Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945"

13 мая
Суббота

Отличная новость – взят Севастополь! Когда-то, в 1941–42 годах, фашисты, чтобы сломать оборону этого города, потратили 250 долгих, кровавых суток, а нынче советские войска осуществили штурм Севастополя всего за пять дней! За пять дней! Взято много военных трофеев – орудий, снарядов, техники. Гитлеровцы понесли большие потери в живой силе. Многие офицеры и солдаты пытались спастись бегством на кораблях, но все их суда были потоплены в Черном море нашими летчиками и моряками.

Словом, как в песне:

 
…На земле, в небесах, и на море
Наш ответ и могуч и суров…
 

Жаль только, что последние строки куплета – «Если завтра война, если завтра в поход – будь сегодня к походу готов…» – не соответствуют истине. Не были мы готовы к этому страшному «походу». Не были! Потому и внедрился враг так глубоко в советскую землю, и так много льется сейчас крови, чтобы выдворить его обратно.

Во вторник и вчера был Роберт. Пришел-таки. Ведет он себя по-прежнему – внешне спокоен, ровен, приветлив. Будто и не было того тягостного для нас обоих вечера, не было ни переживаний, ни волнений. Разговора об обручении, однако, больше не заводит, только вчера, уже уходя, сказал мне на крыльце, что его предложение по-прежнему остается в силе, что он не отказывается ни от одного своего слова и что, если его любимая решится… Кстати, и колечко для нее уже заказано – такое небольшое, аккуратное колечко, с зеленым под цвет ее глаз камешком.

В общем, все – «о’кей», любимая! Прямо по Маяковскому – «…И жизнь хороша, и жить хорошо».

Ну а мне опять что-то не по себе – одолевают тоска и грусть. И еще какое-то глухое, мерзкое раздражение. Против всех, а больше всего – против себя. Дура. Идиотка чертова. Плакала, жалела его (мол, бедный, отверженный, мучается там, в одиночестве, в своем лагере), переживала (вдруг не придет больше?), а он и не мучился, видно, вовсе, и пришел, и снова как ни в чем не бывало говорит о любви, о своей верности и преданности. Есть у него самолюбие? Или права была моя тетка Ксения, когда однажды сказала нам с Нюрой, словно бы в оправдание: «Если любишь – все забудешь и все простишь. Поступишься и собственной гордостью и самолюбием».

Сообщил Роберт еще одну новость – Фреда и Боба позавчера увезли из лагеря прочь, по слухам, сначала – в центральный лагерь, а затем – неизвестно куда. Взамен прислали двух новеньких, что попали в плен сравнительно недавно – в конце прошлого года, когда англо-американские войска освобождали Северную Африку. Ребята, в общем-то, ничего, только один из них чокнутый какой-то – орет напролет ночами, никому спать не дает (то-то он украдкой зевнул несколько раз, пока с ним сидели в кухне, а я еще втайне обиделась на него за это).

Ну и последняя его новость – в их лагере появился новый вахман. Был тяжело ранен, естественно, в России, лежал долгое время в госпиталях, но и теперь у него внутри что-то снова не ладится – часто заходится кашлем.

В первый вечер, знакомясь с пленными, вахман угостил всех шнапсом, а когда они ответно одарили его сигаретами и еще там чем-то – расчувствовался и объявил, что все эти английские ребята ему симпатичны и он дает им полную свободу. Мол, все равно все идет прахом, а несчастная Дейтчланд летит под откос… Если, сказал вахман, у них есть приемник – а у них он, конечно же, есть! – пусть слушают без опаски… Захочет ли кто уйти куда – пусть уходит. И не обязательно ему, этому нарушителю, лезть через окно – для этого существует дверь… В общем, он, вахман, закрывает на все глаза, а от них требует совсем немного: чтобы не помышляли о побеге, чтобы к ночи обязательно возвращались в лагерь, а главное, чтобы не попадались на глаза местным полицаям и фельджандармерии. В остальном же – пусть творят, что хотят. Все равно им, немцам, капут, а несчастную Германию скоро русские вообще сотрут с лица земли…

– Словом, кажется, мировой мужик этот вахман, – заключил свой рассказ Роберт и добавил радостно: – Теперь я могу приходить к тебе по воскресеньям в любое время – хоть с утра, хоть днем, хоть вечером… Ну, чего ты молчишь, любимая? Разве ты не рада?

