Текст книги "Скобелев (сборник)"

Немирович-Данченко отъехал в сторону.

– Нет, совсем, совсем прочь!

Н. Д., впрочем, был и после приятелем Скобелева, не любившего терять дружбу талантливых людей.

Было уже, кажется, около двух часов, когда привели или, вернее, приволокли к Скобелеву пленного пехотного турецкого офицера на лошади, сообщившего, что их дело окончательно проиграно, – все бежит, спасается от погрома, полного, решительного.

С офицером этим хорошо обошлись и он потом несколько дней ездил в свите Скобелева, где ему понравилось; он сдан был под покровительство Харанова, с которым вместе ел, пил, спал и галопировал за белым генералом. После главнокомандующий, заметивший в свите Скобелева этого странного ординарца, сказал Михаилу Дмитриевичу:

– Смотри, он у тебя не сбежал бы?

– Нет, ваше высочество, не сбежит, – отвечал Скобелев.

И точно, пленный так привязался к генералу, что его потом насилу могли отослать.

Вскоре вслед за тем во весь опор прискакал казак:

– Ваше превосходительство! Турки выкинули белый флаг!..

Генерал тотчас же сел на лошадь и поскакал в Шейново. Мы летели стремглав через множество убитых; чем ближе к деревне, тем более попадалось тел, сначала наших, а потом и турок, которые грудами наполняли траншеи и батареи. Орудийная прислуга и защищавшая ее пехота, очевидно, остались при местах и были переколоты – солдаты наши буквально исполнили приказание Скобелева. Проскакавши часть Шейнова, мы поворотили налево, несясь наудачу, не зная, где турецкий главнокомандующий и его белый флаг. Немирович-Данченко, помню, зацепился за дерево и чуть не вылетел из седла; тем не менее, он был, видимо, счастлив и цвел удовольствием. Очень талантливый литератор и на диво сколоченный натурою человек, он был один из самых неутомимых корреспондентов, каких только мне случалось встречать, и решительно всюду поспевал на своей маленькой юркой лошадке, имевшей, по его словам, какие-то особенные качества, – не последним из них, конечно, была выносливость, способность таскать на таких тщедушных четырех ногах такую плотную, вескую фигуру.

Нам попались толпы пленных и, кроме того, Скобелеву донесли, что кавалерия отрезала дорогу 6 000 турок, отступивших было к Казанлыку. Попались наши солдаты в таком беспорядочном виде, такими толпами, что начальству их тут же крепко досталось от генерала. Встретился и Панютин, совершенно охрипший, но, несмотря на это, шумевший еще более обыкновенного; это, впрочем, легко объяснялось возбуждением дня, – от старших офицеров до солдат все, участвовавшие в деле, как будто сговорились охрипнуть сегодня. Панютин потерял за штурм много народа; когда ему говорили потом об убыли из полка полутораста или двухсот человек, он презрительно махал рукою, дескать, «не стоит с вами и разговаривать, у меня выбыло 350!»

Масса трупов валялась кругом, так же, как и всякого оружия. Долго ли, коротко ли носились мы в пространстве – то направо, то налево – в поисках турецкого главнокомандующего. Наконец выбежал навстречу Скобелеву стрелковый полковник Z. с саблею Весселя-паши.

– Где же он сам?

– Вон под большим курганом, в маленьком бараке!

Этот большой курган был сверху донизу покрыт турецкими солдатами, побросавшими свои ружья и амуницию и апатично ожидавшими своей участи, – на всех лицах было как бы написано: «Хуже того, что было, не будет». Под курганом крошечный деревянный барак, перед дверями которого стоял пожилой турецкий генерал, брюнет с сильною проседью, с суровым, нахмуренным лицом, что называется «туча-тучею». Это и был Вессель-паша, главнокомандующий шипкинской турецкой армией. Сзади и кругом него было множество офицеров, человек 50, я думаю, и между ними 4 паши.

