Текст книги "Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны"

Опасности пути

И беженцы, и эвакуированные, ехавшие в специальных эшелонах, рисковали столкнуться с непредвиденными и не поддающимися контролю обстоятельствами[263]263
  ГАРФ. Ф. A-482. Оп. 47. Д. 1422. Л. 3.


[Закрыть]. Часто местные крестьяне давали беженцам из городов продукты, пристанище и чистую одежду, а те в благодарность за щедрость помогали им в сельскохозяйственных работах. В этом плане эвакуация многих уравняла. Квалифицированные рабочие или служащие чистили привокзальные туалеты, молотили зерно и занимались другой случайной работой. Семьи красноармейцев или младших чинов НКВД ехали в вагонах для скота и голодали так же, как и рядовые граждане[264]264
  См., например, интервью: URL: https://www.centropa.org/biography/agnessa-margolina; URL: https://www.centropa.org/biography/dora-postrelko (неработающая ссылка); URL: https://www.centropa.org/biography/rakhil-givand-tikhaya (неработающая ссылка); URL: https://www.centropa.org/biography/efim-bezrodniy (неработающая ссылка).


[Закрыть]. Многие пытались добраться до безопасных мест пешком. Одной из типичных беженок была Клавдия П. Она родилась в бедной крестьянской семье в Ивановской области, подростком переехала в подмосковное Орехово-Зуево, центр текстильного производства, чтобы присматривать за детьми своей тети. Вскоре ее положение улучшилось – Клавдия устроилась на авиационный завод № 22 в Москве, где выучилась читать и писать, закончила образование и стала бригадиром. Когда завод эвакуировали в Казань, Клавдия с мужем не уехали вместе с эшелоном, а отправились пешком, рассчитывая сначала добраться до Горького в 450 километрах к востоку от Москвы, а уже оттуда до Казани. Пройдя приблизительно две трети пути, они остановились в Ивановской области, в доме родителей Клавдии, почти за 300 километров от Москвы. Только через несколько недель Клавдии и ее мужу, путешествовавшим поодиночке, удалось добраться до Казани, где Клавдия попросилась на прежнюю работу[265]265
  НА ИРИ РАН. Ф. 2. Р. 5. Оп. 7. Д. 13. Л. 19–21.


[Закрыть]. Многие, как и она, шли пешком, спали у дороги и старались сесть на попутную машину или любой имеющийся транспорт. Архивистка Л. Г. Дворсон писала в мемуарах:

И снова, на телегах, запряженных лошадьми, под бомбами от пролетающих самолетов-бомбардировщиков мы двигались по направлению к г. Баку, а точнее, к морю. Днем шли, изнемогая от жары, а ночью спали где придется. Месяц шли пешком; изредка, меняя друг друга, садились на телеги. В Баку нас посадили на грузовой танкер. Трое суток мы плыли по морю, попали в одну из ночей в шторм, пароход накренялся сильно, прикасаясь к поверхности моря. Бедных пассажиров укачивало до обмороков, головокружений. Наконец, мы прибыли в г Красноводск, где размещался эвакопункт. Там сортировали беженцев. Нас с мамой посадили в товарный вагон эшелона, где все спали вповалку на полах, крытых соломой. Мы двинулись в путь… В ноябре 1942 г. мы прибыли в г. Березники Молотовской области[266]266
  Дворсон Л. Г. В годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. Бессмертный подвиг народа. Пермь, 2000. С. 146. Цит. по: Потемкина М. Н. Эвакуационно-реэвакуационные процессы. С. 129.


[Закрыть].

