Текст книги "Жестяной пожарный"

Разбогатев, первым делом, разумеется, я уволился из компании по теплоснабжению. Освободившись от навязчивых служебных хлопот, можно было целиком посвятить себя личной жизни. На моем матримониальном горизонте в те веселые дни сверкала бриллиантовым светом недостижимая, как показалось бы на первый взгляд, звезда – американка Грейс Темпл Рузвельт, с которой я был знаком поверхностно, встречался всего несколько раз, и то на публике, но которая оставила глубокий след в моем сердце. Ее недостижимость объяснялась простой и всем понятной причиной: она была замужем. Пусть формально, пусть более чем условно – но как бы замужем! В ближайших планах ее гражданского мужа, племянника будущего президента США Франклина Делано Рузвельта, не было, судя по игривым замечаниям американской красавицы, и намека на предстоящий окончательный разрыв. Этот факт меня настораживал, но не слишком, наоборот, еще сильней разжигал во мне желание завоевать Грейс и по всем правилам жениться на ней как можно скорей. Я был уверен, что всякой вещи под солнцем приходит конец, и эта счастливая уверенность держала меня на плаву в синей заводи жизни. Должен прийти конец и матримониальным узам пока еще не моей Грейс, и чем раньше, тем лучше. Нужно начинать осаду и готовиться к штурму семейной твердыни президентского племянника. Карфаген должен пасть!

Осада началась с подкопа под крепостную стену: написана и издана книга «Визит американки», проиллюстрированная гравюрами неподражаемого Анненкова, отчасти эротического содержания. Вот действительно замечательный русский мастер! В том же году он нарисовал мой портрет – лучший из всех, которые были с меня написаны и нарисованы. Я вижу в нем себя даже не как в серебряном зеркале, хотя портретное сходство изумительное – в этом одна из отличительных черт анненковского мастерства, – а как на голубом шелке неба, где запечатлены без прикрас все живущие на земле создания. Художник увидел меня насквозь, разглядел во мне черты, которые я сам склонен затемнять и затушевывать.

Я был уверен, что эта бронебойная книжка, замеченная и отмеченная в печати, не просвистела мимо внимания моей избранницы. Интерес к книге подогрел и ее раритетный, на веленевой бумаге, тираж – 280 экземпляров, и эксклюзивное оформление. Для друзей издательства было напечатано двадцать экземпляров, обернутых в кальку, с двойным набором пронумерованных римскими цифрами гравюр Жоржа Анненкова.

Налет эротизма в «Визите американки» ничуть не смутил закаленных парижан. Культ фаллизма – полного превосходства мужчины над женщиной, – взломав границы нашего сюрреалистического круга, воцарился во французском обществе. Женщине отводилась подобающая роль в игре, которую уверенно вели мужчины. И такое положение устраивало всех действующих лиц, скользящих по сцене. Моя всесокрушающая страсть к американке была близка и понятна и моим коллегам-фаллистам, да и любому французу с улицы: всех нас вела тяга к женщине и непреодолимое желание обладать ею – для вкушения от райского плода и ради самоутверждения нашей мужской породы.

Страсть – пожалуй, последнее естественное чувство, сохранившееся в неприкосновенности от начала времен; иногда оно пересиливает доводы разума и диктует нам линию поведения. Точка в осаде Грейс, моей будущей жены, была поставлена страстью, и ничем иным; хорошо, что не свинцовая точка.

Все мои любовные волны, эти бурлящие валы, разбивались вдребезги о неприступный каменный берег Грейс Рузвельт: она не желала поднимать белый флаг, не хотела становиться баронессой д’Астье. Я следил за ней, мое терпение приближалось к точке кипения. Однажды она отправилась в Лондон в сопровождении какого-то своего очередного кавалера, отношение Грейс к которому не вызывало у меня сомнений. И я, с револьвером в кармане, последовал за ними.

