Текст книги "Жестяной пожарный"

6. «Фазанья ферма»

Если царь – воплощение величия с присущей ему красотой и богатством, то фазан – царь-птица, драгоценная капля живой красоты в венке из золотых перышек. Они неподражаемы в своей богоизбранности: царь, король или император на золотом троне – и золотой фазан, посверкивающий алмазным глазом на фоне черно-зеленого леса.

Я говорю, разумеется, о полновесных царях и королях, а не о жалких царьках, корольках и повелителях диких племен, символом которых может служить ворона или в лучшем случае сойка; фазан и близко не пролетал мимо таких балбесов.

Но даже и красота золотого фазана с павлиньим хвостом, вопреки мнению моего русского коллеги Достоевского, мир отнюдь не спасет.

Находятся такие, кто оспаривает первенство багрянородного фазана перед павлином, который, распустив свой хвост, только то и делает, что бегает и скачет на своих курьих ногах. Павлиний хвост недурен, ничего не скажешь! Но птица не кошка и не собака, птица рождена для полета, а не для прыжков. Павлин прикован к земле, павлиньи крылья, как, кстати, и знаменитый хвост, носят сугубо декоративный характер – и в этой тяжелой приземленности скрыт его неоспоримый проигрыш фазану, порхающему над землей в компании с ангелами небесными.

Впрочем, о вкусах не спорят и вкусы не навязывают; это вполне бесполезное занятие, даже искушенные литературные критики не могут здесь преуспеть. Одному нравится фазан, другому павлин, а третьему сыч ночной. Да здравствует свобода мнений!

Уже в первый день знакомства с Полем Элюаром в поэтическом буфете у меня сложилось впечатление, что название издательства «Геометрический фазан» не просто так пришло ему в голову. Мы схоже относились не только к «дымку», сюрреализму и анархизму; уважительный взгляд на золотого фазана – эту эстетическую и гастрономическую усладу королей – тоже сближал наши позиции.

Отчасти поэтому вилла «Фазанья ферма» в парижском предместье, этот своеобразный садок для контактов редких гостей из СССР с именитыми влиятельными французами, привлекла меня самим своим названием. Понятно, что никто фазанов там не разводил, зато туда охотно слетались птицы совсем другого полета: русские были в моде, и многие французы левых взглядов хотели познакомиться и поговорить с приезжими из заснеженного равнинного края, ставящими кровопролитный эксперимент по выпрямлению человеческой натуры. Кого там только не было! Писатели и художники, дипломаты, коммерсанты, обаятельные девушки и профессиональные разведчики, маскирующиеся под безобидных розовощеких дедушек или богатых бездельников… «Фазанья ферма», таким образом, представляла собою действующую модель, прообраз нынешних культурных центров одних стран в других странах.

А пока – 1923 год, Париж, поэты-сюрреалисты, каждый из которых непреклонно отстаивает свою собственную точку зрения, весьма неординарную. Не только сюрреализм, но и богемный образ жизни объединяет нас до поры до времени, как и совершенная убежденность в справедливости левых движений – при полном мракобесии и даже преступности правых. Перед правыми дверь в наше авангардистское сообщество была закрыта и запечатана, никто из «наших» не согласился бы с ними не только дискутировать, но и просто открыть рот и говорить.

Одним из наших был Жак Риго – поэт-сюрреалист и основатель Генерального общества самоубийц. Как это ни дико звучит, но мы, его товарищи, относились к мрачному увлечению Жака Риго совершенно толерантно. Никто из нас не был шокирован, никто в ужасе, как от ангела смерти, не прятал от него взгляд. К тому же меньше чем через год затея Жака с треском провалилась – ею пристально заинтересовалась полиция, родственники покойных устраивали скандал за скандалом и требовали отступных, а безжалостные парижские бандиты наседали, желая отобрать у поэта его хлебный бизнес. Да, именно бизнес видели немилосердные бандиты в предприятии Жака Риго и были близки к истинному положению вещей. Жак не без основания считал, что раз организация и проведение торжественно обставленных похоронных процессий и самой процедуры погребения не более чем прибыльное коммерческое занятие, тогда почему бы и добровольное расставание с жизнью не обставить подобающим образом? Жаку, как всем нам, нужны были деньги – вот он, с его склонностью к черному юмору, и выбрал путь к быстрому обогащению. Желающих свести счеты с жизнью во все времена было множество, и у президента общества самоубийц дела пошли бы хоть куда – если б не вмешательство лицемерных властей, родственников клиентов и разбойников с большой дороги. Такова жизнь, и ничего с этим не поделаешь!

