Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945"

9 апреля
Воскресенье

Не общалась я с тобой, моя тетрадь, целую неделю. Уж прости меня, пожалуйста, – совсем нет времени. По вечерам я вся в делах и в хлопотах – задумала сшить себе к лету «моднявую» обнову – сарафан-безрукавку из старых немецких штанов. Вообще-то, эти огромного размера синие габардиновые брюки достались при дележке полученного из Мариенвердера немецкого тряпья Мише, но он, умница (!), расщедрился и отдал их на растерзание мне (понял мои откровенные намеки).

И вот теперь каждую свободную минуту я, на радость маме, – при деле: шью, утюжу, порю, если что-то не так получается, снова шью и утюжу. Есть у меня также идея – смастерить в дополнение к сарафану нарядную кофточку из ситцевой ночной сорочки, которую я еще ни разу не надевала. Ведь синее с голубым неплохо сочетается, верно? И если все получится так, как я себе в мыслях представляю, – костюмчик выйдет что надо! Я даже сделала эскиз этого «ансамбля» и при шитье постоянно держу его перед глазами – этакий элегантный, темно-синий приталенный сарафан, светло-голубая строгого фасона кофта с отложным воротником, и к ней, к кофте, – синий, под тон сарафана, – галстук. Ну как? Есть у меня художественный вкус или нет?

С сарафаном дело уже подходит к концу, осталось работы совсем немного – пришить две фигурные пуговицы (их мне подарила Анхен), обметать петли, заделать швы и окончательно отутюжить свое изделие.

Но сегодня у меня больше не хватило терпения заниматься поднадоевшим шитьем, я решила все бросить и под недовольное ворчанье мамы: «Не-ет, с тебя толку не получится – лишь бы бездельничать!» – привычно удалилась в свою кладовку (по понятиям мамы, когда я сижу со своим дневником, то именно «бездельничаю»). Пусть недошитый сарафан смирно подождет в своем уголке еще пару вечеров, я же страшно соскучилась по тебе, моя совесть – тетрадь, по твоему великому терпению выслушивать все мои откровения, по одностороннему задушевному разговору с тобой. Ну, здравствуй же еще раз!

Новостей за неделю особых нет. Все эти дни занимались вывозкой навоза на поля. Мне с Серафимой опять «повезло» – растрясаем навозные кучи и, естественно, насквозь «проароматились» коровьим дерьмовым запахом. Так что каждый вечер приходится устраивать в кухне «баню». (Хоть бы скорей выгнали скот на пастбище, чтобы я снова могла пользоваться душем.)

Сегодня утром опять приходил Роберт. Кстати, он был у нас и в прошлое, и в позапрошлое воскресенье, только я не сумела написать здесь об этом. Свежих фронтовых известий на этот раз, увы, он не принес. Новый их вахман словно бы почуял что-то, не спускает с пленных англичан глаз, всюду сует свой длинный нос. Поэтому, сказал Роберт, они почти не пользуются сейчас своим источником информации, а если и пользуются, то крайне редко.

Он пробыл у нас часов до одиннадцати. Притащил с собой пачку фотографий, что недавно получил из дома. Рассматривали их за столом после завтрака все вместе. Я брала из рук Роберта аккуратные снимки, и мне невольно думалось – как все же по-разному живут на земле люди. У нас, в России, например, все выглядит естественней, проще, может быть, в чем-то неряшливей, но зато теплее и как-то человечнее. Перед моими глазами сразу предстал бревенчатый дом с резными, фигурными ставнями, а на коньке крыши – веселый, крутящийся в разные стороны (в зависимости от направления ветра) флюгер, выполненный в виде пушкинского Золотого Петушка. Возле дома, под стрехами, мне видятся переполненные кадки с темной дождевой водой, рядом – старые заржавевшие ведра. Под навесом, у веранды – оставленные кем-то из домочадцев «на время» да и забытые надолго грабли, лопата, лейка. Тут же – фонарь «летучая мышь» с треснувшим стеклом, чьи-то «огородные» опорки, с налипшими на них подсохшими комками глины, растерзанная, с болтающейся мочальной перевязью метла. А если, встав на крыльце, перевести взгляд влево, – увидишь небольшую, окаймленную стройными тополями полянку, где летом такое обильное разноцветье трав, что хочется броситься ничком в эту буйную ромашково-колокольчато-лютиковую поросль и благодарно замереть там, и даже немножко поплакать тайком легкими, светлыми слезами от переполняющей тебя великой, щемящей любви ко всему, что есть вокруг и что можно назвать одним коротким словом – Родина…