Немного не доезжая до турок, Скобелев круто остановил коня и послал им сказать, чтобы подошли к нему. Еще более нахмуренный двинулся Вессель-паша, за ним паши и все офицеры.

Михаил Дмитриевич начал говорить очень любезно, попробовал для позолоты пилюли хвалить храбрость его войск, но ни одна морщина не разгладилась на челе побежденного воина; он молчал и злобно глядел на Скобелева; также неприветливо смотрели и все офицеры. Тогда Скобелев переменил тон разговора.

Прежде всего он обратился ко мне и тихо сказал:

– Поезжайте скорей к генералу Томиловскому, скажите, чтобы он немедля отвел пленных от ружей. Я имею сведение, что Сулейман-паша идет сюда из Филиппополя, и боюсь, что при первом известии об этом турки снова схватятся за оружие. Чтобы он сделал это быстро и толково, слышите!

Я поскакал, передал приказ с пояснением и на обратном пути, въехав на большой курган, снял себе на память развевавшийся на нем белый флаг; это был большой кусок белой полушерстяной, полушелковой материи с полосами, как раз пригодный для украшения моей мастерской, – но увы! не будучи в состоянии таскать его с собою, покамест, с дозволения Харанова, я передал эту находку его денщику, а тот, конечно, с дозволения же своего барина, потерял его.

Турки с великою боязнью следили за тем, как я снимал флаг, представлявший наглядный конец их теперешних бедствий, и думали, может быть, что за сим последует избиение их.

Скобелев резко обратился к Весселю, все еще имевшему сердитую гримасу на лице:

– Сдается ли Шипка?

– Этого я не знаю!

– Как не знаете? да ведь вы главнокомандующий!

– Да! Я главнокомандующий, но не знаю, послушают ли они меня.

– А если так, то я сейчас же атакую Шипку, – и, чтобы подтвердить угрозу делом, он приказал двинуть по направлению к перевалу резервную бригаду, Суздальский и Владимирский полки.

Сказать правду, угроза атаковать Шипку, эти страшные снежные громады, высившиеся над нами, да еще одною бригадою, была просто смешна, и турки должны были быть очень удручены, коли приняли ее всерьез; тем не менее между турецкими офицерами произошло движение, они перебросились несколькими фразами и Вессель заговорил уже помягче:

– Постойте, постойте, я пошлю туда моего начальника штаба.

Этот начальник штаба, полковник, вместе с нашим генералом Столетовым, говорившим по-турецки, отправились на перевал. Впрочем, еще ранее бравый Харанов вызвался слетать туда и сообщить Радецкому о результате битвы.

В ожидании ответа бригада все-таки двинулась к горам, под музыку, церемониально, на больших дистанциях, чтобы войска казалось больше! Мы, а за нами и турецкие офицеры с Весселем во главе тронулись туда же. По дороге я сказал Скобелеву:

– Помните, вы сомневались, не дурно ли вы делаете, собирая все силы для удара, – смотрите, какой результат, какой разгром! – Он молча слушал с довольным видом. – А все-таки вы еще горячились…

– Будто я горячился.

– Положительно, хотя и меньше, чем прежде…

Опять он смотрел довольно, спокойно, нервность уменьшилась.

Генерал опять поразослал своих ординарцев, а некоторые и сами куда-то улетучились, так что мне опять пришлось развозить его приказания. Когда мы двигались к горам за Скобелевым, были только Немирович-Данченко, казак со значком и я, что, вероятно, немало смущало пашей, видевших русского героя, перед которым они положили оружие, в таком мизере, почти без свиты. Они, кажется, сомневались уже, настоящий ли это Скобелев, по крайней мере, один из пашей допрашивал меня о чинах и отличиях нашего генерала, причем, по-видимому, его смутило то, что победитель их только генерал-лейтенант, а не полный генерал. Я не мог не улыбнуться тому, что, когда я передал их начальнику штаба какое-то приказание по-французски, он, оглядевши мой полувоенный-полуштатский наряд, спросил:

– Позвольте узнать, вы кто такой?

– Я – секретарь генерала!