Была у моего друга Риго, денди до мозга костей, еще одна, помимо легкого заработка, побудительная причина, подталкивавшая его к действию: самоубийцы, о которых он пекся, пока его лавочку не прикрыли, обречены были залегать на вечное хранение за кладбищенской оградою. Это дикое постановление было вынесено невесть когда религиозными авторитетами, мнение которых – хоть христиан, хоть докучливых иудеев – не пользовалось решительно никаким весом в нашем вольном поэтическом содружестве. «За оградой!» А где же справедливость? Человечность – где? Религиозные фанатики с зашоренными глазами придумали это леденящее душу правило, и все мы, хотя и не собирались самоубиваться, были полны решимости поддержать Жака в его походе на церковников. Наше тело, как шляпа или носовой платок, принадлежит нам самим, и больше никому! Никто не вправе им распоряжаться… Не то чтобы наша богемно-авангардная группа состояла сплошь из прожженных атеистов, но, оказавшись по той или иной причине в церкви, мы там не засиживались.

Заблуждается тот, кто находит жизнь богемы беззаботной и легкой, как в залах воздушного замка: милое пьянство, зажигательные танцы, ни к чему не обязывающий флирт. Так рассуждают, глядя из-за забора, любопытные обыватели… Такие аксессуары были, да, – но они играли вспомогательную роль, роль третьего плана. Никто из нас, действующих лиц, их не принимал всерьез. Мы глядели на мир сквозь хрустальную поэтическую призму – подобно тому, как исследователь, впившись недреманным оком в окуляр микроскопа, следит за неприметными невооруженному глазу существами, а астроном, терпеливо уставившись в ствол телескопа, ловит движение звезд в непостижимом пространстве. Мы сочиняли стихи круглосуточно, без сна и отдыха, не выходя из состояния поэтической обособленности от предметного мира, до отвращения, знакомого каждому. И глядеть в нашу колдовскую призму было дано лишь избранным людям творчества – подручным Творца. Все мы были в этом уверены, и Жак Риго, человек неординарный, не являлся исключением из правил. А кто из нас, на выбор, мог бы послужить примером добропорядочной ординарности? Боюсь, что искать таких в рядах творческого авангарда стало бы пустой тратой времени. И немногие, очень немногие догадывались, что спуск из богемного горнего мира в дольний мир слежавшихся представлений был для нас делом болезненным, как наркотическая ломка.

Наш сюрреалистический круг, наш образ жизни, не укладывавшийся в рамки дырявой буржуазной морали, неизменно приковывал интерес досужей публики. Слухи о нас распускались и расцветали самые невообразимые, но, как нетрудно догадаться, мы на них не обращали ни малейшего внимания; мы к ним привыкли, они стали частью нашего быта. Чем необычней в глазах любопытных наблюдателей выглядел кто-либо из нас, тем больше о нем сплетничали и судачили.