Еще более напряженной, но не менее типичной была одиссея пятнадцатилетнего еврейского мальчика Виктора К. и его семьи. В июне 1941 года Виктор жил с родителями в Одессе. Его старшая сестра вместе с однокурсниками уехала под Киев на картошку. Когда началась война, студентам сказали вернуться в Одессу пешком, то есть пройти расстояние около 600 километров. Когда сестра Виктора наконец добралась до дома, она обнаружила там только отца, оставшегося ее подождать. Вместе они покинули город, пешком отправившись на юг в надежде пробраться на Кавказ, в Чечню. Виктор с матерью тем временем уже эвакуировались на углевозе. Через два дня после того, как судно вышло из порта, оно попало под обстрел. Пассажиров спасли и отвезли в Мариуполь, город-порт на юге Донбасса, где им удалось сесть в теплушку, шедшую до самого Северного Кавказа – города Гулькевичи в Краснодарском крае. Трудная дорога заняла много дней, но в Гулькевичах им повезло – они нашли пристанище в колхозе, где жили этнические немцы. Виктор обратил внимание, что колхоз выглядел чрезвычайно преуспевающим – 136 хозяйств, кирпичные здания, откормленный скот, – несмотря на нищету самих колхозников. Но однажды пришли сотрудники НВКД, собрали всех немцев и увезли их, оставив весь колхоз в распоряжении пяти эвакуированных семей и трех немок, которым разрешили остаться как женам красноармейцев. Тогда Виктор еще не знал, что местные колхозники стали жертвой более крупной кампании против этнических немцев, депортированных на восток. Несмотря на царившую повсюду неразбериху, советское руководство, в частности, прикладывало усилия к тому, чтобы почта продолжала функционировать. Как и во многих семьях, родители Виктора старались не потерять друг друга, обмениваясь письмами, которые отправляли на адреса родных или знакомых. Как-то мать Виктора получила письмо от родственника из Ростова с известием, что ее муж и дочь в Кизляре, небольшом городе в 560 километрах от Гулькевичей. Виктор с матерью отправились в путь, чтобы воссоединиться с ними, но на ближайшей станции им сказали, что все поезда предназначены для эвакуации местных заводов и принимают только пассажиров, организованно отправляющихся с эшелонами. Мать Виктора успела незаметно прокрасться в вагон, а сын остался на платформе. Здесь ему снова повезло – мальчика приютила другая эвакуированная семья. Зиму 1941–1942 годов они пережили, занимаясь шитьем традиционных казачьих кафтанов из старой одежды и материалов, полученных от местных казаков, которые платили им столь необходимыми молоком и мясом. Весной, когда сошел снег и по дорогам снова можно было передвигаться, за Виктором пришел отец. Он заплатил семье, взявшей мальчика к себе, и забрал сына в Кизляр, где Виктор устроился работать на почту.

В августе 1942 года немцы прорвались к Ростову и двинулись на Кавказ. Семье Виктора снова пришлось разделиться. Отцу Виктора, как и другим мужчинам трудоспособного возраста, поначалу запретили уезжать, но Виктор с сестрой и матерью отправились в путь на подводе вместе с семьей начальника местного почтового отделения. Дороги были забиты беженцами, которые в панике спасались от приближающегося фронта, и колоннами солдат, шедшими в обратном направлении. Телега несколько раз ломалась, негде было достать воды ни для людей, ни для лошадей. Положение усугубилось тем, что Виктор слег с малярией, и семья – уже вместе с догнавшим их отцом – сделала вынужденную остановку в Махачкале в поисках медицинской помощи. В конце концов, хотя Виктор был еще слаб, им удалось сесть на судно до Красноводска в Туркменистане, откуда они отправились в Каган, город близ Бухары в Узбекистане. Здесь их постигло новое несчастье. Отец Виктора тяжело заболел дизентерией. В местной больнице его жене прямо сказали, что не в состоянии ничем помочь, поэтому она взялась сама выхаживать мужа. Как и многие эвакуированные, она продала часть вещей. На часть вырученных денег она купила курицу, чтобы сварить бульон, который муж мог бы есть. Остальное она потратила на ингредиенты для приготовления пирожков, которые пекла для продажи, чтобы покупать мужу другие продукты. Наконец отец Виктора, изможденный и на костылях, все же достаточно окреп, чтобы покинуть Каган. По совету врача семья перебралась в ближайший колхоз, надеясь, что так будет проще раздобыть еду. Отец Виктора устроился библиотекарем, а сам Виктор работал в деревенском буфете. Антисемитизм местного населения осложнял семье жизнь, но, по крайней мере, они чувствовали себя в безопасности. Как только Виктор достиг призывного возраста, он добровольно записался в армию, и его отправили в снайперскую школу на советско-афганской границе, где он и служил инструктором до конца войны[267]267
  Интервью с Виктором К. Дональд Фильцер, Балтимор, 8 января 1998 года.