На мне была короткая румынская шуба на длинном белом бараньем меху, большая казачья папаха и шашка через плечо. Только офицерский Георгиевский крест сглаживал немного излишнюю живописность этого костюма.

Скобелев серьезно побаивался, как бы шипкинский турецкий генерал не заупрямился, особенно ввиду настойчивых слухов, сообщаемых со всех сторон болгарами, о движении сюда Сулеймана-паши, – слухов, вероятно, дошедших и до турок и оказавшихся верными лишь наполовину: Сулейман действительно двигался со стороны Филиппополя, но не победоносно, а отступая, разбитый генералом Гурко.

* * *

Очевидно, ответа с Шипки нельзя было ждать скоро, и мы поместились на перерезе дороги туда.

Скобелев объехал ряды и везде говорил с солдатами, больше приятельски, чем начальнически:

– Вот видите, братцы, я всегда говорил вам: слушайте своих начальников; сегодня вы исправно исполнили приказание и сделали дело как следует, – то же самое будет впереди…

Шипка сдалась в конце концов без протеста, но известие об этом получено было поздно, мы не и дождались его и уехали за Скобелевым домой. Дорогой наткнулись на смешную сцену: милейший Дукмасов, так исправно исполнивший трудное дело поездки через Балканы и обратно, не утерпел, чтобы не проявить свою казацкую сноровку также и здесь: куда-то запропастившийся, он вдруг оказался на дороге, и не один, а тянул за узды двух больших, красивых, серой шерсти коней, взятых из турецкого артиллерийского полка. Увидя Скобелева, он очень сконфузился, стал дергать лошадей изо всей силы, а те, испуганные нашим приближением, как нарочно, уперлись и загородили дорогу – картина! Скобелев отвернулся и объехал злополучную группу; мы посмеялись от души.

Из отряда Мирского приехал С. и стал горячо уговаривать Скобелева съездить к князю, как к более старшему годами. После некоторого колебания Михаил Дмитриевич согласился, и мы поскакали на ту сторону деревни Шейново, где среди поля сидел перед столом, скрестив на груди руки, генерал Мирский. Когда Скобелев подскакал и, сойдя с лошади, подошел к столу, генералы обнялись…

Михаил Дмитриевич занял маленький деревянный барак Весселя-паши. Я уехал ночевать в Иметли, так как он просил навестить от его имени раненого генерала Z., командира 1-ой бригады 16-й дивизии, перешедшей теперь временно в команду Панютину. Ранен был также в руку граф Толстой, помощник Столетова по командованию болгарским ополчением. Вяземский, кажется, остался цел. Вообще говоря, потери наши были значительные. У болгар, дравшихся отчаянно, много выбыло из строя; Панютин, как уже сказано, потерял свыше 300 человек. Стрелки потеряли еще больше, – и их бравый начальник Меллер-Закомельский не мог нахвалиться ими.

По поводу стрелков я скажу здесь несколько слов: они образуют отдельные батальоны, идущие впереди других пехотных частей при начале дела, а затем обыкновенно и при самой атаке; вследствие этого и потери их бывают значительнее, чем в других частях. В гвардейском отряде эти сравнительно большие потери стрелков вызвали неудовольствие высших начальников, и решено было поберечь стрелков. Каким образом? – вести их впереди при начале дела, но пускать в атаку лишь в случае нужды, по возможности после других частей, что я нахожу непрактичным: момент атаки не всегда может быть с точностью определен вперед, часто начальник выбирает удобную минуту, зависящую как от состояния неприятеля, так и от настроения своих солдат; воротить передовую часть, когда она только что вошла в задор, разошлась, когда у нее раззудились руки, кажется мне невыгодным для дела. Говорят, стрелки дороги, их надобно беречь, потому что обучение их труднее, чем других частей пехоты, – правда, но зато и обескураживать солдат в решительную минуту опасно! Лучше всего, конечно, вовсе не воевать, но уж если драться, так ничего не жалеть.