Судачили и о нас с Риго, как будто наши отношения касались кого-либо, кроме нас самих. Жак считал, что все эти пустые пересуды играют роль дармовой рекламы и лишь подогревают нашу известность. Так оно, в сущности, и было. Что же до нас, то мы испытывали друг к другу взаимную симпатию, обменивались сугубо личными, иногда даже нежными письмами, что никак не мешало нашим щедрым и успешным увлечениям женщинами; эта страсть владела мною с юношеских лет. Я с благодарностью вспоминаю времена, напоенные любовью: аромат обнаженного женского тела, волны волос, рассыпавшихся по подушке; многие имена забыты, сохранились лишь ощущения… Любовь, во всех ее проявлениях, в значительной степени определяла мой характер и мои поступки. Если бы не она, я был бы сегодня другим человеком – скучным старикашкой, помнящим наизусть не стихи Вийона, а таблицу умножения. Но моя судьба сплелась иначе, и это просто великолепно.

А мой друг Жак Риго, поэт от Бога, так и не преуспевший ни в литературной славе, ни в «самоубийственном» бизнесе, отправился выступать с лекциями в Америку, женился там на вдове-миллионерше, получил от нее в подарок «роллс-ройс», о котором жарко мечтал всю жизнь, развелся, вернулся во Францию, всерьез пристрастился к алкоголю и героину и тридцатилетним красавцем на пороге третьего десятилетия нашего века выстрелом в сердце покончил жизнь самоубийством. Судьба сыграла с ним коварную шутку. Опечаленные зрители склонны были объяснить произошедшее прижизненной склонностью моего друга Жака к черному юмору. А я просто лил слезы грусти: смерть шла по пятам и за мной, и за всеми нами. Пьер Дрие ла Рошель в те страшные дни стал мне душевной поддержкой и нежным другом.

Одним из немногих мест, где можно было расслабиться, вести себя непринужденно не потому, что от тебя этого ждут, а потому что так тебе хочется, служила для нас «Фазанья ферма». Воскресные обеды с хорошим вином, черной икрой и русскими блинами располагали к благодушному настроению и собирали за столом Люсьена Вожеля, хозяина «Фермы» и процветающего, влиятельного французского издателя, избранное общество, тщательно подобранное из французов, имена которых часто встречаются в газетной хронике, и именитых советских визитеров, отряженных из Москвы в Париж «и мир повидать, и себя показать». Интерес к «Ферме» объяснялся тем, что все русское стремительно входило в моду, кремлевский коммунистический эксперимент захватывал умы и души левых интеллектуалов, во многом формировавших общественное мнение.

Место для таких приятельских сходок выбрали идеальное: вместительный охотничий домик «Фазанья ферма» был построен в шестнадцатом веке в лесу Сен-Жермен королем Людовиком XIV. Казалось, комнаты охотничьей виллы сохранили аромат духов фавориток последних Людовиков, а в коридорах и укромных закоулках «Фермы» еще шелестели игривые шепоты и вздохи действовавших тогда лиц… Былая королевская роскошь, огорчительно тронутая временем, окружала гостей и хозяев, и только муаровая зелень лужайки перед домом и подступающий к ней заповедный лес выдержали напор почти трех сотен лет.

В том лесу встречались фазаны, предназначавшиеся на ужин королям и браконьерам, и это добавляло остроты приятному ощущению прикосновения к истории у стен тысячелетнего замка французских королей по соседству с охотничьей виллой. Не припомню, чтобы Вожель угощал нас жареными фазанами, – может, он не выкупил право на охоту в королевском лесу Сен-Жермен, а может, стрелял по фазанам, но безуспешно. Ходили разговоры, что издатель отнюдь не владелец виллы, а лишь арендатор. Что ж, это возможно: охотничий домик Людовика мог оказаться Люсьену Вожелю не по карману. Тогда кому по карману? Кто, проще говоря, давал деньги? Кто платил за икру, гусиный паштет с трюфелями и вино, лившееся рекой? Эти непраздные вопросы не слишком-то занимали наше юное воображение, раскрепощавшееся на лоне дивной природы, вдали от шума городского. По воскресеньям, а нередко и в будние дни на вилле в неформальной раскованной обстановке творилась смычка между людьми двух миров: европейского и советского. И, к обоюдному удовольствию, выяснялось по ходу застолья, что советская Россия вовсе не враждебна Западу и на уровне культурных людей может разговаривать с ним на одном языке: не так страшен черт, как его малюют.