[Закрыть]. История Виктора, полная опасностей, разлук, непредвиденных удач и бед, типична для бесчисленного множества советских семей, на долю которых выпало такое же хождение по мукам. Подобно солдатам, гражданское население в тылу пребывало в непрерывном движении – и хотя двигались эти потоки в противоположные стороны, те и другие шли навстречу опасности и неизвестности.

Одну из наиболее уязвимых групп, которую пытался спасти Совет по эвакуации, составляли голодающие жители Ленинграда. Немцы окружили город кольцом блокады в сентябре 1941 года, и к концу осени начался голод. Первая голодная зима унесла около 800 000 жизней. Эвакуированные – в основном женщины и дети – были страшно истощены и ослаблены. Те, кому удавалось пересечь Ладожское озеро и добраться до железной дороги, на поезде отправлялись за шестьсот километров на восток, в Вологду, а затем проезжали еще сто сорок километров на юг – в Ярославль, порт в верховьях Волги и крупнейший железнодорожный узел. С января по июнь 1942 года через Ярославль прошло около 330 600 ленинградцев, в том числе приблизительно 88 000 детей. Примерно 13 500 эвакуированных всех возрастов оставались в Ярославле, из них подавляющее большинство находилось в состоянии крайнего истощения или же страдало от туберкулеза, дизентерии, пневмонии и сердечно-сосудистых заболеваний. Смертность среди этой группы составляла 17 %. Хуже всего было в марте и апреле, когда с поездов в Ярославле снимали до двухсот больных в день. Из-за стремительного притока больных в городе скоро перестало хватать ресурсов, чтобы обеспечить им питание, мытье, санитарную обработку и лечение. Местная администрация делала все возможное, отдав двадцать шесть школ под временные стационары. После апреля эвакуированных ленинградцев прибывало уже меньше. Первыми эвакуировали самых истощенных, поэтому здоровье тех, кто приезжал позже, было подорвано в меньшей степени. За несколько месяцев возможности города лечить, размещать и перевозить вновь прибывших расширились[268]268
  ГАРФ. Ф. A-482. Оп. 47. Д. 685. Л. 147–149, 192.


[Закрыть].

Вологда, первая остановка эвакуированных ленинградцев, будучи гораздо меньше Ярославля, испытывала еще более серьезные затруднения. По сравнению с Ярославлем она приняла куда более малочисленную группу эвакуированных – свыше 5400 человек к 8 мая 1942 года, – но более четверти из них умерло. Поначалу Вологда могла предоставить лишь временное размещение в экстренных ситуациях. В городе начали организацию сети госпиталей для эвакуированных, но в промежутке людей селили в общежития, по словам одного из крупных работников вологодской системы здравоохранения, напоминавшие вокзалы. В каждой комнате жило по несколько семей. Люди сваливали грязные тюки и чемоданы в кучу на полу около ведра с экскрементами или ночных горшков, а иногда на кровать, где спали и куда им приносили еду. Не было постоянных врачей – одна дежурная сестра на всех. Трубы лопались от недостатка тепла – острая проблема для всей страны. Один из работников системы здравоохранения писал:

Вшивость и грязь была большая, в связи с отсутствием санитарного блока, больных мыть было нечем и негде. Одна смена белья не могла удовлетворить, так как больные – тяжелые дистрофики, в 80 % случаев страдавшие желудочно-кишечными расстройствами, колиты, энтероколиты. Отсутствовали дезокамеры.