По дороге в Иметли я побродил еще по полю битвы. Удивительно было, что траншейные рвы оказались заваленными убитыми. Я объяснил себе это тем, что укрепления были не готовы; турки только еще работали над ними, когда наши пошли в атаку, поэтому, не рассчитывая на защиту таких ничтожных работ, они встретили наших не за укреплениями, а впереди их.

В одном мест, смотрю, возятся солдатики около огромного турка: он еще не умер, о чем дает знать тяжелыми вздохами и мычанием, но воины наши не обращают на это ни малейшего внимания, выворачивают ему все карманы, подпарывают куртку и все складки; поднимают его, снова бросают наземь и ворочают, как куль с мукою; бедняга не то стонет, не то рычит! А какой здоровенный детина этот турок, кабы ему да силы – как бы он сумел расправиться с искателями сокровищ!

Батареи правого неприятельского фланга буквально наполнены мертвыми телами; лошадь моя шарахнулась, отказалась войти в середину этого мертвого круга; внутри одни турки, – их тут просто кололи; вне – вперемежку наши и турки, – здесь еще дрались.

Один труп невольно привлекал внимание: молодой человек, что называется зеленый юноша, из вольноопределяющихся, лежал поодаль от других, навзничь, руки и ноги шибко раскинуты, глаза широко открыты и смотрят на небо, – видно, убит наповал. Сапоги, как самая нужная в походе вещь, сняты, карманы выворочены и письма в огромном количестве разбросаны вокруг, – искали, очевидно, не корреспонденцию его. Впрочем, золотой крестик и образок на золотой же цепочке были не тронуты, – доказательство того, что ограбившие труп были не турки.

Я подобрал все эти письма, заглянул в них и узнал, что это юноша из дворянской семьи с юга России, собиравшийся было служить в акцизном ведомстве, но по объявлению войны возгоревший желанием послужить родине на поле брани. Вся нежность матери сказалась в этих письмах: она благословляла его несчетное число раз, умоляла беречь себя, извещала о посылке ему с оказией любимого им варенья и проч. Пробегая эти письма, я стоял около молодого человека и временами взглядывал на него; можно было подумать, что он прислушивается к моему чтению вестей с родины, так пытливо смотрели вверх его широко раскрытые, хотя и помутневшие глаза, такое удивление вместе с глубоко затаенною печалью сказывалось на его хорошеньком личике нежного цвета с едва пробивающимися усиками. Я отослал эти письма матери убитого и сколько же благословений получил от нее, – слезы набегают при одном воспоминании.

До поздних сумерек бродил я по полю битвы, присматриваясь к физиономиям и позам убитых. Особенно поразительны из них фигуры убитых наповал: некоторые еще держат ружья, а руки по большей части у всех так и остаются застывшими в том положении, как застала смерть, причем глаза открыты, зубы стиснуты.

Фигура какого-то пехотного солдатика несколько раз мелькала мимо меня; я думал, он тоже ищет денег на убитых или подыскивает себе подходящие сапоги, – нет, он подходит только к офицерам, наклоняется, заглядывает в лицо и спокойно, не торопясь, идет к другому. Я стал следить за ним: вижу, наклонился… да так и приник к трупу; нежно, отечески поцеловал его, потом начал оправлять одежду, очищать ее от снега, голову положил попрямее, сдвинул веки, насколько мог, сложил закостеневшие руки на груди и, еще раз бережно опахнувши платье и земным поклоном попрощавшись с телом, отошел. Это денщик, не отыскавши барина между здоровыми и ранеными, пришел разыскивать между мертвыми – опять слезы душат при воспоминании: спасибо тебе, добрый, верный драбант, спасибо за этого незнакомого мне, но, верно, хорошего барина твоего.

Приехавши в Иметли, я навестил прежде всего раненого Z., командира бригады, и передал ему любезное приветствие его начальника, а также осведомился о состоянии раны его, – она оказалась не тяжелая и была полная надежда на излечение.