Как черт или не как черт – это придет потом. А в лесу Сен-Жермен я и мои литературные собратья-сюрреалисты склонны были усматривать в этих приятельских встречах эстетическую начинку, а никак не политическую. Прозренье тоже придет потом, позже – но не опалит нам роговицу: было бы странно, если б Москва не пыталась подспудно, без излишнего шума вывести свою страну из жесткой изоляции, в которой она оказалась после смуты семнадцатого года. Для этого она прежде всего нуждалась в преданных партийных единомышленниках на Западе или, по меньшей мере, в левонастроенных приятелях и сподвижниках, а таких в Европе и Америке насчитывалось немало: послевоенный мир если и хотел куда-то двигаться, то влево. Кремль оказался бы слеп как крот, если б не поспешил воспользоваться сложившейся ситуацией себе на пользу – и он так и сделал: в московском руководстве встречались зоркие люди. Сказать, что мы ни о чем не догадывались, сидя за столом на лужайке перед виллой Люсьена Вожеля? Правдивей сказать: мы не хотели догадываться; наши новые советские знакомцы оказывались симпатичнейшими ребятами, не говоря уже о великолепных русских девушках, украшавших наше «охотничье» общество, как райские яблочки ветви яблоневого дерева. Завести роман с русской, а то и жениться на ней – что могло быть экзотичней и милей!

Во Франции так называемый простой народ, человек с улицы, на призывы Москвы не откладывая устроить рабоче-крестьянскую мировую революцию не повелся. Экспорт большевистского опыта не состоялся, пожар мировой революции не разгорелся. Необходимо было придумать и разработать новую тактику.

Любыми средствами приблизить к себе западную леволиберальную творческую интеллигенцию – это была блестящая идея! Брильянтовая! На ее осуществление ни денег было не жалко, ни усилий. Априори настроенные антибуржуазно, мы требовали от буржуазных властей свободы без берегов – как будто у свободы могут быть берега. Писатели и художники, мы были бунтарями, дрожжами инертного общества. Иными словами, мы были как раз теми, кого московским политическим стратегам проще всего было привлечь на свою сторону – если не в рамках мировой революции, то в бархатных тисках дружбы между интеллектуалами или борьбы за мир во всем мире. Наше воздействие на публику – литературное, философское, поведенческое – было куда важней, чем если бы мы принялись кидать в буржуев гранаты и, борясь с несправедливым капитализмом, подкладывать мины под железнодорожные рельсы. Сами о том не догадываясь, мы становились агентами влияния кремлевских идеологов, действовавших через свои спецслужбы. Более того, если бы кому-нибудь пришло в голову сказать мне, что я агент советского влияния, я бы просто расхохотался ему в лицо.

Я бывал на «Фазаньей ферме» лишь наездами и со всеми приезжими, разумеется, пересечься не мог, но я слышал от завсегдатаев о тех, кто здесь по традиции отметился и уже вернулся в Москву. Да я и наших французов повстречал далеко не всех, с кем мог бы здесь повидаться. С неуловимым Андре Мальро мы разминулись несколько раз, а потом Вожель нашептал мне, почему-то на ухо, что Мальро уехал в Китай помочь китайцам устроить революционный переворот и поспособствовать им в строительстве коммунизма. Андре в Китае, у Желтой реки, учит китайцев устраивать переворот! Как это увлекательно и интересно! Я бы тоже туда поехал, если бы меня кто-нибудь пригласил.

Все закончилось с началом войны в Европе: идея обработки левых интеллектуалов себя на время изжила. Званые приемы закончились. Вожель, спасаясь от нацистов, эмигрировал в Америку и вернулся в Париж после капитуляции гитлеровской Германии.