На лондонской людной улице я нагнал парочку и без вступлений и промедлений сказал:

– Или ты, Грейс, тут же оставишь этого господина, пойдешь со мной и немедленно вернешься в Париж, или я сейчас застрелю тебя, его и, возможно, себя.

Грейс была испугана, но и заинтригована. Ее кавалер понял, что мое намерение не пустая угроза, и готов был отступить. Стрелка весов пришла в движение, стрелка указала на меня. Через месяц мы с Грейс поженились. Моя мечта сбылась с третьего раза: торговка Марта из Версаля растворилась в прошлом, тулонская Любовь умерла у меня на руках. Грейс была третьей. Но не последней.

Делать подарки – что еще так радует сердце и освежает душу! И вот ведь что удивительно: чистосердечный даритель получает от дарения не меньше солнечной радости, чем получатель, а иногда даже и больше.

Говорят, что цветок василек, сорванный доброй рукою на каком-нибудь пустыре и протянутый любимой девушке, дорог для нее, как дареный особняк в вишневом саду. Я думаю, это художественное преувеличение: особняк все же дороже. Кроме того, всякому подарку свое время и место – васильку свое и особняку свое.

Букет на пустыре можно собрать задарма, а для более весомых подарков нужны деньги. Деньги у меня были.

У одного из самых известных парижских ювелиров месье Меллерио с улицы де ля Пэ я покупаю подарок для Грейс – крупный бриллиант чистейшей воды. Меня так и тянет сказать: размером с собачий глаз, но я воздержусь – камень был немногим меньше. А мне никто не делал никаких подарков, поэтому я решил сделать себе подарок сам: купил роскошный автомобиль фирмы «Делаж» – на таком в ту пору ездил Бенито Муссолини. Таким образом я выиграл вдвое: получил удовольствие и как даритель, и как получатель. Над этим кажущимся парадоксом я рассуждал, покуривая бамбуковую трубочку, в обществе моего слуги-индокитайца и трех сиамских кошек, к которым я был привязан необычайно. Хочу думать, что и они испытывали ко мне расположение, несмотря на вздорность характера.

Наша совместная жизнь с Грейс шла довольно-таки размеренно, своим чередом. С памятного лондонского приключения, чуть было не закончившегося стрельбой из револьвера, ничто не сотрясало нашего существования, вошедшего в берега быта. У нас были общие друзья, но завелись и собственные – и у нее, и у меня. Мы, по обоюдному согласию, вели вполне свободный образ жизни, ни в ком не вызывавший ни пересудов, ни нареканий. Я знал, что во всем этом был скрыт отголосок наших непотускневших вожделений, о которых мы столько рассуждали с Жаком Риго, оборвавшим свою жизнь.

Мы оба мечтали жениться на американках, этих носительницах иной, во многом чуждой нам, но привлекательной цивилизации, которую мы хотели постичь на собственном опыте. Были у нас и планы помельче: Жак видел себя за рулем «роллс-ройса», я – за рулем «делажа». Все это сбылось – у Жака раньше, у меня чуть позже. Крушение американских надежд Жака Риго ничуть меня не обескуражило, я решил продолжать американский опыт, избегая ошибок моего покойного друга. В конце концов, столкновение двух цивилизаций не может пройти безболезненно.

Весну мы с Грейс встретили на небольшом изысканном курорте Брид-ле-Бен в Савойе. Денежная публика проводила время в термальном бассейне, либо развлекалась флиртом, либо, лежа в полосатых шезлонгах, изнывала от скуки на террасах своих отелей. Некоторые, наиболее беспокойные, коротали вялотекущее время в залах местного казино. Я был как раз одним из таких: не будучи искусным игроком и не умея толком играть ни в одну из карточных игр, я целиком доверялся интуиции и азарту. Этого было недостаточно, чтобы выигрывать, но зато отлично разогревало кровь и разгоняло хандру.