В избе наших молодых людей я просто ахнул от удивления: добрая часть ее от пола до потолка была наполнена лошадиною упряжью, раздобытой запасливым Дукмасовым вместе с тройкою отличных лошадей, стоявших около хаты; после победы парень опять куда-то пропал, но времени, очевидно, не потерял.

– Куда вы это все денете? – спрашиваю.

– На Дон отошлю, – отвечал казачок, видимо удивленный моим наивным вопросом.

Грешным делом и я раздобыл маленькую турецкую лошаденку, но я выменял ее у турка, давши ему 10 рублей придачи, на бывшего у меня одра, загнанного еще покойным братом моим Сергеем. Добытый серенький, маленький чертенок, постоянно носившийся марш-маршем, сменил моего рыжего иноходца, совершенно замученного за эти дни. Однако от этих невинных соображений и мен с придачею было далеко до гениальной донской смекалки, очевидно руководившейся и оправдывавшейся одиннадцатою заповедью «не зевай!»

Когда я воротился на другой день в Шейново, мне сказали, что Скобелев давно уже спрашивал, хотел видеть меня. Я нашел его садящимся на лошадь для осмотра войск. Мы поехали потихоньку, шажком, и он начал с того, что сказал:

– Дайте мне, Василий Васильевич, слово, что вы исполните то, о чем я вас попрошу.

– Извольте.

– X. (Имеется в виду Святополк-Мирский. – Б. К.) начинает интриговать… Съездите в главную квартиру, расскажите его высочеству, как дело было; он знает, что вы не скажете неправды, что вы ничего не ищете, и поверит вам более, чем кому-либо другому.

– Признаюсь, Михаил Дмитриевич, такое поручение крайне мне неприятно; я всегда осторожно держался в главной квартире, и хотя великий князь всегда был добр ко мне, но ведь он может просто сказать мне, что это не мое дело…

– Нет, не скажет, поезжайте, сделайте это для меня, вы обещали!

– Хорошо, поеду!

Однако с официальным донесением я посоветовал послать офицера главной квартиры Чайковского, бывшего все эти дни при отряде Скобелева, которого я знал за хорошего малого, неспособного сочинять небылицы.

Тем временем мы выехали из дубовой рощи, закрывавшей деревню. Войска стояли левым флангом к горе св. Николая, фронтом к Шейнову.

Скобелев вдруг дал шпоры лошади и понесся так, что мы едва могли поспевать за ним. Высоко поднявши над головою фуражку, он закричал солдатам своим звонким голосом:

– Именем отечества, именем государя, спасибо, братцы!

Слезы были у него на глазах.

Трудно передать словами восторг солдат: все шапки полетели вверх, и опять, и опять, все выше и выше – Ура! Ура! Ура! Ура! – без конца. Я написал потом эту картину…

Увидев после Весселя-пашу, я предложил ему отправить через меня из главной квартиры телеграмму в Константинополь, на что он согласился и приказал об этом своему начальнику штаба; тот написал мне на клочке бумаги по-французски:

«После многих кровопролитных усилий спасти армию, я и паши такие-то (следуют имена четырех пашей) сдались с армиею в плен. Вессель».

Также старшие офицеры наши просили отправить депеши своим родным и товарищам: Столетов, граф Толстой, Панютин и др. К телеграмме последнего, извещавшего семью и бывших офицеров его полка о том, что «Бог сподобил его поколотить турок», я прибавил еще свою телеграмму с уведомлением о том, что «полковник Панютин за свою блистательную атаку может быть назван героем дня Шейновского боя». Панютин бросился целовать меня, когда узнал об этом.

Сейчас же я и поехал с моим экстренным поручением через горы в Сельви, где должна была теперь находится главная квартира. Вместе со мною собрался ехать и Немирович-Данченко, желавший побывать на Шипке, чтобы дать отчет в газете о тамошних делах и деятелях.

Редко случалось мне смеяться так, как я смеялся тут при выезде благодаря приятелю, который был уже не на куцой крохотной лошаденке своей, получившей роздых – и не напрасно, – а на высоком, худощавом россинанте, одолженном ему Дукмасовым, запасшимся теперь новенькими, свеженькими лошадками, и, очевидно, бывшим не прочь сбыть «по случаю» старый залежавшийся товар.