А мне по сей день «Фазанья ферма» дорога тем, что в королевском охотничьем домике я впервые лицом к лицу столкнулся со своей судьбой – Любой Красиной. Первая встреча оказалась мимолетной: столкнулись и разошлись – такое случается. Но это любовное приключение осталось зарубкой в нашей памяти – ее и моей – и продиктовало весь ход нашей дальнейшей жизни; такое тоже изредка бывает.

Люба, младшая из трех сестер – трех дочерей Леонида Красина, близкого соратника Ленина, влиятельного посла Москвы в Париже и Лондоне, выросла на Западе. Ее приверженность фундаментальным западным ценностям несомненна – возможно, она утвердилась в этом своем мировоззрении, наслушавшись разговоров не для печати в доме отца. После смерти Ленина положение этого высокопоставленного политического чиновника пошатнулось: Сталин с подозрением относился к ленинской гвардии, не склонной гнуть шею перед новым вождем, набиравшим силу. В Лондоне, вдалеке от Кремля, опытный подпольщик посол Красин трезво оценивал тревожную ситуацию в Москве, не представлявшую секрета и для его домочадцев. Пересидеть лихое время в Лондоне, избежать репрессий на родине – об этом можно было только мечтать. Но мечта осуществилась: Красин безмятежно скончался на любезной чужбине за десять лет до моей встречи с его дочерью.

Этой встрече, по логике вещей, я обязан моему другу Луи Мартену-Шоффье – по его рекомендации я впервые получил от Люсьена Вожеля приглашение на «Фазанью ферму». И в первый же приезд увидел Любу среди гостей – ей было тогда двадцать два года. Эта случайная встреча означила красную строку в книге всей моей жизни.

А Луи? Ведь это он, пусть невольно, пусть случайно, связал в один узелок наши судьбы – мою и Любы. Но и в случайности люди со скептическим прищуром глаз находят пересечение двух закономерностей… Мартен-Шоффье, начиная со знакомства в литературном киоске «Пощечина общественному вкусу», повсюду мне сопутствовал как верный ангел-хранитель: в литературе, в журналистике, в антифашистском подполье, в моей газете «Либерасьон», где был моим первым помощником и постоянным автором, на которого я всегда мог положиться как на самого себя. Мой друг Луи, в доме которого в Лионе на высоком речном берегу я находил надежное убежище в годы гитлеровской оккупации. Этот дом с двумя выходами казался мне островком надежды посреди моря, вздыбленного смертоносной бурей войны. Я так и называл его – остров.

7. После стихов, перед прозой

Вот странно: чем гуще наливалось тучами небо над Европой, тем сильней тянуло меня от стихов к прозе. Многие считают, что стихотворчество – прекрасная болезнь роста; что ж, может, так оно и есть.

Муссолини в Италии, Гитлер в Германии – тут было над чем задуматься вольнолюбивому французу. Карикатурное народовластие наступало на Европу, оно по-строевому печатало шаг, что, вообще-то, несвойственно свободному человеку, шумно дышало, и дыхание это было зловонным. Обветшавшие империи крошились на глазах, и одурманенная новыми, невиданными ранее социальными поветриями публика радовалась от души, разве что пузыри не пускала. Еще бы – глас народа услышан, демократия на марше! И вот в фашистской Италии поезда наконец-то пошли по расписанию, а в Германии национал-социалисты взялись за дело, расправились с безработицей, как повар с картошкой, и размер пенсий для трудового народа теперь выше всяких похвал. Не говоря уже о вскрытии национального нарыва: злокозненные евреи, эти алчные чужеродцы, оказались корнем всех зол – они развязали Первую мировую, они продолжают грабить народ. Евреи – международный синдикат заговорщиков, от него надо избавиться раз и навсегда, и начать следует с Германии, которая превыше всего. Одним словом, хайль Гитлер!

Не так давно, до счастливого присоединения к богемным поэтам-сюрреалистам во дворе издательства «Геометрический фазан», я, пожалуй, с незначительными поправками, но принял бы эти сомнительные утверждения. А что? Глас народа – глас Божий! Фашизм и нацизм – воля народа! Демократические выборы – венец народовластия!

