Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945"

Однако, к великому разочарованию юных мстителей, пострадал вовсе не Шмидт, а возвращающаяся со скотного двора Гельбиха. Зная о трагедии с кроликами, она, конечно же, сразу догадалась, чьих это рук дело, велела случайно оказавшемуся дома Генриху срочно размотать и убрать проволоку и никому ни о чем не распространяться.

В обед фрау Гельб, потирая ушибленное колено, поднялась к нам, деликатно поставила нас в известность о случившемся. Сима, естественно, опять страшно расстроилась, дождавшись, когда притворно всхлипывающая Нинка доест свой суп, взяла ее сердито за косу, решительно вывела из-за стола и снова крепко засадила в ее, Нинкин, угол. После этого попросила меня пойти с нею к Эрне и там принялась униженно умолять ее не сообщать о дурацкой ребячьей затее Шмидту. Но Эрна и сама была немало озадачена и напугана поступком Ханса и в нашем присутствии еще раз оттрепала его, жалко хнычущего, за пылающие уши. А заодно дала хорошего шлепка и Паулю, который, сидя за столом перед тарелкой каши, вдруг объявил деловито Нинкиным голосом, что все-таки зря на дорогу упала хорошая фрау Гельб, а не плохой господин Шмидт. Узнал бы тогда, как убивать чужих, бедных, таких хорошеньких кроликов…

Вот так, в общем-то, сумбурно-невесело отметили мы Мишино 18-летие. Я попыталась было хоть немного поднять настроение у юбиляра и исполнила перед ним шуточно-блатную, часто нами распеваемую: «…Гоп со смыком – это буду я. Ха-ха!»

Но увы, наш именинник никак на нее не отреагировал. И даже приход Кончитты и Джованни (они явились уже под конец пиршества и с удовольствием прикончили остатки жаркого из бедных Нинкиных кроликов), так вот, даже приход ослепительной Кончитты не вывел Мишку из мрачного состояния. Он словно бы зациклился на одной, запавшей в его неразумную башку мысли: «Эх, зря мне вчера тетя Нюша помешала! Я, май-то, уже хотел бежать в конюшню за вилами и пырнуть ими этого толстопузого гада. Честное слово, май-то, когда-нибудь это сделаю! Я его ненавижу! Честное слово, май-то, пырну…»

Мама прикрикнула на него: «Не болтай! Хочешь, дурачок, чтобы тебя „под занавес“ в концлагерь упекли? Еще чего выдумал – „пырну“! Наберись терпения, теперь уже недолго осталось ждать!»

Разошлись наши гости уже что-то около одиннадцати. Все принялись деятельно готовиться ко сну. Нинка тоже вышла наконец из своего «заточения» и, совершив все необходимые для предстоящей ночи несложные делишки, молча улеглась рядом с Симой, тотчас обиженно отвернулась к стене. И я улеглась в свою постель и тоже послушно закрыла глаза, а когда услышала вокруг ровное с присвистываниями и с посапываниями дыхание, не без труда отогнав стремительно подступающий сон, снова неслышно поднялась и, прихватив с собой платье и висящую на стуле мамину «душегрейку», осторожно, на цыпочках направилась в свою кладовку. Там, стараясь не шуметь, привычно подвесила на гвоздь под подоконником лампу с зеленым, выщербленным колпачком, пододвинула к перевернутому, заменяющему стул, ящику табуретку, положила на нее тетрадь «кассабух», взяла в руки свою элегантную парижскую ручку и… и не заметила, как почти миновала ночь, как за задернутым плотно одеялом окном затеплилась на Востоке слабая, алая полоска зари и как робко проглянул новый июньский день. Новый день на чужой, постылой земле… Но, как бы там ни было, я говорю себе «доброе утро!» и покидаю тебя, дневник. Надолго ли – не знаю.

