть Римлянами».

Потом Сальвиан переходит к восстанию багаудов: «Ограбленные, утесненные, убиваемые злыми и кровожадными администраторами (iudi-ces), они потеряли права римской свободы, а после потеряли и самую честь римского имени. И мы ставим в вину им их несчастья, ставим в вину название, выражающее их несчастье, ставим в вину имя, которое сами создали. И мы называем бунтовщиками, погибшими людьми тех, которых сами толкнули в преступление. Ибо что произвело багаудов, как не наши несправедливости, бесчестье администрации, их разбой и грабежи тех, которые обратили название государственных повинностей в наживу своей собственной корысти, из податных раскладок сделали свою добычу, которые, наподобие хищных животных, стали не управлять людьми, но пожирать их, стали кормиться не только тем, что можно содрать с них, чем обыкновенно довольствуются разбойники, но, так сказать, кровью растерзанных. Отсюда и произошло то, что люди, доведенные до петли, убитые разбоями судей, начали быть как бы варварами, потому что им не позволено было оставаться римлянами; они должны были защищать, по крайней мере, жизнь, так как видели себя совершенно лишенными свободы.

А теперь, разве не делается то же самое, что делалось тогда; разве тот, кто еще не сделался багаудом, не вынуждается к тому, чтобы им сделаться? Что касается насилия и несправедливости, – то их достаточно для того, чтобы принудить их хотеть этого, только их глупость, огрубелость и потеря всякой силы мешают тому, что они еще не сделались ими. И чего другого могут хотеть бедняки, которые терпят постоянное, даже беспрерывное бедствие податных вымогательств, которым всегда грозит тяжкое и беззащитное разорение, которые оставляют свои дома, чтобы не подвергаться пытке в самых домах, ищут ссылки, чтобы уйти от казни? Где и у каких народов, кроме римлян, найдем мы подобное зло? Даже франки не знают, что это за преступление. Гунны чужды подобных злодейств, нечего нет у вандалов и у готов. Не только варвары не терпят подобных мучений у готов, но и сами римляне, живущие между ними, от них изъяты. Оттого у них только одно желание – никогда не воротиться под римское владычество. Да, вся это римская plebs (беднота) просит у Бога только одной милости – возможности провести жизнь между варварами. И мы удивляемся, что готы не побеждены нашими войсками, когда римляне предпочитают стоять на их стороне, а не на нашей.

Вот почему не только наши братья не думают оставить варваров, чтобы перебежать к ним, но бегут из наших провинций, чтобы искать у них убежища. Я удивляюсь, что не все это делают. Причина только та, что они не могут взять с собой своих убогих хижин».

Весьма важно, что Сальвиан разъясняет те зависимые отношения одного класса населения к другому, которые послужили зачатками для развития последующих вассальных отношений. «И вот, так как они не могут того, чего, быть может, желали бы, они делают только то, что могут. Они отдают себя под покровительство людям более сильным (Tradunt se ad tuendum praetegendumque majoribus), делаются подданными (dediticios) богатых и как бы переходят под их суд и подданство. Я не считал бы еще этого чем-либо тяжким и недостойным, напротив, скорее радовался бы этому величию магнатов (potentum), которым отдаются (под защиту) бедные, если бы только они (то есть богатые) не продавали своего покровительства за деньги (si patrocinia ista non venderent), если бы их мнимую защиту слабых можно было приписать человеколюбию, а не корыстолюбию. Вот что тяжко и вот что жестоко: под предлогом защиты бедных они их окончательно грабят (ut spolient), под видом защиты несчастных они делают их еще несчастнее. Ибо все те, которые ищут этой мнимой защиты, прежде чем ее получать, должны отказаться в пользу защитников почти от всего своего имущества; таким образом ради того, чтоб отцы имели защиту, дети теряют наследство. Защита отцов приобретается обращением в нищенство дочерей. Вот что такое помощь и патронат сильных (ессе quae sunt auxilia et patrocinia majorum)» (L. 5. VIII. § 38–40).