– Где вы достали этого одра? – спрашиваю.

– Хочу попробовать: Дукмасов продает ее, это настоящий донец, кровный донец, – прибавил он, садясь в седло.

С первых же шагов, однако, в кровном донце оказались качества, недостойные его репутации: он зашагал невозможно медленно и лишь только Н. Д. вздумал заставить его прибавить шагу, начал брыкаться, чем дальше, тем больше; тот ударил плеткою, этот брыкнул; тот опять – и этот опять; Н. Д. стал бить не переставая; донец стал брыкаться не переставая.

Я хохочу до слез, а Н. Д. сердится и не только бьет своего коня, но еще приговаривает:

– Постой, подлец, я тебя проучу, я тебя убью. Экая свинья этот Дукмасов – еще продать хотел мне эту дрянь. Я тебя куплю, постой!.. Прежде пойдешь у меня, погоди!

Его обыкновенно доброе, довольное лицо совсем исказилось от гнева; а лошадь под ударами плетки, без перерыва хлопавшей по ее худощавым бокам, начала просто кружиться – кружиться, опустивши голову, вскидывать хвост и брыкаться!.. Я думал, заболею от смеха.

В деревне Шипке мы нашли все разрушенным: кроме церкви не уцелело ни одного дома. Мы стали подниматься на гору по шоссе. Турецкие солдаты копались везде по землянкам, укладывали свое жалкое добро в мешки и приготовлялись шагать по горькому пути плена.

У самой верхней траншеи, сильно укрепленной, против нашего последнего пункта, скалы, я был поражен страшною массой русских мертвых, валявшихся тут чуть не один на другом.

Замечательно много убитых было наповал, это видно было по странности поз, – кто с руками, поднятыми для стрельбы, кто лягушкою, на карачках и т. п. Около самого турецкого бруствера тел вовсе не было, – доказательство, что на штурм самих турецких укреплений наши не ходили, а лишь дошли до широкой канавы, прорытой на некотором расстоянии от траншеи, да там и засели; по месту нахождения и расположению тел в этом нельзя было ошибиться.

Я отправил отсюда свою лошадь окружным путем, по шоссе, а сам начал подниматься к скале напрямик, по тем самым местам, по которым Сулейман-паша вел свою бешенную атаку на Шипку. Скоро стали попадаться тела турок, оставшиеся еще от этих штурмов, в платьях, с кожею, прилипшей к костям на конечностях, а внутри, под одеждами, представлявшие нечто сильно разложившееся… Скоро пришлось ступать по этим размягченным трупам, – так густо вся местность была устлана ими. Местами тела лежали в два ряда, один на другом, и нога просто уходила в эти жидкие массы, едва прикрытые снегом, как в болото. Запах был невыносим, меня тошнило, однако так как возвращаться назад не хотелось, то надобно было идти вперед, поминутно окунаясь руками и ногами в мертвечину.

Правду сказать, восход тут так труден, что я дивился храбрости турок, сумевших не только просто карабкаться, как то с трудом делал я, а атаковать по такой крутизне.

«Тьфу ты, черт! – думалось, – вот сейчас упадешь от этого убийственного запаха, и никто даже знать не будет, что живой человек валяется между трупами».

По счастью, на скале наверху показался солдат.

– Братец мой! – кричу ему, – выручай!

Он спустился, дал мне руку и вытащил на скалу, где можно было вздохнуть свободнее – точно поднялся из Дантова ада.

В давно знакомой мне еще по сентябрю землянке я нашел генерала Мольского, с которым мы распили по случаю победы бутылку шампанского.

Насветевича не было – он пошел принимать от турок оружие и знамена.

Вечером я пошел в землянку старого моего туркестанского знакомого генерала Петрушевского.

Я застал в ней целую компанию: самого Петрушевского, затем начальника штаба Радецкого, командира бригады Б. и упомянутого уже полковника Скалона, офицера генерального штаба, бывшего теперь при Мирском.