18 июня
Воскресенье

Ух, какая гроза сегодня! Какая великолепная, яростная гроза! Черное, клубящееся седыми космами, непрерывно прорезаемое огненными, зигзагообразными сполохами небо словно бы опустилось на землю – кажется, подними вверх руку, и пальцы уткнутся в вязкую, жутковато-прохладную грозовую плоть. Деревья скрипят и стонут в испуге под шквалистыми порывами ветра. Дождь, нет, не дождь – а ливень, потоками хлещет на крыше, по стеклам, дробно барабанит по обшитому жестью подоконнику. И все это – под почти непрерывные, орудийные раскаты грома, что вместе с воем ветра, с дождевой дробью сливаются в какую-то неземную, бесовскую какофонию.

Какая великолепная, какая чудная гроза! Распахнуть бы сейчас, невзирая на общий испуганный гвалт позади, наотмашь окна, выбежать бы, несмотря на удерживающие тебя возгласы, под бушующий ливневый водопад, ухватить бы, постараться бы ухватить промелькнувший над твоей головой огненный сколок. Быть может, это твоя – быть может, это только твоя заветная звезда показалась на мгновенье из-за расколотого вдребезги небесного свода. Показалась, поманила за собой и снова исчезла…

 
…Я слиться с тобою, природа, хочу,
Я сердцем к тебе через тучи лечу.
Я с молнией слиться хочу и блистать,
Я с громом хочу ширь небес разрывать.
 
 
Прости меня, небо, – я гнев твой люблю.
В нем – сила Богов. Он подобен огню.
Там Зевс и Нептун спорят грозно, открыто,
И молнией вьется вкруг них Афродита.
 
 
И жалким, ничтожным, в сравненьи с тобой,
Покажется мир. Все молчит пред грозой.
Живое все спряталось в гнезда, в норушки,
И робко склонили деревья верхушки.
 
 
Но трусость людей я не в силах понять —
Кто в страхе бежит окна, дверь затворять,
Кто пламя в печи заливает водой
И крестится истово бледной рукой.
 
 
Я двери и окна пошире раскрою,
Я ринусь под ливень с шальной головою.
И крикну сквозь бурю, сквозь грохот, сквозь рев,
Что я не боюсь тебя, сила Богов!
 
 
Я знаю, твой гнев хоть велик, но короток,
И вот Гелиос уж спешит за ворота…
Так лейтесь же, ливни, и буйствуйте, ветры,
Вам, Зевс и Нептун, шлю сквозь бурю привет я.
 

Вечером, когда я провожала Веру (несмотря на непогоду, она все-таки была у нас), опять «случайно» встретила возле Молкерая Альберта. Меня смех разобрал при виде его кислой, несколько пристыженной физиономии, но я, конечно, не подала вида и, коротко кивнув на его приветствие, гордо прошествовала мимо. Вот так, красавчик… Получил?

28 июня
Среда

Не общалась с тобой, дневник, целых десять дней. Совершенно нет времени. Меня нежданно посетил и пока не покидает редкий, желанный гость – вдохновение, и я все вечера занята тем, что… пишу, пишу. И не что-нибудь, а – поэму! Да, да, не больше, не меньше – поэму! Но на этот раз не о любви, а о другом – о героическом нашем народе, в частности, об одном, очень смелом, честном и отважном русском юноше, который, тяжело раненный в бою, попал в плен к фашистам, но затем с помощью одного из охранников сумел все же вырваться на волю и после долгих-долгих блужданий пробрался наконец в партизанский отряд, где храбро воевал и где встретился однажды с девушкой, которую когда-то любил (опять все-таки любовь!).

Сюжет, в общем-то, прост, а образ моего отважного героя – чисто собирательный. Когда пишу, вижу перед собой и несчастного Аркадия, и надломленного концлагерными пытками Михаила (от Бангера), и тебя, гордый Микола Колесник. А больше всего почему-то мне думается при этом о моем брате Косте. Ну, разве не может так случиться, что он вовсе не погиб, как сообщил Маргарите его друг, а остался раненый на поле боя? И разве не может так быть, что он бежал из плена и сумел-таки пробиться к своим? А уж если Косте (я так и назвала своего героя – Константином) доведется снова воевать, – я уверена, он будет драться с фашистами, не щадя ни своих сил, ни своей жизни. Потому что он на себе познал, что такое – неволя, потому что, конечно же, понял, что дороже свободы нет для человека ничего на свете.