Не было кухни, душевых, ванной. Работники столовой не успевали регулярно кормить такое количество людей. Бо́льшая часть эвакуированных находилась в состоянии крайнего истощения. Тот же работник с состраданием отмечал:

Отсутствовали элементарные записи на больных. Я уж не говорю об историях болезни. На клочках бумажки была записана фамилия, без имени и отчества, без адреса, без указаний на возраст, без указаний кому сообщить о больном или о смерти больного, порой без диагноза, без подписи врача, без записи о времени прибытия больного и без указания на исход болезни: выздоровел ли? умер ли? Ничего не известно.

Врачи делали все, что в их силах – но: «Отсутствовало регулярное снабжение медикаментами, мединструментами и полностью отсутствовала хирургическая команда. При наличии большого числа больных с обмороженными конечностями и гангренами». Большинство вологодских больниц было так переполнено, что они не могли принимать новых пациентов. Больных «грузили в автобус и возили из госпиталя в госпиталь, пока какой-нибудь из госпиталей не сжалится и не примет больных». Когда люди умирали, «трупы лежали в сарае сваленные в кучу, без бирок. Установить, кто умерший, было невозможно, документы о смерти не оформлялись подолгу и трупы долго не захоронялись»[269]269
  ГАРФ. Ф. A-482. Оп. 47. Д. 685. Л. 170–172.


[Закрыть]. Медики мужественно пытались спасти умирающих от голода ленинградцев, но тогда еще мало знали о принципах восстановления организма после голодания, а продовольствия в стране отчаянно не хватало[270]270
  См. главы, написанные Робертой Мэнли, Венди З. Голдман и Дональдом Фильцером, в книге: Goldman W. Z., Filtzer D. (eds.). Hunger and War: Food Provisioning in the Soviet Union During World War II. Bloomington: Indiana University Press, 2015.


[Закрыть]. Однако со следующей волной эвакуированных Вологда, как и Ярославль, справилась успешнее: количество госпиталей к тому времени увеличилось, эвакуированных прибывало меньше, а их состояние вызывало меньше опасений.

Особенно страшно было смотреть на вывезенных из Ленинграда детей. Директор московского детского сада при заводе № 45, в 1942 году принимавшего ленинградских детей, вспоминала:

Дети были совершенно ослабленные, без зубов.

Аничка Пасынкова, пяти лет, без зубов, маленького роста. До сих пор зубы плохо растут.

Гончарова Нина, мать ослепла на почве голода, ребенок был истощен, опух.

Дуркин Толя, полный рахит, опухший, без зубов, ему было четыре года, он не ходил. На протяжении года он стал ходить. Не было речи, – он стал говорить. На его глазах умер отец и две сестренки от голода. Он приехал сюда с матерью.

Сейчас все эти дети поправились, – с гордостью заключала она[271]271
  НА ИРИ РАН. Ф. 2. Р. 5. Оп. 45. Д. 17. Л. 14.


[Закрыть].

Такие же тягостные картины можно было наблюдать и в городах дальше к востоку. В апреле 1942 года в Киров ежедневно поступало 350–400 эвакуированных из Ленинграда, часто нуждающихся в серьезном лечении. Среди семидесяти подростков из ремесленного училища более половины так ослабли, что их пришлось перетаскивать с поезда на носилках; некоторые позднее умерли. Иногда местные больницы не хотели лечить эвакуированных, которым требовалось особое питание, и отправляли их обратно в эвакопункт[272]272
  ГАРФ. Ф. A-327. Оп. 2. Д. 44. Л. 5–6.


[Закрыть].

Особенно тяжело напряженную дорогу переносили самые юные, больные и старики, о чем свидетельствует невероятный рост смертности в 1942 году – как среди взрослых, так и среди детей. В 1940 году в Вологде было зарегистрировано 2473 смерти, в 1942 году эта цифра подскочила до 13 737 человек. В Ярославле, где в 1940 году умерло 6872 человека, аналогичный показатель в 1942 году составил 16 337 человек. Отчасти смертность увеличилась за счет местного населения и объясняется тяжелыми условиями военных лет, но прежде всего за этими цифрами стоят умершие в дороге эвакуированные. В те месяцы, когда усиленными темпами шла эвакуация из Ленинграда, резко выросла младенческая смертность. За апрель – июнь 1942 года в Ярославле родилось 1388 детей, при этом умерло 900 младенцев в возрасте менее одного года, то есть на 1000 рождений в среднем приходилось 648 смертей. Большинство умерших младенцев родились в Ленинграде, хотя их смерть была зарегистрирована в Ярославле. В Вологде за тот же период было зарегистрировано 564 новорожденных и 423 младенческие смерти, то есть в среднем 750 смертей на 1000 младенцев, родившихся живыми, – эти ошеломляющие цифры опять же обусловлены высокой смертностью среди эвакуированных младенцев[273]273
  РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 20. Д. 253. Л. 13, 112; Д. 500. Л. 12, 106.