Тут же, на ирландских фотографиях, – идеальный порядок, чистота и – ничего-то естественного, ничего живого. В глубине снимка – внушительных размеров двухэтажный дом из красного кирпича, с ослепительно сверкающей на солнце металлической крышей. От него разбегаются в разные стороны аккуратные асфальтовые дорожки. Поодаль виднеются уходящие за рамки фотографии приземистые скотные дворы, тоже из кирпича, только из серого. Гранитная кладка колодца. И даже скамья в тени небольшой чугунно-узорчатой беседки тоже сделана из камня. Деревьев и кустарника здесь тоже хватает, однако они не растут вольно, как им вздумается, а оформлены в круглые, раздутые шары. И даже лужайка перед домом – не просто обычная, цветущая полянка, а прилизанный, гладкий газон, что напоминает собой огромную, тщательно расстеленную по земле – без морщин и складок – зеленую скатерть. И ничего-то не увидишь тут случайного, ничего, упаси Боже, забытого.

– Моя семья, – сиплым от волнения голосом говорит Роберт, протягивая мне очередной снимок. Ну, тут вроде бы все в норме, все, как и должно быть у людей. Обыкновенные, даже можно сказать, приятные лица. У отца (он с матерью – в центре фотографии) – жесткий черный, слегка посеребренный на висках, ежик волос. Густые брови чуть-чуть насуплены, отчего выражение лица несколько суровое. У матери губы морщатся от счастливой и печальной улыбки, а в светлых глазах – нежность и тревога. Она смотрит прямо в объектив фотоаппарата, но кажется, что ее взгляд весь устремлен на того, кто стоит позади, чьи руки ласково лежат на ее плечах. А позади – Роберт. Да, это он – в новенькой военной форме, с гроздью аксельбантов на груди. Как он похож здесь на свою мать – можно сказать, точная копия ее. Только без тревоги в глазах и без печали в улыбке.

– Начало сорокового года, – поясняет Роберт. – Я прибыл домой в краткосрочный отпуск. После службы во Франции. Родители захотели, чтобы я сфотографировался в форме, так как на следующий день должен был снова отбыть на фронт. Думал – еду воевать, а вскоре, увы, плен…

Он перегибается через мое плечо, почти касается горячей щекой моего лица.

– Это мои братья Томас и Герберт. А это – сестренка Мари. – Он показывает пальцем на двух загорелых, рослых молодых мужчин без пиджаков, в белоснежных рубашках – «апаш», затем на улыбающуюся симпатичную девушку, с темными, пышными волосами. – Томас сейчас на фронте, а Мари вышла замуж, теперь тоже покинула родной дом. – Роберт прерывисто вздыхает. – Представляешь, моя маленькая Мари замужем, и у нее уже есть своя малышка. И это все – без меня…

Роберт показывал еще фотографии – отдельно отца, матери, братьев, сестры, а также других близких родственников, которые я рассматривала со странным, все возраставшим неприязненно-ревнивым чувством. До меня будто впервые дошло, что и у него, у этого влюбленного в меня (с его слов) ирландского парня, есть свои, особые родственные привязанности и симпатии и есть люди, которые ему дороги, которых он тоже любит… Интересно, у всех ли особей женского пола столь сильно развито чувство собственности, или это только я одна такая махровая эгоистка? Вот уж действительно – собака на сене…

Не стесняясь сидящих за столом (в этот момент мама вышла из кухни), Роберт крепко обнял меня сзади за плечи, снова прижался щекой к моему лицу: «Придет день, и, я надеюсь, ты, любимая, войдешь вместе со мной в мой дом. Навсегда».

Мне стало крайне неловко от такой его прилюдной откровенности. Пусть до Симы и Леонида вроде бы не дошло сказанное им, а вот Мишка и Нинка (недаром они ехидно хмыкнули) всё поняли.

– Рыжик, – церемонно сказала я Роберту (ему нравится, когда я называю его этим русским словом), – Рыжик, я обязательно, если, конечно, мне представится такая возможность, побываю когда-нибудь у тебя в гостях и с удовольствием познакомлюсь с твоими родными. Но ведь ты забыл, что у меня есть свой дом, и он – в России…

Роберт снова усиленно звал меня прийти к вечеру к Степану, но мне не хотелось никуда вылезать из дома (тем более на улице хлестал дождь), и я тотчас же напустила на себя страшно озабоченный вид, сослалась на кучу дел и даже продемонстрировала восхищенному взору ирландского ухажера свое незаконченное шитье. Словом, предстала перед ним этакой прилежной «умной Машей».