Ну, словом, канва сюжета сейчас видится мне именно такой, но, возможно, в ходе работы что-то еще изменится, и, быть может, не раз. Пока дело движется вроде бы успешно (тьфу, тьфу, не сглазить бы!), дай-то Бог, чтобы не остыть и не охладеть (как уже не однажды случалось) к своей «писанине».

Нового за эти дни произошло немало. Ну, во-первых, в пятницу вечером приехали Маргарита с Гренадой. Марго ничего не сообщила о своем приезде, и, честно признаться, в тот вечер мы их вовсе не ожидали. Сидели, как это часто случается, расслабленные после рабочего дня в кухне за разговорами и вдруг услышали, как медленно, с протяжным скрипом отворилась незапертая наружная дверь и в коридоре раздались чьи-то неуверенные легкие шажки. Нинка тотчас выскочила из-за стола и остановилась в недоумении. В коридоре, в падающем из дверного проема закатном розовом свете, стояла маленькая, игрушечная девчонка в коротеньком голубом платьице, с голубым бантом на светлых волосах, в белом полотняном, отделанном узкими кружавчиками фартучке, с большим круглым карманом на животе, на котором аппетитно грыз красную морковку хитрющий голубой лопоухий зайчонок. Точно такого же зайца, только серого и без моркови, девчонка держала в руках.

– Откуда ты взялась такая? – удивленно, с любопытством спросила ее Нинка. – Кто ты?

И услышала твердое: «Я – Гвенада Федовова. Тут живут мои бавушка и тетя Вева!»

Что тут было! От неожиданности мама словно приросла к скамейке, а я, сбив по пути табуретку и больно ударившись обо что-то плечом, вылетела в коридор и там столкнулась с поднимающейся на крыльцо, улыбающейся Маргаритой, которая для пущего эффекта специально послала Гренаду вперед, а сама в это время, опустив чемодан на землю, болтала с остановившей ее возле палисадника любопытной Гельбихой.

Наша маленькая Гренка, которую я запомнила едва начавшей ходить и говорить, здорово выросла, к тому же очень изменилась внешне. Вряд ли я узнала бы ее, встретив на улице. Разговаривает она по-русски, правда, не выговаривает двух-трех букв, однако и по-немецки «шпрехает» вполне нормально. Она быстро привыкла ко всем, а за Нинкой с первого же вечера буквально ходит по пятам, с обожанием заглядывает ей в рот.

Конечно же, наша Нинка и тут сумела отличиться. В субботу мама хватилась, что в доме нет дрожжей, и послала ее в деревенскую лавчонку, к фриезеру. Естественно, за нею увязалась и Гренада. Каким-то образом рассеянный фриезер выдал девчонкам лишнюю палочку дрожжей, и по дороге домой они съели ее.

У Нинки вообще странный вкус – она неравнодушна к дрожжам и, когда мама печет хлеб или изредка пироги, всегда старается стянуть у нее из-под рук хоть крохотную дольку безвкусной, вязкой, похожей на замазку, массы. А тут вдруг в ее владении оказалась целая пачка! Прижимистая Нинка отщипывала для Гренады небольшие кусочки, сама же умяла все остальное. Зато вечером задала нам концерт: живот у нее вздулся, как барабан, – бедняга выла, стонала и плакала от боли, а в редкие промежутки, когда боль немного отпускала, в страхе орала, что теперь она, конечно же, умрет и никогда не увидит больше ни своего милого папочки, ни свою дорогую Россию.