[Закрыть]. Когда эвакуированных из Ленинграда отправляли дальше на восток, аналогичная ситуация повторялась и в других городах.

Ответственных за эвакуацию и здравоохранение особенно беспокоили заразные болезни, такие как тиф, заболевания желудочно-кишечного тракта и детские инфекции, передающиеся воздушно-капельным путем, – наиболее серьезной из них была корь. Риск распространения подобных заболеваний в Наркомздраве осознали сразу, но из‐за стремительного наступления немцев и огромного количества перемещающихся с места на место людей контроля над соблюдением санитарных норм удалось добиться лишь в 1942 году. Однако система здравоохранения находилась в плачевном состоянии еще до войны. Индустриализация и массовая миграция 1930‐х годов привели к повсеместному перенаселению, что, в свою очередь, сказывалось на здоровье людей. В стране была велика доля туберкулезных больных, корь как причина детской смертности уступала только пневмонии. Неоднократно вспыхивали эпидемии тифа – заболевания с высоким риском летального исхода, переносимого вшами[274]274
  Filtzer D. The Hazards of Urban Life in Late Stalinist Russia: Health, Hygiene, and Living Standards. Cambridge: Cambridge University Press, 2010. Chs. 1, 3. P. 315–317.


[Закрыть]. Мало у кого за пределами Москвы и Ленинграда в доме имелась уборная, и проблема уборки нечистот постоянно давала о себе знать. Туалеты во дворе, которыми пользовалось большинство городских жителей, убирали нерегулярно, и не прошедшие очистку сточные воды часто выливались на тротуары и улицы или просачивались в грунт. Даже в центральных регионах можно было пить только кипяченую воду. Многие страдали от дизентерии, легко распространявшейся и порой смертельной; из всех умерших за 1940 год в России городских жителей 3 % умерло именно от дизентерии. Острые желудочно-кишечные заболевания оставались главной причиной высокой младенческой смертности в Советском Союзе в довоенные годы[275]275
  ГАРФ. Ф. A-374. Оп. 11. Д. 28. Л. 17; Оп. 34. Д. 1540. Л. 5, 31.


[Закрыть]. В таких условиях необходимо было соблюдать хотя бы правила личной гигиены, но в большинстве городских домов отсутствовало водоснабжение. Люди ходили за водой с ведрами к водоразборным колонкам. В отдаленных районах воду набирали из колодцев, рек и ручьев, часто загрязненных ядовитыми промышленными отходами и продуктами жизнедеятельности человека. Мыться многие ходили в общественные бани. В 1930‐е годы правительство организовало оригинальную просветительско-оздоровительную кампанию, чтобы рассказать людям о микробах, о необходимости мыть руки после посещения уборной, мыть и варить овощи, мыть бутылочки и посуду, из которых кормят грудных детей, однако представления населения о гигиене оставались весьма условными[276]276
  Filtzer D. The Hazards of Urban Life. P. 316–318.


[Закрыть].