Прошедшие годы подкорректировали мое мировоззрение. Вольная власть анархии, несовместимая с нацизмом, занимала мое воображение, а высокомерный антисемитизм поблек на фоне новых знакомств и приятельств. Когда тебе за тридцать и голова служит не только для того, чтоб было на что натянуть берет, так и не обнаруженный в споре с Полем Элюаром, мысли о политическом устройстве общества волнуют уже больше, чем десятью годами раньше. Вот меня и кренило в сторону прозы. Примером отважного сопротивления наплывающему со всех сторон политическому мраку стал для меня мой давний товарищ по сюрреалистическому кружку Пьер Дрие ла Рошель с его философскими суждениями.

Покуривая бамбуковую трубочку, примиряющую с жизнью, я отстраненно рассуждал об опасностях, окружающих нас. Скрытые угрозы, исходившие от горлопанов и упакованные в обещания скорого прихода светлого будущего, казались мне размазанными и рассчитанными на дураков. С серо-голубых опиумных высот и эти угрозы, и сами популисты-горлопаны выглядели в моих глазах несколько иллюзорно, и только война, единственно война, могла одномоментно, словно поменяв декорацию, обратить иллюзию в реальность. Но войны пока не было, она зрела, как сыр в сыроварне.

Не только частые дружеские вечеринки связывали меня с Дрие ла Рошелем. Умнейший Пьер, как никто, быть может, другой, разбирался в тонкостях литературы; долгие часы проводили мы над моими рукописями, его оценки были исчерпывающими и всегда доброжелательными; они немало мне помогли в работе над стихами и ранней прозой. В середине тридцатых литературные его суждения стали резче и острей, он утвердился во мнении, что, когда говорят пушки, музы молчат. И хотя пушки еще не заговорили, ждать, как полагал Дрие, осталось уже недолго. Накануне новой войны писателям следовало определиться и занять свои позиции под огнем. Нерешительность будет приравнена к трусости, нейтралитет – к измене.

Все было учтено безукоризненным Дрие ла Рошелем, кроме одного-единственного, но зато основополагающего фактора – теория далеко не всегда совпадает с практикой. Пьер доказал это своей жизнью и своей смертью.

Чужая душа – потемки, как бы хрустальна и прозрачна она ни была. Да что там чужая! Иногда и своя собственная затемняется и перестает пропускать свет и взгляд. Может, это и к лучшему: сплошная прозрачность человечества завела бы всех нас в тупик деградации. Грехи на то и даны нам, чтоб терзаться и каяться, и это очищает душу от присущей ей скверны. Встречаются, правда, такие, кто и не думает каяться, а грехи считает святой добродетелью, – но их все же меньшинство, и это вселяет надежду.

Не собираюсь судить моего друга Дрие ла Рошеля строго, да и вообще, какой я ему судья! Но случилось то, что случилось: я попросил Пьера рекомендовать мою книжку к изданию в самом престижном французском издательстве «Галлимар», где к мнению известного писателя относились с уважением и его рекомендация сыграла бы решающую роль. Дрие ла Рошель с дружеским энтузиазмом взялся мне помочь и выполнить мою просьбу.

«Галлимар» отличался от «Геометрического фазана», как «Геометрический фазан» от островных просветителей-каменотесов, высекающих зубилом на скале историю своего дикого племени в картинках. Моя книжка в издании «Галлимара», вполне возможно, помогла бы мне укрепиться в литературных рядах и открыла бы передо мной путь к признанию и успеху. Окрыленный обещанием Пьера, я нетерпеливо ждал официального ответа и даты выхода книги в свет.

Ответ не заставил себя долго ждать: книга была отклонена «Галлимаром». То был действительно гром с ясного неба. Пьер лишь беспомощно пожимал плечами. Свой отказ издательство, не вдаваясь в подробности, объясняло недостаточно высоким художественным уровнем представленного текста. О внесении поправок и дальнейшем сотрудничестве не было и речи.