Перепуганная насмерть Сима не знала, что делать, – то принималась с причитаниями растирать раздутый Нинкин живот, то вновь и вновь гнала ее в туалет. Но ту словно бы «заколодило». Наконец я догадалась сбегать к фрау Гельб и притащила от нее темный флакон с касторовым маслом. Мне вовремя вспомнилось, как вскоре после нашего прибытия в Маргаретенхоф с Нинкой произошла почти такая же история. Тогда фрау Шмидт заставила ее собрать спелую вишню с деревьев, что растут вдоль дороги к панскому дому, и Нинка, сидя на высокой стремянке, пожадничала – съела слишком много ягод, а вдобавок напилась тут же, из колонки, холодной воды. В тот день ее разнесло почти так же, как теперь, и вызволила ее из беды только Гельбиха со своей касторкой.

Сейчас все повторилось в прежнем варианте. Сима зажала Нинке нос и решительно влила в ее рот несколько ложек отвратительно воняющей, бурой, густо-маслянистой жидкости, после чего уложила ее в постель и приложила к животу горячую бутылку.

Затем взялись за вторую нарушительницу спокойствия. Однако тут все оказалось намного сложнее. Пока мы возились со старшей, младшая наблюдала за всем происходящим испуганно-удивленными глазами и лишь время от времени тихонько – на всякий случай – подвывала. Но вот Нинка затихла, и тогда, в свою очередь, принялась истошно орать Гренка. Маленькая упрямица не принимала во внимание никакие доводы и отчаянно сопротивлялась предстоящему «врачеванию». Сжав в узкую полоску губы (в эти моменты она не орала, а мычала), Гренада всеми своими силенками отбивалась от флакона с касторкой – брыкалась, извивалась, дергалась. В конце концов, пришлось применить силу. Марго крепко ухватила ее за руки и за ноги, я, рискуя быть укушенной за пальцы, старалась разжать сцепленные Гренкины зубы, а мама, то и дело расплескивая в подставленную внизу ладонь вонючую касторку, пыталась просунуть ложку в намертво зажатый рот. Наконец ей это удалось, и кошмарный рев сразу прекратился. Гренаду с грелкой на животе тоже уложили рядом с Нинкой. Вскоре обеих пожирательниц дрожжей основательно, с шумом пронесло, и они тут же забыли о своих невзгодах.

За разговорами три дня пролетели быстро, незаметно. В субботу, сразу после обеда, Шмидт со всем своим «святым семейством» укатили куда-то на машине. Я, мама и Сима воспользовались моментом – удрали пораньше с работы и до прихода наших «керлов» успели и порядок навести в доме, и вымыться в «бане» в кухне. А часов в восемь вечера последовало вдруг любезное приглашение от семейства Гельб «на чашечку кофе».

Отказываться мы посчитали неудобным и отправились четверо – мама, Марго, Сима и я. Фрау Гельб с Анхен расстарались – на столе, кроме традиционного «кухона», оказались даже бутерброды с ветчиной. На этот раз любопытство Гельбихи, кажется, получило полное удовлетворение. Она снова и снова подробно расспрашивала Маргариту и о нашей прежней жизни в России, и о том, как живут сейчас бывшие советские немцы здесь, в Германии. Меня неприятно царапнуло слово «бывшие», и Марго, видимо заметив это, сказала (уж не знаю только – искренно ли?), что для большинства советских немцев Россия по-прежнему остается Родиной и после войны они намерены вернуться домой.

Когда кофе был выпит, Генрих, встав на пороге комнаты, вдруг позвал меня к себе, где, выдвинув ящик стола, смущаясь, показал свежие, выполненные цветными карандашами и акварельными красками рисунки. Я поразилась, как здорово это у него стало получаться. В основном на рисунках – местный пейзаж… Вид из окна на цветущее рапсовое поле с возвышающимся вдали, на перекрестке дорог, столь знакомым мне старым, развесистым дубом… Полыхающий на солнце лилово-красными гроздьями цветов куст сирени в палисаднике… Кусок тревожного, предгрозового неба, с неожиданно пробившимся сквозь седую черноту пронзительно-оранжевым, закатным лучом над темными, притихшими силуэтами деревенских домов. Есть несколько новых рисунков жанрово-бытового плана… Фрау Гельб, стоя у косяка распахнутой во двор двери, усталым жестом поправляет выбившиеся из-под чепца волосы… Анхен, склонившись над столом, гладит духовым утюгом что-то большое, серое, что спадает вниз крупными, мягкими фалдами… Возле окна, на стуле, старый Гельб – с неизменной трубкой во рту – читает газету.