Как-то раз я коротал вечер за столом казино, обтянутым зеленым сукном. Играли в покер. Против меня сидел игрок средних лет, одетый богато и с изяществом. Ему везло, деньги так и текли к нему в руки. Это был один из семьи банкиров Ротшильдов – везунчик и к тому же еврей. Меня охватило безотчетное раздражение, я страстно желал остановить успех моего визави: начал вовсю блефовать, одновременно поднимая ставки. Не с холеным Ротшильдом, поглядывавшим на меня из-за карточного стола с некоторым удивлением, я вел сражение, а со всеми евреями вкупе, со всем их чужеродным племенем, захватившим наши французские банки, и торговлю, и газеты, и даже общественную жизнь. Евреями, учинившими переворот в России, захватившими власть и ограбившими нашу семью. Я должен был выиграть этот бой, одержать верх над еврейскими выскочками, над всеми этими семьями, управляющими миром!..

Не прошло и полутора часов, как я проигрался в пух и прах.

Проигрыш был значительный – тридцать тысяч франков. Похмелье наступило наутро. Оплата карточных долгов не терпит отлагательств, это закон чести. Следовало немедленно связаться с моим банком и заказать наличные деньги; так я и сделал.

Ответ был сокрушительный: я уже пересек красную линию допустимых трат, мой счет пуст, как карман мертвеца. Малую толику моего бывшего состояния я вложил, по рекомендациям обаятельных финансовых мошенников, в сомнительные предприятия, гарантировавшие стремительный высокий доход, – но и эти предприятия, информировал банк, потерпели крах и лопнули, и несчастная толика испарилась, как водяные брызги на раскаленной плите. Грейс, в общих чертах посвященная мною в события минувшей ночи, словом и телом выражала мне живейшее сочувствие, упрекая лишь в том, что я никогда не проявлял должного интереса к банковским отчетам и даже не думал вникать в их содержание. Пожалуй, она была права: не думал, не вникал. Теперь наступил час неприятных раздумий: евреи снова выиграли, я банкрот.

Впрочем, тут и думать было особенно не о чем – прежде всего нужно было реализовать дареный бриллиант чистой воды. Перевод камня обратно в наличность вызвал осложнения: драгоценная игрушка была куплена мною в кредит, еще не погашенный до конца. Таким образом, я оказался в долгу и перед ювелиром.

Потеря камня не очень-то меня расстроила: бриллианты – дело наживное, сегодня они есть, завтра их нет. Тем более злопыхатели всегда найдут повод пустить слушок, что драгоценность фальшивая, будь то даже знаменитый «Кохинур» из короны британских королей. А нет бриллианта – не будет и сплетен. Думаю, Грейс не разделяла эту мою позицию на все сто процентов.

Вслед за камнем наступил черед моего великолепного автомобиля «делаж»; пришлось, с болью сердечной, расстаться и с ним. С тяжкой грустью глядел я, как воплощение моей мечты о прекрасном выводят со двора. Муссолини, такой же, как и я, поклонник этой модели, не перенес бы подобного удара. А я перенес, хотя и не без труда. Чувство полновластного обладателя этого роскошного льва на колесах теперь было мне знакомо, и это немного скрашивало боль утраты.

Вырученные деньги ушли на оплату долгов; Ротшильд мог быть удовлетворен. Теперь мне в очередной раз предстояло решать проблемы заработка. Возвращение в городской распределитель кипятка претило моей вольнолюбивой натуре, да никто меня туда и не звал. Литературный доход представлялся, и совершенно обоснованно, недостаточным для содержания семьи.

По совету и с помощью одного из моих обеспеченных приятелей я открыл на набережной Орлож книжный магазин под вывеской «Обретенное время», побуждающей подкованного книгочея обратиться мыслью к знаменитому роману Пруста «В поисках утраченного времени». Зайдите в магазин, читатель, и вы найдете все, что ищете! Заходите же! Мой магазин открыт до полуночи, в то время как вся парижская книготорговля закрывается в шесть часов вечера! Придуманная мною многообещающая вывеска мне нравилась: будь я книгочеем, непременно бы заглянул.