На этот раз случилась маленькая неувязка, Роберт еще не успел исчезнуть, как в дверь постучали. Пришли из «Шалмана» два вымокших Ивана – Великий и Черный. Вслед за ними заявился Генрих с куском влажной от дождя клеенки на голове, с шашками в руках. Мне показалось необязательным в этот момент прыгать Роберту из окна кладовки в мокрую траву (вряд ли кто из немцев высунется в ливень на улицу), поэтому я, прикрыв плотно дверь в комнату, выпустила его обычным путем. В Степановом ватнике с аляповатым «ОСТом» на груди, он быстро сбежал с крыльца, мелькнул в сетке дождя на дорожке вдоль дома Гельба и – был таков. Никто из вновь пришедших гостей его, слава Богу, не заметил. Только мама, конечно же, не упустила возможность позднее прочитать мне очередную нотацию.

Сегодня больше никого из русских или поляков у нас не было – видно, тех, кто и хотел бы прийти к нам, все-таки отпугнул дождь. А к вечеру, когда ливень немножко утих, явились ставшие уже привычными нашими гостями Джованни с Кончиттой. Они теперь довольно часто заглядывают к нам «на огонек» даже в будние дни, и, кажется, мы все лучше и лучше понимаем друг друга. Правда, они оба, и в большей степени Джованни, стараются (это очень заметно) совершенствоваться в знаниях русского и немецкого языков. К примеру, в немецком лексиконе Джованни к утвердительной фразе «Гитлер капут» с недавних пор прибавилось еще и другое, не менее оригинальное, справедливое изречение: «Гитлер – шайзе[20]20
  Дерьмо (нем.).


[Закрыть]». А из русских слов он освоил такие, как: «таварищ», «лублу», «пацалуй», «спасиба», «палучишь в ухо», «дурак» (тут уж видна выучка Клавиной Нины), а также «бжалуста», «драстуй», «дасвиданя» и еще несколько других.

Мне нравится простота и непосредственность итальянцев. Они бурно воспринимают все новости, которые я или Миша пытаемся им втолковать, рассказывают сами (пока преимущественно жестами), о чем им удалось узнать. Уже не раз они приносили нам «на пробу» немудреные итальянские кушанья, а если, случается, поспевают к нашему ужину, то с удовольствием, без долгих приглашений, подсаживаются к столу, с аппетитом уплетают вместе с нами либо жареную картошку, либо ржаные оладьи, либо те же деруны. Для краткости мама, а за нею и почти все остальные стали звать Джованни – Ваней, а Кончитту – Читой.

А сегодня мы наконец поняли связь между названиями городов Неаполь и Пьомбино, что были произнесены итальянцами в первый их визит. Неаполь – родной город наших знакомцев. Но несколько лет назад муж Катарины ушел из семьи и поселился с новой женой в Пьомбино. Кончитта и Джованни иногда навещали отца, и случилось так, что Джованни оказался в его семье тогда, когда фашисты пытались захватить этот город с острова Корсика. Как мы поняли из рассказа Джованни, городские власти струсили и покинули Пьомбино. И тогда на защиту города поднялось все его население. Старики, женщины и дети строили на улицах баррикады, а студенты, рабочие, матросы отправились в порт, где заняли береговые батареи и открыли по кораблям противника ураганный огонь. В результате ожесточенного боя фашистский караван был полностью разбит.

Джованни рассказывал вдохновенно, при этом энергично помогал себе жестами, мимикой, головой, руками, ногами. Голубые глаза его потемнели, смуглое лицо разрумянилось. Стараясь, чтобы мы лучше поняли то, как дружно, в едином порыве сплотилось простое население Пьомбино против ненавистных фашистских захватчиков, он вдруг резко притянул к себе за плечи оказавшихся рядом с ним Мишу и Леонида. Вот так! Вот так – плечо в плечо – встали они против немецких оккупантов!

Мне вспомнилось, как однажды Маковский рассказывал нам об итальянских «гарибальдийцах» и о восстании в Неаполе, что произошло прошлой осенью. «Си! – радостно воскликнул Джованни и поднял перед собой четыре пальца. – Си! Вот столько дней Неаполь был свободен от захватчиков!»