Шел горячий разговор, утихший при мне, но смысл которого потом выяснился: винили Скобелева за то, что он не поддержал атаку третьего дня и, не спрося позволения, дождался, пока собрал все силы, ударил на турок и заставил их положить оружие – только вчера!

Много раз уже мне случалось видеть, как после битвы даже лучшие приятели начинают подставлять друг другу ногу. Тут дело осложнялось еще тем, что Михаил Дмитриевич давно провинился перед своими приятелями, крепко обогнавши их, – естественно, что ему нечего было ждать пощады. Подвиг Скобелева уменьшал заслугу шипкинцев в этот день и крепко умалял результат спешной атаки другого отряда… Рассудительный и вообще довольно справедливый Петрушевский больше помалчивал, когда на Скобелева нападали, а я его защищал; мне казалось, что и Петрушевского симпатии были на противоположной стороне.

– Что вы думаете, Василий Васильевич, что все дело сделал один Скобелев, и что, например, наша атака ни к чему не привела? – спросил меня Дмитровский.

– Нет, я никоим образом не думаю этого. Ваша атака должна была страшно напугать турок и заставить их решиться положить оружие. Очень естественно, что атакованный с обоих флангов Вессель окончательно потерял голову, когда услышал, что и вы с фронта двинулись. Я искренно полагаю, что каждый сделал свое дело, но все-таки не могу не думать, что главная роль дня выпала на долю Скобелева…

Я не имел времени заехать к генералу Радецкому, за что он после крепко пенял, и добрался до Габрова в санках Бискупского.

Только что выехавши из Габрова по направлению к Сельви, я встретил человека из главной квартиры, удостоверившего, что его высочество главнокомандующий уже едет сюда; поэтому я воротился и переночевал в Габрове у брата моего, жившего здесь для окончательного заживления своей раны. Он проживал вместе с родственником нашим Дубасовым, братом известного моряка, бравым шипкинским артиллеристом, тоже лечившимся.

Мы больше проболтали, чем проспали эту ночь, и наутро, в ожидании приезда великого князя, я пошел в помещение бывшего женского монастыря, обращенного в госпиталь, – навестил Куропаткина и Ласковского, там лечившихся. Последний оказался «в лучшем виде» и была основательная надежда на его скорое и полное выздоровление. Но Куропаткин смотрелся плохо: был нервен и вдобавок в сильнейшем жару – жутко было смотреть на его красное, воспаленное, прямо лоснившееся лицо. Я позволил себе распорядиться без церемоний: приказал настлать везде войлока, войлоком же обтянуть дверь, которая поминутно стучала и, видимо, беспокоила больного, а турок, наполнявших двор и галдевших под самыми окнами, просто вытурил вон, за ограду госпиталя. Кроме того, отозвавши в сторону милую сестрицу милосердия, наказал ей соблюдать полную тишину и беречь Куропаткина как зеницу ока, хоть бы по той причине, что другого такого Куропаткина нет – он представляет-де некоторым образом уникум.

Как только великий князь приехал, я отправился в занятый его высочеством дом. Первые, кого я встретил здесь, были Скалон и Скобелев-отец.

– Вы из отряда?

– Вы от Миши? – и сейчас же повели меня к его высочеству.

Я рассказал, что я знал и как я знал, по совести, не вдаваясь в технические подробности, ни в похвалы или порицания, которые, конечно, не были бы приняты. Чтобы видеть, какое впечатление произвел мой рассказ, я сказал:

– Упрекают Скобелева за то, что он не атаковал турок днем раньше, но это было материально невозможно; отряд его еще не спустился и нападать с ничтожными силами было крайне рискованно; даже в счастливом случае большая часть неприятеля ушла бы, так как у нас не было кавалерии, чтобы перегородить неприятелю дорогу…

– Ну, разумеется так, – ответил мне главнокомандующий.

…Я сказал потом старику Скобелеву, что приехал по просьбе сына его.