Но торговля шла вяло, покупателей было мало. Эксклюзивные издания, избранные эссе и сборники стихов пылились на полках. Закон книготорговли «чем хуже книга, тем лучше она продается» я не желал принимать в расчет. Не прошло и несколько месяцев, как магазин пришлось закрыть: «Обретенное время» было утрачено, и, кажется, навсегда.

Но тут передо мной вынырнул из омута судьбы еще один шанс устроить свою жизнь.

Ну конечно же я снова говорю о Любе Красиной, встреча с которой на «Фазаньей ферме» – ей тогда только-только исполнилось двадцать два, она была разведена с политиком-радикалом Гастоном де Бержери – отвела ей заглавную роль в моей судьбе. Возможно, пороховая искра взаимного интереса и пробежала тогда между нами, и обожгла. Возможно… Потом мы вращались в одном кругу, встречались время от времени в обществе, и взгляды, которыми мы обменивались при встрече, были чуть-чуть более пристальными, чем принято в подобных случаях. Что ж, случается и такое.

Брак между Любой Красиной и Бержери оказался нестойким, страсть поблекла, отношения зашли в тупик. Конечно, до Любы доходили слухи о моих злоключениях – я их не скрывал, хотя и не выпячивал. На какой-то вечеринке она представила меня своему новому поклоннику, немецкому режиссеру Максу Офюльсу, бежавшему из Германии во Францию от набирающего силу нацизма. Офюльс показался мне неплохим парнем, но что-то похожее на ревность царапнуло по сердцу. Так, строго говоря, не должно было быть – но так было.

Через несколько дней в нашей с Грейс квартире раздался телефонный звонок: звонила Люба. С силой вжимая трубку аппарата в ухо, чтобы не пропустить ни звука, я с замиранием ждал, что скажет мне Люба Красина, и был готов ко всему: к взрыву счастья и крушению ни на чем не основанной надежды. Впрочем, надежда на прочном основании – это уже уверенность, а я был далек от нее.

– Манэ, вы очень понравились моему Максу, – начала Люба, и брови мои поползли вверх. – Он как раз собирается снимать кинофильм из парижской жизни: любовь утонченного аристократа к провинциальной крестьянке – она попробовала себя в мюзик-холле, потерпела неудачу и вышла на панель. В роли аристократа он видит вас: томительная красота и взгляд, опаляющий ледяным огнем. Это будет настоящая бомба на экране!

Мне очень хотелось спросить, кто сыграет музыкальную крестьянку – не Люба ли? – но я сдержал свое корыстное любопытство.

– Встречаемся в кафе «Флоранс», – продолжала Люба. – Оденьтесь как потомственный аристократ на светский раут. Макс очень ценит правдоподобие.

– Обязательно оденусь, – ответил я и усмехнулся, представив себе покойного папа́ – как бы он отреагировал на то, что его сын Эммануэль собирается играть в кино барона, влюбившегося в проститутку.

Но успешная кинокарьера сулила и сказочные заработки. На встречу я явился во фраке, сохранившемся от недавней роскошной жизни, с белой гвоздикой в петлице. Насчет томительной красоты Люба, к моему удовольствию, порядком преувеличила, зато мой взгляд, искаженный житейскими заботами и одурманенный опиумом, опалил бы и дубовое бревно.

Режиссер бесцеремонно рассматривал меня со всех сторон, как манекен в витрине магазина. Наконец он вынес свое решение: я получу в его фильме, довольно-таки бульварном, отнюдь не главную, а третьестепенную роль барона во второстепенном эпизоде. Спасибо и на том: как видно, фрак и гвоздика все же сделали свое дело. Теперь Макс уже не казался мне таким симпатичным, как во время нашего знакомства несколько дней назад. Но Люба Красина из-за плеча режиссера по-заговорщицки кивала мне головой, и я с легким сердцем согласился играть третьестепенного барона.