Я не пошла провожать Роберта ни во вторник, ни вчера, потому что очень устала. Все эти дни работаем без передыху, можно сказать, без разгиба. Проклятый Шмидт, он решил совсем замордовать нас. Сеем одно за другим – морковь, свеклу, редис, мак. А впереди – посадка брюквы, репы, капусты, огурцов, томатов, разной огородной дребедени. И все это под непрерывные понукания, под осточертевшие «лось, лось!», под мерзкий панский «ор». О Господи, хоть бы ливень, что ли, грянул стеной или хоть бы буря разразилась небывалая – чтобы отдохнуть немного, чтобы хоть была какая-никакая передышка.

Вчера перед уходом Роберт сказал, что постарается прийти в воскресенье днем. Наденет снова цивильный Степанов костюм с русским отличительным знаком, и, если погода окажется сносной, а настроение у его любимой будет не таким мрачным, как теперь, – не погулять ли нам немножко на воздухе? Ведь весна на дворе, все оживает, радуется солнцу, пробуждается заново. Ну так как? А?

Ладно. Посмотрим там. Как говорят, утро вечера мудренее.

16 мая
Вторник

Опишу события воскресного дня. Часов в 11 утра пришли Павел Аристархович с Юрой с приятным известием – полностью освобожден Крым! Мы шумно порадовались: ай да наши – молодцы! Ведь только два дня назад узнали о падении Севастополя, а теперь уже весь Крым свободен от фашистской нечисти!

Честно говоря, я сдерживала радость, опасалась – не очередная ли «утка» этот слух? Не может быть, думала, что немцы так скоро откажутся от благодатного Крымского полуострова. А они – вон какие прыткие да шустрые стали, ишь как научились драпать!

Позднее Роберт тоже подтвердил – Крым полностью наш! В боях уничтожено и взято в плен более ста тысяч гитлеровцев. Захвачена вся боевая техника неприятеля. Падение Крыма, сказал Роберт, грозит Рейху многими неприятностями. Базирующийся вновь в Севастополе советский Черноморский флот отныне имеет возможность развернуть активные боевые действия против важных гитлеровских военных объектов, что расположены на побережье Черного моря в Румынии, в Болгарии, в Венгрии.

В течение дня у нас перебывало много гостей. Не успели мы с Нинкой сделать обычную воскресную уборку, как заявился Франц. За ним, естественно, тут же прикатила Генька. Приходили ребята из «Шалмана», от Клодта, из Брондау. Были также тетя Таня из Почкау, Ваня СМЫК, поляки Ян и Зигмунд от Нагеля. Всех, конечно, интересовали печатные новости, но, увы, в последние недели газета почти ничем не радует. По-прежнему в ней общие фразы, обычное восхваление храбрости и мощи защитников Рейха и – ничего конкретного. Но нам-то кое-что известно, поэтому разговоров, предположений снова было много.

Часам к трем в основном все разошлись, но зато пожаловали Джованни с Кончиттой. Снова – делать им, что ли, нечего? – приперлись Франц с Генькой. Я отказалась играть с ними в карты и вообще чувствовала себя не в своей тарелке. Сейчас придет Роберт, а тут уйма посторонних. И хоть он обещал облачиться в цивильный Степанов костюм с «ОСТом», все равно Франц с Генькой поймут, что он не «русак», быстро «расколют» его.

Приведя себя в состояние «готовсь», я села с газетой у окна и, когда увидела спешащую вдоль железной дороги знакомую фигуру, пробормотав подошедшему в этот момент ко мне Джованни что-то наподобие: «Ой, извини, я ведь совсем забыла, что меня ждет в деревне моя подружка Галя», – мигом выскочила из комнаты.