Мне и раньше нравились рисунки Генриха, а сейчас приятно удивило в них настоящее мастерство – главным образом та кажущаяся легкость и уверенность, что сквозят в каждом штрихе. В последнее время Генрих, видимо, сильно увлекся световыми эффектами, игрой светотеней, и, как я понимаю, ему это здорово удается… Фигура стоящей в дверном проеме фрау Гельб словно бы тонет во мраке, а ее круглое лицо, ее белый фартук, ее поднятая к чепцу полная рука освещены яркими солнечными бликами… Пожалуй, невыразительным выглядел бы рисунок гладящей белье Анхен, выполненный в общей серой гамме, если бы не одна крохотная, живописная деталь – несколько горячих, алых точек – жар горящего угля – в чугунных боковых прорезях утюга. Слабые розовые отблески жара падают на серое полотно, на тонкое девичье запястье, на округлый нежный подбородок… Та же манера видится в рисунке читающего газету Гельба. Одна половина лица скрыта в густой тени, другая, испещренная морщинами, – освещена падающим из окна мягким закатным светом. Золотистые блики отражаются в стекле очков, в дымчато-сером пепле трубки, в круглой металлической пуговице на распахнутом вороте клетчатой рубашки, на темных, узловатых пальцах рук.

– Генрих, твои рисунки с каждым разом все лучше и лучше! Ты настоящий художник – настоящий малер, честное слово, – восторженно сказала я. Мне вспомнилось вдруг одно изречение из книги Пришвина, которую недавно принес нам с Мишей Павел Аристархович. Ту, показавшуюся мне в какой-то мере пророческой фразу я даже переписала в свой «стихотворный» блокнот.

– Понимаешь, Генрих… Я недавно читала – у каждого человека выпадает однажды в жизни заветный час, когда он может правильно решить свою судьбу – выбрать единственно верный для себя путь, который бы полностью соответствовал его призванию. Но к сожалению, очень часто случается так, что человек пропускает этот свой «звездный час» и берет для себя то, что лежит рядом с ним, или что советуют ему близкие либо друзья. Иными словами, сует свою голову в первое попавшееся ярмо. И не подозревает о том, что будет потом это ярмо натирать ему холку всю жизнь… Смотри, Генрих, не прозевай свой заветный час, ты со своим талантом просто обязан стать настоящим большим художником – бемеркенсверт малере.

Он вздохнул: «Скоро меня заберут на фронт и убьют там, как Райнгольда. Вот и весь тогда из меня художник».

– Зачем такие мрачные мысли? – возразила я. – Война не может длиться вечно. Она скоро закончится. Может быть, тебе посчастливится избежать очередного призыва. Пусть твой отец еще раз попытается…

– Навряд ли это теперь удастся, а от судьбы не уйдешь, – спокойно, голосом Гельбихи сказал он и вдруг предложил: – Посиди минут десять вот здесь, на стуле. Я попытаюсь сделать с тебя быстрый набросок… Возьми в руку хотя бы вот это зеркало. Смотрись в него вот так…

Набросок действительно получился «быстрым» – Генрих затратил на него всего каких-то 10–15 минут – и, на мой взгляд, очень удачным. Он изобразил меня в профиль и одновременно – посредством зеркальца – в анфас… На виске часть волос выехала из косы, свисает слегка волнистой прядью вдоль уха. Взгляд смущенно-насмешлив. Вот Генрих выбрал из коробки несколько цветных карандашей, уверенно нанес ими короткие штрихи. И глаза сразу ожили, засветились зеленоватым светом. Едва заметные коричневые тени подчеркнули округлость щек, подбородка. На губы легла легкая, упругая розоватость.