Фильм был снят и провалился с треском. Ничто ему не помогло: ни мое участие в нем, ни горькая судьба доведенной до крайности крестьянки – девушки трудной судьбы. Моя кинокарьера закончилась, так и не начавшись.

Я снова проиграл в соревновании с житейской удачей. Зато моя победа над Максом Офюльсом была несомненна: пока снимали фильм, мы с Любой вновь потянулись друг к другу, а режиссеру была дана отставка.

8. Опиум

Я не афишировал свои отношения с Любой Красиной, которую, по первой букве ее фамилии, ласково называл Кей, но и не скрывал их; все, кому надо и не надо, о них знали и делали вид, что совершенно не в курсе дела; так было устроено наше общество. Догадывалась, разумеется, о нашем романе и Грейс, но это и ее не волновало ничуть: пережив упоительный шторм страсти, мы остановились на свободе друг от друга и теперь успешно пользовались всеми преимуществами такого семейного расклада.

Время течет, как ручей, а люди сидят на берегу и тупо глядят на бегущую воду времени – это даже не поэтический образ, это сухая констатация факта. После моего кинопровала я не вел счет ни дням, ни неделям, пока не огляделся и не увидел себя автором репортажей в популярном и любимом парижанами журнале «Марианна». Этот журнал принадлежал Гастону Галлимару и поначалу предназначался для популяризации – иными словами, для рекламы – книжной продукции издательского дома «Галлимар», о котором я уже упоминал не без горечи. Но не прошло и нескольких месяцев, как «Марианна» привлекла авторов с громкими именами, окрепла и, не утратив девичьей прелести, вышла по количеству продаваемых экземпляров на третье место в Париже. Принадлежность к редакционному составу «Марианны», возглавляемому левоцентристом Эммануэлем Берлем – блестящим умом, чистейшим продуктом высшей еврейской буржуазии, – априори означала высокую профессиональную пробу журналиста. Замечу в скобках, что я туда попал не по счастливой случайности: кто-то из моих влиятельных друзей, может быть все тот же Дрие ла Рошель, составил мне протекцию. Да-да, я этого совсем не исключаю: памятуя о том, как он втихомолку зарубил мою книжку у «Галлимара», Пьер решил теперь, все так же без лишних разговоров, поспособствовать мне в моей журналистской карьере. Это было рискованно: свой путь в профессиональную журналистику начинали двадцатилетние юнцы, а мне уже шел четвертый десяток. Так или иначе, через полгода почтенная публика если и вспоминала обо мне по той или иной причине, то не как о поэте д’Астье, а как о журналисте д’Астье. Я принимал это с удовлетворением, но предпочел бы, чтобы все было наоборот.

Моя популярность стремительно набирала обороты: стотысячные тиражи журналов и газет ни в какое сравнение не шли с микроскопическими тиражами стихотворных сборников поэтов-сюрреалистов. Да и сама наша богемная компания, собиравшаяся когда-то в буфете «Пощечина общественному вкусу», понемногу, но безвозвратно изживала себя и растворялась без следа: одни уходили влево и присоединялись к коммунистам, другие подавались вправо – к фашистам, а третьи откладывали перо в сторону и прекращали сочинять.

В «Марианне» я вел рубрику, к которой читатели были совсем неравнодушны, – «Огни Большого города». В своей колонке я публиковал ночные репортажи со светских раутов, куда было принято являться во фраках, из модных ресторанов и кабаре; то были живые свидетельства, я знал все эти заведения не из вторых рук, и моим описаниям верили безоговорочно. Во мне видели завсегдатая большого света, куда немногим дано было заглянуть, признанного авторитета в области столичной ночной жизни для избранных. В сущности, это было справедливо.