Сложную систему медицинских учреждений в стране контролировали два взаимосвязанных органа – Государственная санитарная инспекция (ГСИ) и Санитарно-эпидемические станции (СЭС). Например, чтобы остановить распространение тифа, они разработали методику и процедуры борьбы со вшами. Все обитатели общежитий и бараков, как и любой, у кого подозревали наличие вшей, должны были пройти санитарную обработку на санпропускнике – небольшой бане с дезинсекционной камерой. Приходя туда, люди сдавали одежду, которая подвергалась дезинфекции и дезинсекции в прачечной и/или прогревалась при высокой температуре. После этой процедуры им возвращали чистую одежду – правда, нижнее белье иногда выдавали чужое. Работники сферы здравоохранения понимали, что ключевые принципы эпидемиологического контроля – предупредительные меры и карантин: следовало изолировать каждого, кто подхватил заразную болезнь; выявить всех ее потенциальных переносчиков и тех, с кем они контактировали, и при необходимости отправить их на карантин; тщательно продезинфицировать жилые помещения.

Поэтому органы здравоохранения понимали, какие опасности сопряжены с массовыми перемещениями людей[277]277
  ГАРФ. Ф. 9226. Оп. 1. Д. 221. Л. 67–70. Органы здравоохранения набрались опыта во время массового перемещения крестьян в города, принудительной высылки раскулаченных в период коллективизации и перевозки заключенных ГУЛАГа в лагеря или из одного лагеря в другой.


[Закрыть]. Через неделю после начала войны, 30 июня 1941 года, Наркомат здравоохранения СССР выпустил специальные инструкции по эвакуации. Медицинскому персоналу на местах поручено было проинспектировать все точки сбора людей, которые надлежало регулярно дезинфицировать и, главное, обеспечить необходимым количеством уборных или уличных туалетов. Все, кто эвакуировался, должны были пройти медосмотр, и любого, у кого обнаружили бы высокую температуру или заподозрили болезнь, запрещалось допускать в эшелон. В обязанности администрации входило удостовериться, что у эвакуируемых есть теплая одежда, нижнее белье и провизия. В каждом поезде, на борту каждого судна должен был находиться медицинский персонал: менее крупный транспорт следовало отправлять в сопровождении санитара, более крупный – врача, медсестры и санитара. В поездах медицинский персонал обязан был регулярно проводить осмотр всех пассажиров, выявляя и изолируя больных, которых на ближайшей станции требовалось госпитализировать. Если у человека обнаружили вшей, но он еще не заболел, его следовало высадить на ближайшей станции, где имелся санпропускник или баня. В случае вспышки массовой заболеваемости надлежало отправить на карантин весь поезд, подвергнув дезинфекции всех пассажиров и их вещи[278]278
  Положение о медико-санитарном обслуживании гражданского населения, эвакуируемого из угрожаемых районов. Утверждено наркомом здравоохранения Союза ССР и согласовано с зам. наркома путей сообщения 30/VI/1941 г. // Сборник приказов и инструкций НКЗдрава СССР. 1942. № 2. С. 26–29.


[Закрыть].

Однако к концу августа несметное количество эвакуированных и опасные условия, в которых они содержались, вышли из-под контроля органов здравоохранения. На многих станциях отсутствовала даже чистая питьевая вода. Женщинам, ехавшим с грудными и маленькими детьми, приходилось пользоваться грязной водой, что способствовало росту смертности в конце 1941 года и первой половине 1942-го. Те, кому не хватило места в пассажирских вагонах или теплушках, втискивались в товарные вагоны или вагоны для скота. Предполагалось снабдить каждый эшелон отдельным карантинным вагоном, но, учитывая недостаток вагонов, в большинстве составов их не оказалось. Эшелоны отправлялись в путь без медицинского персонала, а в условиях стремительно приближающегося фронта пассажиры уезжали без санобработки. Поэтому заразных больных не осматривали, в поездах не было никого, кто мог бы выявить тиф и другие инфекционные заболевания, а заболевших пассажиров не изолировали от здоровых. Толпы были такими огромными, а условия настолько стесненными, что люди испражнялись прямо на путях и неподалеку от них. Зачастую на станциях не было уборных. Не соблюдались даже базовые санитарные нормы, связанные с движением войск. На станциях и разъездах военные смешивались с гражданским населением и размещались в одних и тех же товарных вагонах, не прошедших никакой обработки: как только военные в прифронтовой полосе сходили с поезда, вагоны сразу же заполняли эвакуируемые, устремлявшиеся в обратном направлении. Завшивевших и больных солдат, как и гражданских пассажиров, не изолировали и не снимали с поезда[279]279
  Сборник приказов и инструкций НКЗдрава СССР. 1942. № 2. С. 25–26; ГАРФ. Ф. 9226. Оп. 1. Д. 636. Л. 74–77, 83–84; ГАРФ. Ф. A-482. Оп. 47. Д. 685. Л. 86, 86 об.