А погода была – ну прямо отличная! Солнце припекало почти по-летнему. Затянувшие с утра небо легкие, пушистые облака к полудню отступили по краям и теперь теснились узкой, волнистой каймой над горизонтом, напоминая собою гряду далеких снежных гор. Ветер утих совсем, и воздух, казалось, дрожал, подернутый незримой светло-фиолетовой дымкой.

При виде меня, шагающей навстречу, Роберт удивленно и несколько встревоженно вскинул брови.

– Что случилось?

– Ровно ничего. Просто решила тебя встретить. Погода замечательная, вот и…

– Погода – да, изумительная. Но… Но тут что-то не так. Ну-ка выкладывай.

– Понимаешь, в доме сейчас посторонние. Шмидт недавно привез с арбайтзамта поляков. Они теперь без конца толкутся у нас. Я побоялась, что, хотя ты и не в военной форме, они все равно тебя вмиг «расшифруют». А языки у них обоих – что батала…

– О Господи. Еще и поляки! – Роберт притворно-сердито сдвинул брови. – И конечно, там торчит еще и тот мальчишка-макаронник?! Что, я не прав?

– Прав. «Макаронник» с сестрой тоже сейчас у нас. Если бы ты слышал, как он поет!

– Еще и поет! Не-ет, определенно этот щенок останется у меня без ног! – Внезапно Роберт рассмеялся, привлек меня к себе. – А впрочем, ну их всех к шутам! Ты пришла, ты сейчас здесь со мной, значит ты ждала меня. Ну, здравствуй же, любимая.

Я не рискнула идти с ним в деревню к Клееманну, куда он беспечно позвал меня «на кружку пива», и мы направились с ним по знакомой, протоптанной нашими ногами тропинке, что тянется между ржаным полем и железнодорожными путями по направлению к кладбищу. Озимые уже поднялись и густо зеленели под солнцем плотным ворсистым ковром.

Кто-то сломал легкие мостки, что были переброшены через канаву возле кладбищенской ограды, и Роберт, легко перепрыгнув на другую сторону, протянув мне руки, помог перебраться вслед за ним. При этом на мгновенье крепко прижался лицом к моей щеке. От него исходил запах чистоты, ароматного сигаретного дымка и отчего-то лесной земляники. И вообще, даже в этой, отнюдь не новой цивильной одежде он выглядел безупречно аккуратным, даже щегольским. Мне подумалось, что он, наверное, полдня занимался тем, что приводил заношенный Степанов костюм в столь идеальный вид. Подобной, острой, как лезвие ножа, брючной складки я никогда не замечала раньше у Степана. Правда, брюки и рукава пиджака были для Роберта явно коротковаты, а сам костюм сидел несколько мешковато, но все равно вид у него, костюма, был безупречный. Исчезло даже небольшое жирное пятно с левого лацкана пиджака, которое, по-моему, там находилось вечно.

Роберт, видимо, догадался, о чем я думаю.

– А почему ты не надела сегодня тот твой костюм, что недавно сшила сама? – спросил он с улыбкой. – Ведь я еще ни разу не видел тебя в нем. По-моему, он тебе очень к лицу.

– Увидишь как-нибудь. – Мне самой было досадно, что я не сумела воспользоваться такой великолепной погодой и не обновила свой сине-голубой «ансамбль».

Мы подошли к могиле Аркадия. Я давно уже не была здесь (последний раз приходила как-то в начале зимы), и меня кольнуло запоздалое раскаяние. Но могила была тщательно убрана. Сочные, серповидные листья нарциссов сплошь покрыли земляной холм. Среди них дружно тянулись на хрупких стебельках вверх, к солнцу, бледно-желтые и белые звездочки цветов. Тесное пространство внутри низенького зубчатого ограждения из красного кирпича по-прежнему покрывал слой чистого, желтого песка. Появилось тут и новшество – небольшая, крепко сколоченная из обструганных досок, окрашенная белой краской скамейка, что стояла под нашей березкой. Мне вспомнилось, как однажды мама в присутствии Павла Аристарховича обмолвилась, что не худо было бы поставить здесь хотя бы небольшую скамеечку, чтобы было как в России, чтобы было где присесть, подумать. И вот скамейка, как по мановению волшебной палочки, появилась.