Не ограничиваясь слегка распутной, отдающей желтизной «Марианной», я время от времени писал статьи в популярный иллюстрированный журнал «Вю», и их охотно там печатали. Читатели этого журнала склонялись к политике, и такие мои аналитические статьи, как «Ни коммунизма, ни фашизма», удовлетворяли их запросам. Еврейская тема также их волновала; мой антисемитизм под влиянием окружавших меня евреев, по преимуществу с русскими корнями, к тому времени немного поугас, и я сдержанно высказывался по этому вопросу, но публика по-прежнему желала видеть во мне закоренелого юдофоба – колумниста антисемитской газеты «1935». А то, что меня интересовало – индивидуалистическое начало любого общества, включая и французское, – воспринималось обывателем с опаской: буржуазия видела в одиночках ниспровергателей порядка и разрушителей традиционного уклада, а мещане охотно кормились слухами о сумасшедших анархистах, толкающих мир к хаосу. Но я продвигал свои идеи повсюду, где мог: и в периодике, и на радио, куда меня стали приглашать как известного журналиста и куда ни разу не пригласили как поэта.

Мои идеи отскакивали от общества, как сухой горох от каменной стены. Публика не могла себе представить жизнь без власти над собой, без «сильной руки»: не будет всего этого – придет волк из леса и порвет в клочья. Я понимал, что идеи нонконформизма, при которых голос одиночки не уступает реву толпы, будут с негодованием отторгнуты законопослушным населением демократических стран. Простой народ, выполнявший свое предназначение на полях войны и послушно отправлявшийся на тот свет сотнями тысяч – что с той стороны, что с этой, – накануне сражений выдвигался политиками-недоумками на главную роль в хороводе абсурда: народ хочет, народ не хочет, народ – за, народ – против… Как будто кому-то могло прийти в голову советоваться о чем-то с миллионами безгласного люда, обитавшего на просторах своей отчизны вперемежку с коровами, баранами и курами.

Поскольку я не оставлял усилий хоть на йоту, хоть как-то, любыми доступными мне способами просветить соотечественников по поводу важности сохранения индивидуального разума и своей собственной позиции, читатели считали меня не вполне адекватным, чуть-чуть свихнувшимся на своей сомнительной идее аристократом – и это добавляло мне популярности. Впрочем, в устойчивом буржуазном окружении идея нонконформизма не могла пустить корни и не представляла угрозы для общества, как и для репутации журнала «Вю», публиковавшего мои политические передовицы. Это – нет, а вот моя пунктуальность в отношении обязательств по сдаче материала в номер волновала главного редактора, да еще как: срыв графика отправки статей в набор мог бы сорвать выход всего номера в срок. Это нарушило бы налаженную рассылку и продажу журнала, вызвало бы шквал оскорбительных предположений конкурентов и змеиное шипение злопыхателей. Нельзя было этого допустить!

Вот редактор собственной персоной и явился ко мне домой безоблачным утром – я как раз лежал в постели, покуривая бамбуковую трубочку, в окружении разрозненных исписанных листков с текстом передовицы, которую со вчерашнего вечера ждали в типографии, и сиамских кошек, встретивших незваного гостя неприязненно. Можно сказать, на этот раз я был схвачен за руку. И кем? Главным редактором! Неисповедимы пути Твои… Почему нельзя было прислать какого-нибудь курьера или практиканта?

– Что ты творишь, Эммануэль! – ужасным голосом произнес главный. – Ты ставишь под удар выход номера! И из-за чего?! Эта проклятая трубочка разрушит твой успех, и карьеру, и саму жизнь. Ты старше меня на десять лет, но вынуждаешь меня так говорить с тобой. Берегись!

Я понимал, что главный прав. Несколько раз я уже пробовал бросить курить, но эти попытки не привели к успеху: я пытался, но не очень-то. В прошлом году похожая история чуть было не закончилась крупным редакционным скандалом с непредсказуемыми последствиями.