– Да вы бы сказали его высочеству, сколько взято орудий, знамен, а то вы только и говорили, что атаковали стройно, да с музыкой…

– Ну, рассказывал, что знал, – об орудиях и прочем узнает великий князь и без меня.

Потом из разговора со Скалоном я узнал, что есть намерение заключить мир теперь же.

– Не может быть! – заметил я, – сейчас скажу ему это.

– Скажите! Вы можете…

Я воротился:

– Ваше высочество, я имею сказать вам несколько слов?

– Пожалуйста!

Князь Черкасский, тем временем вошедший к главнокомандующему, любезно уступив место, вышел.

…Великий князь велел было подать себе лошадь, чтобы навестить раненых офицеров, но так как на дворе стояла гололедица, а до госпиталя было рукой подать, то я предложил пройтись лучше пешком. Народ приветствовал его восторженно.

Необходимо сказать, что великий князь – главнокомандующий был очень популярен; его доброта, доступность, простота обращения были хорошо известны, и везде, где показывалась его стройная, чрезвычайно красивая фигура, встречали и провожали его искренними приветствиями.

Я сказал его высочеству, что распорядился вывести турок из этого госпиталя, так как они слишком беспокоили наших офицеров, что он одобрил. Он долго беседовал с Куропаткиным и Ласковским, а затем обошел других раненых.

На следующий день главная квартира должна была перевалить через горы и расположиться в Казанлыке, а по дороге его высочество должен был осмотреть войска Радецкого, Скобелева и Мирского.

Я поехал назад, чтобы отдать приятелю отчет в данном им поручении, худо ли, хорошо ли – исполненном.

На Шипке была такая вьюга, что сильнее ее, кажется, трудно себе и представить, – даже те, что в Сибири, бывало, заставляли кружить целую ночь около станции, не были так ужасны. Петрушевский крепко настаивал на том, чтобы я остался у них переночевать, но я не послушался, напился чаю и поехал дальше. «Василий Васильевич сделался дипломатом», – заметил милейший Петрушевский, понявший, что я недаром ездил навстречу главной квартиры. Однако, признаюсь, потом я раскаялся: снежная буря была до того сильна, что не только верхом, но и пешком двигаться было невозможно. Ветер дул с такою силой и по дороге стояла такая гололедица, что и меня с казаком и наших лошадей все время сбивало с ног.

Уж и вспомнил же я «дворец-землянку» Петрушевского и кипящий самовар, и борщ, и котлеты, и горячее красное вино, и шампанское, которое там выпивалось дюжинами… Тьфу, тьфу! Хуже всего было то, что при одном из своих пируэтов казак разбил мой ящичек с красками, так-таки вдребезги, – где-то его починить в этой общей суматохе.

Даже вошки, которыми кишела землянка и самый «дворец» Петрушевского казались из-за вьюги не так страшны, хотя они залезали «под пуговицы»!

Скользя, падая, снова скользя, даже теряя дорогу, спускались мы целую ночь и только ранним утром добрались до Шейнова…

Скобелева я нашел занятым приготовлениями к встрече главнокомандующего. Расспросивши меня подробно о разговоре моем с его высочеством, он, в свою очередь, рассказал о беседе своей с Радецким.

– Ну, охота вам заниматься такими глупостями, – заметил ему добрейший Федор Федорович, и тем дело кончилось…

Несколько раз мы отходили в сторону, Скобелев переспрашивал о том, насколько внимательно выслушан был мой рассказ, что именно ответил великий князь и проч., видно было, что высокоталантливый и беззаветно храбрый человек весь погружен был в заботы обо всех этих подробностях и их возможных последствиях.

…Я видел приготовление Михаила Дмитриевича к приему великого князя, боязнь его упустить что-нибудь регламентарное при этой встрече. Он понятия не имел о тонкостях разводов и парадных учений и, боясь, что главнокомандующий захочет пропустить мимо себя войска церемониальным маршем, старался подучиться, куда надобно встать, как командовать и т. п.