Могила утонувшего прошлым летом англичанина тоже оказалась тщательно убранной, и, судя по «почерку» – зелень нарциссов, желтый песок, – здесь тоже потрудились добросовестные руки кладбищенского смотрителя. Видимо, кто-то из пленных англичан с Молкерая недавно был здесь – на фанерном, покрашенном серебрином обелиске появилась небольшая, выполненная на эмали фотография: юное, обрамленное светлыми прядями волос лицо, обсыпанное мелкими, веселыми веснушками, улыбалось нам радостно и беспечно. Бедный паренек. Кажется, его звали Томасом. Я вспомнила и поделилась с Робертом тем, как мне довелось однажды совершить поездку с бидонами на Молкерай и как этот золотоволосый Томас своей шутливой фразой смутил меня.

– Ужасно нелепая смерть, – задумчиво глядя на фотографию, сказал Роберт. – Ведь до сих пор никто из нас не знает, что побудило этого парня броситься в воду. Правда, незадолго до трагедии он получил известие из дома о том, что его девчонка изменила ему, не дождалась, выскочила замуж за его приятеля.

– Ты думаешь – это самоубийство? – не поверила я. – Но возможно, он просто не справился, у него свело судорогой ноги. От холода. Озеро чрезвычайно глубокое, вода внизу ледяная. Я-то знаю…

И я рассказала Роберту, как однажды сама чуть не утонула в этом проклятом Богом водоеме, и как уже захлебнулась зеленой, заманивающей в глубину разноцветными огоньками водой, и с каким невероятным трудом, со сведенными пронзительно-болезненной судорогой ногами, почти в беспамятстве добралась до берега.

Роберт, полуобернувшись, удивленно и испуганно смотрел на меня, затем порывисто, крепко прижал к себе: «Почему ты ни разу мне не говорила об этом? Никогда, – слышишь? – никогда больше не суйся в незнакомое тебе озеро или реку. Никогда. Я запрещаю!»

Мы постояли так некоторое время, молча, крепко обнявшись, отчего-то взволнованные, очень близкие друг другу, затем Роберт, слегка отстранив меня, сказал, продолжая прерванный разговор: «Что же касается Томаса – это, безусловно, самоубийство. Он был отличным спортсменом, к тому же пловцом».

Внезапно Роберт, не глядя на меня, спросил будничным голосом: «Скажи, тебе подарил кто-нибудь на прошлой неделе цветы? Кто-нибудь из наших ребят с Молкерая?»

– Цветы? Какие цветы? – Мне не хотелось портить такой хороший вечер, не хотелось зряшных обид, и я уже приготовилась соврать, но что-то в его голосе остановило меня. – Ах, цветы… Да. Подарил. Ну, этот… как его… Альберт.

Пришлось опять-таки рассказать, как в прошлую среду Шмидт послал меня и Мишу к Клодту отвезти взятую напрокат веялку (своя сломалась); и как нашу подводу, когда мы проезжали мимо Молкерая, заметил Альберт, и как он, когда мы возвращались обратно, вышел на дорогу и протянул мне букет – несколько едва распустившихся лиловых ирисов (кстати, ирисы росли тут же, на клумбе). Подумав, на всякий случай добавила, что – Господи! – нужны мне эти его цветы! И что вообще, как мне кажется, этот красавчик слишком самоуверен, слишком развязен.

– Не нужны – не брала бы, – резонно заметил Роберт, – а в остальном ты правильно подметила. Мне неприятно говорить об этом парне за его спиной. Но можешь мне поверить – то, что говорю тебе сейчас, он уже слышал от меня. Он действительно в отношениях с девушками крайне самоуверен – по-видимому, считает себя неотразимым. Хотя, впрочем, так, наверное, и есть. По крайней мере, еще ни одна из девчонок, а у него их было уйма, не дала ему отпора.

Ах вот как! Ну, Альберт-душечка, погоди! Возьму я от тебя в следующий раз цветы, как же!