«Вю» командировал меня с фотографом в деревушку Мерси-ле-О – на родину президента Лебрена, где он решил отдохнуть несколько дней на лоне природы от тягот государственного управления. Деревушка оказалась скучнейшим пасторальным захолустьем, набитым жандармами. Они, как и мы с фотографом, приехали сюда в командировку – обеспечивать безопасность и охранять покой президента. Поселившись в довольно-таки посредственной гостинице, мы вышли прогуляться и выяснить, как нам получить интервью у Лебрена и сфотографировать его на фоне крестьянского вола или ветряной мельницы. Воспользовавшись нашим отсутствием, жандармы, увлеченные своим тайным ремеслом, проникли в наши комнаты и учинили там обыск: а нет ли у столичных журналистов чего-либо противозаконного и угрожающего охраняемой персоне. Не следует удивляться, что в моих вещах они без труда обнаружили полный наркотический набор – дорожную курильню опиума. Вернувшись с рекогносцировочной прогулки, мы обнаружили в гостинице пост жандармов, настроенных по-боевому. Отрицать мою причастность к обнаруженному криминалу было бы пустой тратой времени.

А криминал – был: употребление наркотиков возбранялось законом, нарушители могли отделаться штрафом, а могли и за решетку угодить, на тюремную диету, – это как карта ляжет. И то, что изрядная часть французов ради приятных ощущений «дурила» – будь то дымок опиума, дорожка белого кокаинового порошка или героиновая игла, – не облегчало положение дел. Единственное, что поддерживало моих легкомысленных соотечественников в их надежде на неиссякаемую свободу, – это твердая уверенность в том, что всех не пересажаешь. Пожалуй, они были правы, хотя многое зависит от того, как взяться…

Жандармы взялись за нас с фотографом спустя рукава – то ли наркотики проходили не по их ведомству, то ли они не хотели отвлекаться на всякие мелочи от своей основной задачи – охраны президента. Но и проигнорировать инцидент, случившийся на родине Лебрена, в сельской местности, открытой каждому любопытному взгляду, они не могли. Поэтому они приказали нам не мешкая собрать наши вещички, включая и походную курильню, – чтоб не заводить обременительную писанину об изъятии, сопроводили нас на железнодорожную станцию и без лишних слов ближайшим же поездом выдворили в Париж из безмятежной деревушки Мерси-ле-О. Самое замечательное в этой истории то, что жандармское управление не уведомило нашу редакцию о том, что ее корреспонденты высланы из президентской деревни, а следовательно, и о причине нашей высылки. Собственными словами, не вдаваясь в досадные подробности, я почти правдоподобно поведал редактору о том, что послужило причиной невыполнения редакционного задания и нашего преждевременного возвращения восвояси. Проникновенную статью о президенте в деревне, в родных сельских местах, я написал вовремя. Скандала в редакции, благодаря молчанию жандармов, удалось счастливо избежать. Все были довольны: и я, и редактор, и жандармы, и, возможно, президент Лебрен, избавленный от необходимости давать интервью на отдыхе.

С курением, однако, надо было кончать: не я курил опиум, а опиум курил меня. Когда-то, на голубом рассвете моей любви к жемчужному дымку, мне хватало одной бамбуковой трубочки на целый день: я был общителен, в меру задумчив и мил. Потом одной закурки мне стало мало, и я с открытой душой перешел на две. Но вскоре и двух оказалось недостаточно для ровного настроения – и уже три трубочки повышали мой тонус и отгоняли ипохондрию.