Генрих подождал, пока я вдосталь насмотрелась на свое изображение, затем свернул ватман в трубочку, смущаясь, подал мне: «Тебе. На память».

– Большое спасибо, Генрих. Херцлихен Данк. Я постараюсь сохранить твой рисунок.

Мне вдруг захотелось сказать этому стеснительному немецкому пареньку что-то очень хорошее, приятное для него, например, то, что я очень благодарна ему, Анхен, а также их родителям за их доброе, человеческое отношение к нам, «невольникам» с Востока. А еще за то, что именно общение с семьей Гельб да еще, конечно, с Маковским помогло постепенно понять мне, что виновником всех наших бед является гитлеризм, а вовсе не немецкий народ, и я теперь знаю, что для большинства простых немцев человеконенавистнические фашистские идеи столь же чужды и отвратительны, как и для нас, советских людей. А еще – что меня очень радует то, что и среди них, немцев, есть люди добрые и великодушные, честные и справедливые, стойкие и мужественные. Очень мне хотелось сказать все это Генриху, но я почему-то не сказала – наверное, побоялась показаться ему сентиментальной… Вскоре наши засобирались домой, и мама позвала меня.

Мы уже поднимались на свое крыльцо, когда фрау Гельб окликнула маму. Она всунула ей в руки пакет с пшеничной мукой: «У вас гостья, Анна, испеки завтра тоже кухон. Это еще из моих прошлогодних запасов». Мама не стала отказываться, и воскресный чай мы пили с пирогами.

В тот день погода хмурилась, поэтому из посторонних у нас почти никого не было. После обеда Миша сходил за Павлом Аристарховичем и Юрой, а по пути встретил Михаила от Бангера, позвал и его к нам. Конечно, заявились также Франц с Генькой и Джованни с Кончиттой. Когда накрыли стол, решили ответно пригласить «на пирог» и Гельбово семейство. Старшие отказались, – Гельбиха сослалась на больную ногу, – а Генрих и Анхен тут же явились.

Вечер за разговорами проходил хорошо, но под конец его все же сумел испортить Адольф-второй. Наружная дверь была не заперта, и Шмидт возник на пороге как раз в тот момент, когда Сима поставила на стол тарелку со свеженарезанным пирогом. Под жестким, недоуменно-колючим панским взглядом все невольно смутились, умолкли, и только одна мама не растерялась.

– Зетцен, Адольф, с нами чай тринькать, – по-своему пригласила она Шмидта и поднялась из-за стола. – Гляйх я принесу для тебя тассе. Тей горячий, садись.

– Спасибо. Нет необходимости, – буркнул Шмидт, жестом останавливая направившуюся в кухню маму, и еще раз обвел всех удивленно-мрачным взором. – У вас тут, как я вижу, собралась неплохая компания. – Он остановил взгляд на Генрихе и на покрасневшей Анхен. – И вы здесь? Потеряли тут что или как?..

Шмидт хмуро приказал Леониду с утра отправиться к Клееманну, помогать достраивать там сарай и, буркнув под нос: «Гутен нахт», вышел за дверь. Из коридора, однако, позвал меня выйти за собой следом.

– Я выдаю еженедельно продукты именно для вас, моих работников, а не для прочих оборванцев и обжор, – сердито сказал он мне на крыльце. – Что еще за сброд тут собрался? И откуда, интересно, появилась у вас мука для кухона? Если я дознаюсь, что…

– Пожалуйста, успокойтесь, – прервала я Шмидта. – Муку нам принесла вчера фрау Гельб. Можете проверить! И в гостях у нас сейчас наши друзья, а никакой не сброд. Что же касается продуктов, то больше, чем положено, вы нам не выдаете, верно? Зачем же попрекать?