Идти нам было некуда – показываться в деревне считали опасным, а к Степану мне не хотелось. Вернулись к ограде могилы Аркадия, сели на скамейку. Удивленная, я указала Роберту на березку: «Посмотри, когда мы пришли сюда, почки на дереве едва раскрылись. А сейчас…»

– Да, это просто чудо, – согласился он, – но с другой стороны – все идет, как положено. Весна. Тепло и солнце делают свое дело. – Березка стояла волшебно зазеленевшая в розовых отблесках заката, и, хотя ветра не было, словно бы тихо шелестела над нами клейкими, еще не успевшими развернуться до конца, лаково-зелеными, издающими резкий аромат листочками.

Мне было хорошо с Робертом. Ласково обняв меня, он рассказывал красивую сказку о нашей будущей послевоенной жизни. (В какой-то миг моя противоречивая ареВ не выдержала, ввернула-таки какую-то ехидную реплику, но я попросила ее униженно: мол, не мешай. Пусть говорит. Ведь хоть один-то раз можно мне послушать. Только послушать.)

Сюжет сказки был великолепен. Мы будем жить там, где захочет его любимая. Захочет в родовом поместье – пожалуйста, дом у родителей большой, просторный, кругом – приволье, луга, леса. Захочет ли жить в городе – тоже никаких препятствий ни с его стороны, ни со стороны его родных не будет. Лично он сам даже больше тяготеет сейчас к городской жизни. А что? Белфаст – красивый, современный город, в нем много промышленных предприятий, разных офисов, контор, банков. Работы там навалом… На первых порах они с любимой снимут уютную – в две-три комнаты – квартирку, а затем, когда более-менее встанут на ноги, – приобретут небольшой добротный дом, где-нибудь в зеленой пригородной зоне. Помогут родители, они вполне состоятельные люди. Да и сам он будет стараться изо всех сил, он просто вылезет из кожи, чтобы его любимая ни в чем не имела нужды. Примерно три четверти года он будет впрягаться в работу, как вол, а зато летом они станут путешествовать. Он повезет свою любимую в Париж, в Индию, в Африку, покажет ей все памятные ему места, познакомит с людьми, которых он когда-то знал. Это же так здорово, черт подери, вернуться на время в свою солдатскую юность! Они побывают в Италии, в Венеции. Покатаются на гондолах, посетят развалины древнего римского Колизея, увидят замшелые, выщербленные от времени каменные террасы перед заброшенной величественной ареной, на которой когда-то сражались и умирали за любовь гордые, мужественные гладиаторы… Конечно, и в Россию они тоже поедут. Безусловно, обязательно поедут. И не один раз. И там, в Ленинграде, уже любимая станет его гидом, покажет ему все, что дорого ей… Ну так как? Как я на это смотрю?

Зачарованная волшебным видением поджидающей меня впереди жизни, я некоторое время сидела молча, затем с трудом указала рукой на усыпанный хрупкими цветами могильный холмик.

– Знаешь, Роберт, здесь лежит парень, который очень любил Россию и умер за нее. Именно за нее. Его разлучили с ней, и он не выдержал этого. Наверное, мы, русские, все такие, мы не сможем жить вне Родины. Недавно один очень умный, порядочный человек сказал нам с Михелем: «Любовь к Родине замешана в крови у каждого из нас. Это вечное проклятое и прекрасное наше наследие…» Пойми же меня, Роберт, я тоже не смогу без России, я просто не смогу жить без нее.

– Так сказал какой-то шизофреник, какой-то, возможно, нечистоплотный прохиндей, которому захотелось вдруг покрасоваться своей мнимой, сопливой ностальгией перед тобой, глупой, зеленой девчонкой. А ты и…

– Это сказал Павел Аристархович, между прочим, русский дворянин, – сурово остановила я Роберта. – Ты его знаешь, встречался с ним у нас в Рождество…

– Извини, – пробормотал он и вдруг горько ткнулся мне в плечо лицом. – Если бы ты меня любила! Если бы ты любила меня хоть наполовину меньше, чем я люблю тебя, то ты так не говорила бы. Но ты не любишь меня. Ты совсем, нисколечко не любишь меня, поэтому и придумываешь разные причины.