Я осознавал, что нахожусь в зависимости от своего «коричневого хозяина»; то было неприятное чувство, и мне хотелось от него освободиться. Но для этого надо было избавиться от причины – третьего тут не дано. Брошу курить – освобожусь от рабства. Однако привычка к сладкому рабству пересиливала все остальные желания, и мои усилия ни к чему бы не привели. На горизонте брезжила одна слабая надежда: сократить дозы до одной-двух трубочек – это излечит от периодической ломоты во всем теле, а заодно и от непомерной траты денег. Я, со своим богатым опытом опиомана, в такое решение почти не верил – но отчего бы не попробовать? Хотя бы любопытства ради? Я слышал от Жефа Кесселя, вполне разделявшего мое пристрастие к наркотикам и подумывавшего, как и я, об избавлении от наркозависимости, о некоем докторе Селиме, ливанце, творящем чудеса. Ливанец! Он должен понимать толк в этом деликатном деле – на его экзотической родине, как утверждают наблюдатели, приправленные «дурью» наргиле курят даже кошки.

Доктор Селим – ливанский врачеватель и чародей. Его специализация – наркотики, борьба с ними, их показания и противопоказания, происхождение и применение, свойства и качество. По словам Жефа, ливанец был мастером своего дела, другого такого не сыскать во всей Франции. Клиенты слетались к нему как мухи на мед. Методы своего лечения он, разумеется, держал в строжайшем секрете, за семью печатями, и эта таинственность лишь укрепляла веру пациента в целителя. Курс лечения включал в себя прием снадобий, приготовленных собственноручно Селимом из желчи бегемота, сухожилий льва и глаза абортированного черного ягненка. Такой необыкновенный подбор ингредиентов насторожил бы колеблющуюся душу, но к Селиму шли люди твердые, а виртуальное присутствие абортированного ягненка лишь укрепляло их веру в исцеление. Лечение сопровождалось болевым массажем отдельных частей тела. Колотя по животу и плечам ребром тяжелой ладони, ливанец невнятно бормотал то ли молитвы, то ли заклинания на непонятном языке. Уверен, что, поручи кто-нибудь доктору Селиму лечение больного от насморка, он бы не справился с поставленной перед ним задачей.

Обо всем этом я задумался уже постфактум – облегченный на энную сумму денег, я распрощался с хитроумным мошенником вполне дружелюбно. Нечего и говорить, что две недели, проведенные мною под крышей клиники доктора Селима «Седьмое небо», ничуть не помогли мне избавиться от опиомании или хотя бы снизить количество выкуриваемых трубок – ничего из этого не вышло. Зато я набрался новых острых впечатлений и утвердился во мнении, что чаще всего человек сам желает быть обдуренным и обманутым – будь то в политике, в быту или пусть даже в области грез. Знаток несовершенной человеческой природы, лекарь Селим брался за лечение недуга, обещая избавить страдальца от всех неприятностей – главной, а заодно и сопутствующих. Клиент азартно клевал на такие щедрые обещания: чем фантастичней надежда, тем безогляднее в нее веришь. И были такие, что убеждали себя в успехе лечения: нервная система окрепла, исчезла сыпь на спине, эрекция вновь обрела уверенность. Организм под воздействием львиных сухожилий освежился и готов был к новым приключениям, как будто человек собрался жить вечно.

Жеф Кессель, верный товарищ, согласился пройти вместе со мною весь круг испытаний инъекциями и желчью бегемота – по дружбе и за компанию; да ведь и ему было от чего лечиться у Селима. Ливанец, заработав в Париже громкое имя борца с наркозависимостью, перебрался к тому времени в благоухающий духами Грасс – поближе к местам развлечений сливок нашего общества, окутанного страстным желанием погрузиться в нирвану. Выйти из этого блаженного состояния было куда трудней, чем в него войти, и вот тут-то услуги доктора Селима были неоценимы; на Лазурном берегу ливанец был признан и популярен как гуру.

Особняк шарлатана, где располагалась клиника, был похож на патрицианскую римскую виллу, окруженную ухоженным садом с дорожками, посыпанными золотым песком; все это, должно быть, укрепляло авторитет владельца заведения в глазах страждущих посетителей. Я, во всяком случае, был приятно удивлен: в убранной со вкусом и обставленной дорогой английской мебелью приемной виллы не разило ни карболкой, ни тошнотворным запахом больничной стирки.