Джованни выполнил данное им в прошлый раз обещание – притащил сегодня с собой банджо – музыкальный струнный инструмент, напоминающий нашу мандолину или домру. Он довольно хорошо играет, а как поет! Его молодой, сильный и вместе с тем мягкий, гибкий голос полон удивительной красоты, пленяет нежностью, тайной грустью и чем-то еще таким, неизведанным, от чего сжимается в непонятном смятении сердце и хочется плакать.

Мы с Симой попросили Джованни исполнить ту песню, которую впервые услышали февральским вечером. Он подумал, вспоминая, затем, тронув легонько пальцами струны и вопросительно глядя то на меня, то на Симу, запел уже знакомое нам:

 
…Мамо сантанте фели-иче,
Мамо сантанте амо-ора…
 

Кончитта тотчас принялась помогать брату. Ее голосок тоже был чист и свеж, но он звучал значительно слабее, хотя, в общем-то, их дуэт получился замечательным. Потом я взяла из рук Джованни банджо и попыталась сама сыграть те известные мне еще из довоенных времен итальянские мелодии, что когда-то наигрывала дома на своей, подаренной мне Костей домрушке. К моему удивлению, и к бурному восторгу итальянцев, у меня – правда, не сразу – но все же стало получаться, а вскоре я уже довольно сносно воспроизвела мелодии итальянских песен – «Скажите, девушки, подружке вашей», «Чилитту», «Прощание с Неаполем». Перебирая струны, я начала тихонько напевать, и Джованни с Кончиттой тотчас же принялись вполголоса вторить мне на своем итальянском языке. И, несмотря на разноязычицу, наше «трио» также получилось просто великолепным.

– Спой, пожалуйста, еще вот эту песню – ты ее наверняка знаешь, – сказала я, возвращая банджо Джованни и, напоминая мелодию, напела:

 
…Как дивно светит после бури солнце.
Лучами алыми мир озаряя…
 

– Знаешь, – поясняла я, – у нас в школе был замечательный учитель пения, и эту песню мы разучили и пели на уроках. Нам она очень нравилась. Позднее, когда пришли немцы, я часто слышала, как они пиликали эту же мелодию на своих губных гармошках.

– Си. Карашо, – охотно согласился Джованни и добавил в обычном своем «стиле»: – Рюсски – си, гут. Итальяно рюсски – лублу. Гитлер – капут. Палучишь в ухо. Шайзе.

Это, по-видимому, значило, что он, Джованни, не возражает, когда его родные итальянские песни исполняют любезные его сердцу русские. Но он категорически против того, чтобы их пели немцы. Словом, и Гитлер, и остальные немецкие фашисты – дерьмо. Словом, капут им всем.

И Джованни запел. И на этот раз пел так, словно решил окончательно сразить всех. Его необыкновенной красоты гибкий голос временами будто бы прорывался в недосягаемую заоблачную высоту, парил там, встречая восходящее светило, и тогда, будоража сердца слушателей, звенел, как натянутая до предела, грозящая вот-вот лопнуть, струна. А то словно бы опускался в прохладную, бархатистую мглу ночи, нес с собой обволакивающее, облегчающее душу умиротворение и благодатный покой.

 
…Я знаю солнце, еще светлее,
О, дорогая, со-олнышко мое,
Одно, о, до-рогая,
Солнышко ты, солнышко мо-ое…
 

Мне показалась тесной просторная комната, и я, подойдя к окну, отодвинула край маскировочной шторы, распахнула обе створки. Навстречу хлынул поток свежего, наполненного ночной прохладой, весенней влагой и резким запахом просыпающейся земли воздуха. В сгустившихся сумерках я увидела под своим окном Эрну с жмущимися к ее коленям Хансом и Паулем. А чуть поодаль, возле Гельбовой калитки, молча слушали нашего итальянского певца фрау Гельб и Анхен.

– Добрый вечер, – шепотом, чтобы не нарушить пение, приветствовала я их и, отвечая на вопросительный взгляд Эрны, пояснила: – Это поет итальянец, новый рабочий Бангера… Однако что же вы там стоите? Пройдите, пожалуйста, в дом.

Фрау Гельб и Эрна отрицательно замахали руками, а Анхен все же поднялась на крыльцо, вошла в комнату.

Но Джованни больше не стал петь. Раскрасневшийся, взволнованный, он смущенно слушал наши похвалы.