Некоторое время мы сидели молча и отчужденно, несчастные, наэлектризованные до предела, и вдруг я услышала совершенно незнакомый, бесцветный голос. Свой голос: «Я люблю тебя, Роберт, и хочу быть с тобой все время. Всю жизнь…»

На сей раз я решительно запретила ареВ вмешиваться в мои дела и говорила эти немыслимые слова, потому что в тот миг действительно любила Роберта – его глаза, губы, руки. Мне было хорошо с ним, и я любила его. Это были прекрасные минуты – я знаю, что никогда не забуду их. Влюбленные друг в друга, мы уверенно говорили о будущем, верили в него, и оно рисовалось нам счастливым и безмятежным.

Мельком я отметила, что солнце уже скрылось за горизонтом, и лишь край неба розовел нежно и мягко. Повеяло прохладой. Роберт стянул с себя Степанов пиджак, накинул его на мои плечи. Внезапно я почувствовала, как его горячая рука коснулась моей груди. Тут я мгновенно пришла в себя, услышала наконец голос возмущенной ареВ. Слегка отстранившись от Роберта, сказала строго, как когда-то: «Вот это – ни к чему. Убери руку!»

Он смутился, зашептал бессвязно: «Любимая… Я же знаю. Помню. О черт! Ты должна верить мне – я никогда тебя не обижу. Потому что люблю».

Но руку все же убрал.

Он первый спохватился, что уже слишком поздно.

– Смотри, любимая, уже почти стемнело, – сказал глухо и поднялся со скамьи. – Тебя мама наверняка заждалась. Представляю, что она думает сейчас о нас. На всякий случай я зайду к вам…

Мама стояла на крыльце, всматривалась в темноту. Завидев нас, молча повернулась спиной, пошла в дом. Роберт догнал ее в дверях кухни, обнял сзади за плечи:

– Мутти, пожалуйста, не сердитесь на нас. Это я виноват, что мы запоздали. Вечер такой чудесный. Мы погуляли. Пожалуйста, не волнуйтесь – с Верой все в порядке.

Он как-то уж слишком по-родственному (с неприязнью мне подумалось – как зять – тещу) поцеловал маму в щеку, еще что-то оживленно говорил ей. Потом, не стесняясь ее присутствия, обнял и крепко поцеловал меня. Потом снял с моих плеч пиджак, надел на себя. Удар захлопнувшейся за ним входной двери прозвучал в моих ушах, как выстрел.

– Ну… – сказала мама, и в ее глазах я увидела презрение.

– Пожалуйста, не спрашивай меня сейчас ни о чем, – попросила я ее. – Завтра я расскажу тебе все. А сегодня не надо. Успокойся, со мною действительно все в порядке. Он сказал тебе правду – со мной действительно не произошло ничего плохого.

Я говорила это маме, а сама отчетливо понимала: со мной произошло самое худшее – я предала не только себя, – я предала и тебя, моя Россия. Ночь я не спала, смотрела сухими глазами в душную темноту, думала, размышляла. Утром поднялась невыспавшаяся, но с ясной, трезвой головой. Я приняла решение и теперь твердо знаю, что не отступлюсь от него. Ни за что, ни на шаг! К черту, к дьяволу все эти переживания! Как я могла вообразить, что люблю этого человека? Кто, недобрый, подтолкнул меня произнести те невозможные слова? Господи, да он мне совсем безразличен, совсем чужой. Я вообще не понимаю, зачем с ним встречаюсь, зачем говорю с ним, слушаю его. Все! Хватит! Кончено! Шлюсс мит аллес!

Вчера Роберт сказал, что придет ко мне в среду. А сегодня вечером мальчишки доставили от него письмо, где он сообщает, что, возможно, в назначенный срок он не сможет быть, так как должен ехать с вахманом по каким-то делам в Мариенвердер и боится, что запоздает. Но зато обязательно – пусть любимая ждет его, помнит о нем! – постарается прийти в четверг. Ну что же. Вот тогда, в четверг, все и решится. Это будет наше последнее свидание. Слышишь, моя тетрадь, – это будет наше последнее свидание! Так я решила. И так будет. Уверяю тебя – так будет!