[Закрыть].

Несмотря на тяжелые условия, иногда администрации все же удавалось предотвратить катастрофу. В июле 1941 года Совет по эвакуации вывез пятьсот детей работников московской Трехгорной мануфактуры в Кинешму, центр текстильного производства в Ивановской области, в четырехстах километрах к северо-востоку от столицы. Среди детей было по меньшей мере сто младенцев до трех лет – группа высокого риска. Мануфактура, ласково прозванная Трехгоркой, входила в число старейших текстильных фабрик страны, а ее работницы сыграли важную роль в революции 1917 года. Дети благополучно добрались до Кинешмы, но в октябре положение на фронте ухудшилось, и Совет по эвакуации решил отправить детей в Челябинскую область, за 1600 километров на восток. С фабрики заранее послали в Челябинск собственных представителей, чтобы подготовить все к приезду детей. Дорога заняла более трех недель, но все дети – что дало руководству фабрики обоснованный повод для гордости, а встревоженным матерям принесло огромное облегчение – доехали здоровыми. Администрация фабрики объяснила свой успех следующим образом. Все вагоны были оборудованы большими железными печами, детей сопровождало 120 работников детских садов и яслей, а на каждые два вагона приходилось по одному врачу и одной медсестре. Сопровождающий персонал ежедневно мыл детям голову и ноги, а раз в неделю или десять дней детей мыли полностью и меняли им белье. Ни у одного приехавшего ребенка не нашли вшей. На крупных станциях детей выводили на свежий воздух и гуляли с ними. Более того, к составу был прицеплен карантинный вагон, и, когда двое детей слегли с корью, распространение инфекции удалось предотвратить[280]280
  НА ИРИ РАН. Ф. 2. Р. 5. Оп. 35. Д. 25. Л. 12, 14, 15, 17.


[Закрыть].

Однако немногие эшелоны могли похвастаться наличием медицинского персонала или соблюдением правил гигиены. Поэтому осенью – зимой 1941–1942 годов в стране вспыхнула массовая эпидемия кори, за которой зимой – весной 1942 года последовала эпидемия тифа; обе распространялись вдоль маршрутов эвакуации[281]281
  Об эпидемии кори см.: Filtzer D. The Hazards of Urban Life. P. 277–281; Додонова О. Н. Корь в СССР, 1930–1943 годы: дис. … канд. мед. наук. М., 1945. О сыпном тифе см.: ГАРФ. Ф. A-482. Оп. 52с. Д. 92. Л. 16 об.; Д. 131. Л. 9; Д. 187. Л. 10, 14 об.; РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 18. Д. 264. Л. 6, 218, 219.


[Закрыть]. Лишь в начале весны 1942 года, когда бо́льшая часть эвакуированных уже перебралась на восток, местные органы здравоохранения смогли принять меры, чтобы предотвратить новые эпидемии и рост смертности. Составы переводили на запасные пути, ближе к санпропускникам, чтобы на разъездах и станциях не образовывались толпы. Пассажиров осматривали, отправляли на санобработку, снабжали продуктами и водой, предоставляли им возможность воспользоваться уборной; на станции привозили цистерны с кипяченой питьевой водой, установили более 2500 систем очистки питьевой воды хлором, увеличили число уличных туалетов. Принятые меры помогли органам здравоохранения не допустить вспышек новых эпидемий, несмотря на то что по стране по-прежнему перемещались огромные потоки людей. С 1942 года государство мобилизовало миллионы людей для работы на Урале и в Западной Сибири, организовало вторую, менее масштабную волну эвакуации и начало возвращать эвакуированных рабочих на освобожденные территории, но повторения кризиса 1941–1942 годов не произошло.