Годы спустя я узнал, что Пьер изначально не рекомендовал «Галлимару» издавать мою книгу по причине ее художественного несовершенства. Обсуждая со мной рукопись, мой друг оставил свое мнение при себе – ему не хотелось меня расстраивать. А вот издательство после консультации с Дрие ла Рошелем ответило автору без всякого смущения – от своего имени и своими словами… Эта невеселая история не сокрушила под корень сюрреалистическую дружбу между мною и Пьером, но добавила каплю горечи в наши отношения.

Дружба дружбой, а отчетливый и острый анализ мировой политической ситуации в широкой философской трактовке Дрие ла Рошеля не имел себе равных; трещина в наших отношениях не мешала мне это признавать. Неизбежность новой мировой войны Дрие видел в агрессивной идеологии европейских национал-социалистов и довольно робких попытках консервативных режимов противостоять потоку их популистской пропаганды, привлекающей все больше людей в государствах, сохраняющих приверженность демократическим принципам: Франции, Британии, Скандинавских странах. Во главе фашистских режимов стояли одержимые диктаторы, а иначе и быть не могло; фальшивое народовластие служило им опорой военного расширения «жизненного пространства», все властные составляющие беспрекословно подчинялись их воле. Конструкция этих режимов была подобна финансовой пирамиде: малейший затор в продуктивном наращивании усилий мог привести к обрушению. Сеть подпольных ячеек опутывала Старый Свет, и лучшим средством для укрепления влияния фашистского социализма и захвата мировой власти могла бы стать победоносная война.

Особый интерес у проницательного Дрие ла Рошеля вызывала Советская Россия. Он видел в ней ту же безжалостную антинародную диктатуру, только азиатского разлива. Направленная на захват мира тактика экспорта революции в Европу потерпела крах. Москва не собиралась идти войной на Константинополь и приколачивать щит к вратам Царьграда, но внешняя экспансия ничуть не уступает войне с внутренним врагом – собственным народом. Более того, развивал свою мысль вольнолюбивый сюрреалист Дрие ла Рошель, запугивание народа всеми средствами, внедрение постоянного страха в его подсознание способствует укреплению власти тирана куда результативней, чем стрельба на границе или вдали от нее. Страх правит народами!

В хозяине Кремля он не находил антагониста Гитлеру: слишком много черт сближало этих двух деятелей, и конкурентная близость подталкивала обоих к союзу и дальнейшей всеобщей фашизации. Политические интересы превыше всего – долгосрочные и преходящие! И личная симпатия играла тут не последнюю роль: Сталину было чему поучиться у своего германского коллеги. Союз между Берлином и Москвой мог бы сулить непредсказуемые последствия Европе и миру; Пьер, насколько возможно, не испытывал сомнений по этому поводу и видел будущее в багровых военных тонах.

Прекрасная Франция не желала внимать его прогнозам и предостережениям, и чопорная Англия от нее не отставала. Едва оправившись от ужаса Великой войны, европейцы не желали думать о новой. Люди влюблялись, женились, сходились и расходились, женщины в муках рожали детей, не представляя их в солдатской форме с оружием в руках. А далеко за океаном, в Новом Свете, и вовсе никого особенно не занимало восхождение европейских тиранов; американцы жили своей, особой жизнью, стремясь вырвать у нее все, что только возможно, и без оглядки. Мне и моему рано угасшему другу Жаку Риго такая жизнь казалась интересной и захватывающей, и мы, видя в ней новую цивилизацию, пришедшую на смену нашей, старой, хотели взглянуть на нее собственными глазами. Женитьба на американках соответствовала бы нашим намерениям.

А Пьер никуда не собирался, американская цивилизация не входила в сферу его непосредственных интересов, хотя и не оставляла его совершенно безразличным. Он жил без всплесков со своей славянской женой Оксаной Сенкевич и терпеливо дожидался начала новой Великой войны, и дождался – увидел крушение наивного мифа о взаимоуважительном мирном сосуществовании племен и народов. Нельзя безжалостно разрушать мифы и смешивать их с кровью и гноем. Виновник такого разрушения – фашизм, где бы он ни проклюнулся и ни расцвел. Я ненавижу фашизм. Он возводит ложь в государственный закон, а говорящий правду обречен.