– Тебе, Ваня, надо обязательно петь на сцене, – с жаром сказала ему мама. – Вот окончится война – иди в артисты. В театр иди, понимаешь?

– О-о, театр! – Неожиданно и Кончитта, и Джованни разразились потоком слов, красноречивых жестов. И мы поняли, что Джованни уже в какой-то мере знаком со «сценическими подмостками», что он не раз уже выступал перед публикой, правда, пока только перед жителями своего двора, и что во время одного из таких недавних, стихийных концертов немцы чуть не застрелили его. Вот только за что он подвергся такой немилости со стороны гитлеровских оккупантов – мы так и не смогли толком понять.

Внезапно Джованни принял задорную позу, весь как-то приосанился, ударил азартно по струнам, и в каскаде стремительных звуков я узнала зажигательную, знакомую с довоенной пластинки мелодию «Тарантеллы». Если мне удалось правильно расшифровать последующую после мастерского исполнения пьесы жестикуляцию итальянцев, то выходит, будто бы «Тарантелла» – не только лихая национальная пляска – она, эта мелодия, имеет еще и магическое свойство – отгонять от человека тарантулов – отвратительных, ядовитых пауков, – предотвращать их смертельные укусы.

Вот так и прошел день. Я собиралась рассказать здесь, тебе, Дневник, о сегодняшних событиях очень коротко, но вот опять не удержалась, расписалась сверх всякой меры. А сейчас – прощай. Надолго ли – не знаю.

13 апреля
Четверг

Германский Вермахт уже, кажется, совсем «дошел до ручки» – своих, «арийских» солдат остается все меньше и меньше, так теперь принялись вербовать в армию добровольцев из «неарийцев». В сегодняшней газете по этому поводу имеется статья, призывающая «всех живущих в Германии здравомыслящих мужчин – «восточных рабочих» – дружно вступать в ряды так называемой «Русской освободительной армии» (РОА), которая создана при содействии Вермахта и которую возглавил якобы «сознательно перешедший на сторону немецких частей» бывший советский генерал Власов.

«…Истинным патриотам России, – говорится в статье, – Великая Германия дает шанс грудью своей защитить святую Русь от жидов и комиссаров, вместе с армией фюрера вырвать ее из дьявольских сетей большевистского мракобесия, вернуть многострадальному русскому народу отнятые у него советской властью свободу вероисповедания, святую православную Церковь…»

Ишь, как они запели! И как пытаются сыграть на патриотических и религиозных чувствах русского человека! А все же интересно – кто такой «бывший советский генерал Власов»? Существует ли он на самом деле, или это имя – вымышленное?

В статье щедро расписывается также о том, какая райская жизнь ожидает после победы Вермахта тех «остарбайтеров», которые, «проявив благоразумие», пойдут служить в «Русскую освободительную армию». Тут тебе и выгодная, хорошо оплачиваемая работа, и дешевое комфортабельное жилье, и первоочередные льготные услуги, и даже предоставление всех гражданских прав наравне с немцами. Словом, можно подумать, что в дальнейшем у «цивилизованной Германии» только и забот будет, как бы получше угодить продавшим свою Родину подонкам, создать для них сладкую, безбедную житуху.

Тут же помещена фотография – три облаченных в немецкую форму молодца с нарукавными повязками «РОА» и с немецкими автоматами в руках натянуто улыбаются в объектив фотоаппарата. Под снимком подпись: «Эти парни выбрали свой путь. Их цель – освобождение России от проклятого большевизма, возвращение русскому народу духовной свободы, богатства и счастья».

Да… Интересно. И противно. И очень мерзкопакостно к тому же. О какой духовной свободе они говорят, каким счастьем и богатством прельщают взамен проданной Родины? Неужели кто-то из «восточников» клюнет на эту лживую приманку и пойдет против своих, в одном ряду с немцами? Да нет, вряд ли… По крайней мере, среди живущих поблизости от нас «остарбайтеров» я не знаю ни одного, кто был бы недоволен советской властью и горел желанием «свергнуть ее». Даже Ваня «Сидели мы на крыше», даже Алекс Болтун, думаю, не способны на такую подлость, хотя, помнится, раньше Алекс как-то и заикнулся о своей готовности послужить ради отпуска в немецкой армии.

В общем, как мне кажется, напрасно вы стараетесь, господа вербовщики. Не обольстить вам униженных, постоянно оскорбляемых «восточников» лживыми посулами будущей сладкой житухи. И, как любит говорить наша Нинка, – «фигос вам под нос!».