«Самое чудовищное, – говорит он далее, – что эти бедняки, отдав свое имущество патрону, должны часто нести и после, как прежде, поземельную подать со всеми ее бедствиями. В отчаянии они спасаются из этой беды тем, что свои землицы наконец совсем оставляют и уже не как клиенты, а как колоны (coloni) приходят на латифундии богатых, как от врага спасаются в крепость и от уголовного судьи в убежище (asylum). Но таким образом они теряют вместе со своими имениями и свое право свободы (status). И это еще не все – полусвободные превращаются также магнатами в рабов».⁶³ Сочинение Сальвиана Марсельского представляет весьма важный источник для изучения социального положения низшего класса Римской империи той эпохи. Подробности, приводимые им, выясняют нам и причины восстаний багаудов, о которых было уже сказано выше; восстания эти имеют довольно важное значение, так как повторялись во всех провинциях и везде были вызваны одними и теми же социальными и экономическими условиями жизни. Одинаковую важность имеет и указание Сальвиана на то, что свободные люди отказывались от своей свободы и отдавали свои участки магнатам, могущественным лицам, приобретая за это их защиту, но вместе с тем теряя свою свободу. Кроме того, Сальвиан с особенной резкостью останавливается на зрелищах и цирках, в которых, по его мнению, главным образом выражалось падение и разложение римского общества.

Нет преступления и порока, говорит он, которых бы не заключалось в зрелищах, где величайший род наслаждения представляет то, как умирают люди, или, что еще сильнее и ужаснее, разрываются на части, как чрево животных наполняется человеческим мясом, как съедаются люди к общей радости присутствующих, к великому наслаждению зрителей. Глаза зрителей столько же, сколько и зубы зверей, пожирают жертву. Чтобы это могло делаться, вся вселенная несет издержки, с большим вниманием и старанием ведется и приготовляется дело. Отдаленные страны делаются доступными, непроходимые леса обшариваются по всем направлениям; всюду рассылаются гонцы, и сыщики проникают в плодоносные долины Альп, чтобы найти необходимых для этих зрелищ диких зверей (L. 5. V. § 22, 23).

Таким образом, в пятом веке Сальвиан говорит о звериных боях, но, в сущности, это только анахронизм, так как их в это время уже не существовало. Первый эдикт против гладиаторских игр издал Константин в 325 году, по-видимому, для одной провинции – Финикийской, где они еще долго держатся, хотя на Востоке никогда не были часты и так страстно любимы, как на Западе. Важно, что в новом Риме, в Константинополе, их с самого начала не было. В старом Риме они просуществовали до самого окончательного их уничтожения, что совершилось только через 90 лет после торжества христианской церкви.

Но христианская церковь, конечно, никогда не питала к ним сочувствия и не давала одобрения. Между тем лучшие из язычников одобряли: Либаний, Симмах при Феодосии очень хвалил Феодосия, когда он пленных язычников отдал на растерзание зверям; но на Востоке при нем совершенно прекратились цирк и ристания. На Западе преступники присуждались к арене еще и в царствование Гонория. Последний гладиаторский бой в 404 году в честь победы Стилихона – монах Телемах, родом из Азии, бросился на сцену, чтобы разлучить сражающихся; толпа в ярости закидала его каменьями.[70]70
  Но бои со зверями удержались до конца VII в., до Трулльского собора.


[Закрыть] Но довольно уже сказано об этом, говорит он далее, тем более что, как говорят в извинение, это не всегда совершается.

В весьма резких выражениях, мало напоминающих классическую благородную латынь, Сальвиан говорит далее о том, что общественные торжественные процессии, празднества и т. п. имеют вредное, растлевающее влияние на народ, но театры и цирки особенно вредны для общественной нравственности.

Конечно, он имел некоторые основания говорить с негодованием об этих зрелищах, но быть может до известной степени преувеличивал их опасность и вред. В особенную заслугу он ставит варварам, что у них нет этого, и за это именно Бог, по словам его, несмотря на их ересь, помогает им. Часто случалось, говорит он, что назначали богослужение в христианских храмах Рима и вместе с тем зрелище в цирке. Народ собирался в последнем гораздо охотнее, чем в первом, и даже покидал богослужение и стремился в цирк, если узнавал во время священнодействия о новом зрелище.