Время похоже на штопор для откупорки бутылки вина – надо только потянуть получше, и откроются приятные перспективы. В будоражащем вихре удовольствий, за которым военная угроза была просто непредставима, я медленно, почти ползком поднимался к границе успеха – самой первой, астрономически далекой от сияющей вершины. Мало-помалу, шажок за шажком – и поле моих новых знакомств, расширяясь, расположилось за очерченным кругом поэтов-сюрреалистов, угадавших во мне своего и приветивших за общим столом в киоске «Пощечина общественному вкусу». Одним словом, оставаясь в рамках нашего литературного содружества, каждый из нас тем не менее шел своим путем, выбирая собственные жизненные ориентиры. Устройство быта, пусть даже богемного, требовало специфических усилий. И денег, которых прискорбно не хватало: литература кормила впроголодь, а опиум стоил дорого.

И тут, к немалому своему удивлению, я внезапно разбогател.

Нет-нет, то было не свалившееся на меня невесть откуда сказочное наследство – замки, поля и охотничьи угодья. Ничего подобного! Печатаясь ради заработка и присущего всякому молодому автору утоления жажды успеха, я набирался писательского опыта. Но постоянной работы не было, а следовательно, и регулярного заработка.

Через своих дальних родственников (пригодилась наконец голубая кровь!) я свел знакомство с президентом компании по теплоснабжению, крупным промышленником и магнатом Марселем Ульрихом, как раз подыскивавшим «приличного человека» на пост руководителя отдела по связям с общественностью. Мое аристократическое имя в глазах магната бежало, как говорится, впереди меня, и я был приглашен Ульрихом на должность. Служба сюрреалиста в компании по теплоснабжению! Сама эта формулировка вызывала у меня горькую усмешку, но выбора не было, и я согласился на необычное предложение.

Компания вела дела с размахом, не ограничиваясь поставками кипятка. Вскоре после моего вступления в должность я успешно провернул две операции по торговле недвижимостью. «У тебя это пойдет, – предрек мне мое будущее Марсель Ульрих. – Продолжай!»

Хозяин теплоцентрали как раз подыскивал новое, более просторное помещение для компании и вспомогательных служб, и мне было поручено принять участие в поисках перспективных вариантов. Нетрудно догадаться, что в дебрях торговли домами я разбирался не лучше, чем в тайнах китайского правописания. Тем не менее ничто не могло укротить мой напор; меня подгоняло желание не ударить в грязь лицом и каким-то неведомым образом выйти сухим из воды.

Иногда, очень редко, выходит так, что дилетант совершенно случайно преуспевает в какой-нибудь сделке больше, чем профессионал. И это оказался как раз тот случай! В моих бессистемных поисках я наткнулся в центре Парижа на «горящий» дом, владелец которого, по огорчительным личным причинам и на вполне законных основаниях, желал избавиться от него как можно скорей и по более чем скромной цене. Успешность сделки решали часы, если не минуты. Стороны, с моей подачи, быстро пришли к полюбовному соглашению, что было лишь частью моего хитроумного плана, включавшего в себя сложную цепочку покупок, продаж и обменов и завершавшегося передачей в собственность Ульриха приглянувшегося ему здания школы. Сумма моего гонорара и комиссионных составила кучу денег, и она открывала передо мной изумительные возможности. Некоторые завистливые наблюдатели даже подозревали, совершенно безосновательно, что дело тут нечисто… Банк, куда я решил поместить свои деньги, принял меня с почетом и уважением; а я, с некоторой брезгливостью в очередной раз, зато теперь на собственном примере, убедился в том, что не человек делает деньги, а деньги – человека. И еще в том, что чем больше денег, тем лучше.