– Я не упрекаю – много чести! Я приказываю вам немедленно выпроводить из дома всех посторонних. Иначе позову полицию! – повысил голос Шмидт. Он презрительно хмыкнул. – Друзья… Скажешь, эти вороватые итальянцы или грязные польские любовники – ваши друзья? Или этот высокомерный бывший царский офицер – тоже ваш друг? Был четверть века врагом, а стал другом? Зачем вы водитесь также с чахоточным русским, что работает у Бангера? Он скоро сдохнет, а до этого заразит своей болезнью кого-нибудь из вас… И не смейте никогда впредь приваживать к себе немецкую молодежь! Ничему хорошему они у вас, русских большевиков, не научатся…

Шмидт, кряхтя, стал спускаться с крыльца, а я, естественно, не смогла промолчать: «Этот русский от Бангера не был болен, когда прибыл сюда, в Германию. Его сделал больным ваш немецкий концлагерь. И мне лично все равно, кем был раньше смотритель кладбища. Сейчас он просто наш соотечественник. Просто русский человек. А поляки и итальянцы тоже не хуже всех остальных людей. Они, так же как и мы, „восточники“, не виноваты, что оказались здесь, в вашей Дейтчланд. Что же касается Генриха и Анхен – они сами охотно приходят к нам. А почему – спросите их».

– Я не собираюсь ничего ни у кого спрашивать – еще чего не хватало! – остановившись (он уже шел по дорожке к своему дому), с досадой крикнул Шмидт. – Я приказываю, чтобы через пять минут все чужие от вас вымелись! Дождетесь, что я, в самом деле, вызову полицию!

Все сидящие за столом встретили меня тревожно-вопросительными взглядами.

– Шмидт позвал меня, чтобы дать наряд на завтрашний день, – беспечным голосом соврала я. – Он пожелал всем хорошо провести этот вечер.

Однако настроение у всех уже было основательно подпорчено, и примерно через час наши гости разошлись. Все это время я с тревогой прислушивалась к каждому шороху снаружи. Казалось, вот-вот нагрянет снова Шмидт, и тогда уже не миновать нам большого скандала. Но он не пришел, не выполнил также своей угрозы и в отношении полиции. Возможно, решил, что мы послушались и тотчас выпроводили всех от себя, а возможно – и это, пожалуй, вернее, – просто постеснялся в какой-то мере показать свой дурной нрав перед нашей гостьей – немкой.

А сегодня мы уже проводили Маргариту с Гренадой обратно. Было грустно расставаться с ними – отчего-то томило предчувствие, что мы никогда больше не увидимся. Кроме того, меня мучила совесть – ведь я так и не смогла преодолеть до конца затаенное нерасположение к Марго, не сумела быть с нею, как раньше, до конца откровенной. Неожиданно сблизила нас Гренада. Сидя у мамы на руках и крепко обхватив ее за шею руками, она сказала, капризно надув губы: «Почему вы все такие скучные? Ведь мы скоро опять приедем к вам в гости. А когда кончится война, поедем все вместе в Россию, к моему папе».

Тут что-то подтолкнуло нас друг к другу, и под протяжный гудок приближающегося поезда мы крепко обнялись с Марго, всплакнули с нею легкими слезами. Не было сказано никаких слов, но мы обе знали: мы – прежние, недоверие, что стояло между нами последние месяцы, – исчезло.

Уже поздно, и я заканчиваю свои записи. Придет ли завтра, вернее, сегодня, газета? Ее нет уже больше двух недель, и от неизвестности, от отсутствия информации все предстает в черном свете. Что там еще с нею стряслось? Почтальон Дитрих, когда я его об этом спросила, пожал недоуменно плечами – мол, нет поступлений из Данцига. Хоть бы пацаны Генка с Толькой, что ли, прибежали, принесли какие-никакие новости от пленных англичан. И Игорь почему-то не кажет носа.