Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945"

18 апреля
Вторник

Как радовались мы еще совсем недавно таким прекрасным, таким значительно-обнадеживающим новостям «оттуда». А сейчас снова тягостное затишье, снова томящая душу неизвестность. Ну, что там происходит? Где теперь те, кого, пользуясь словами нашего с Мишей стихотворения, «…так ждем, кого так страстно мы в мыслях зовем»?

Ни в газете, ни в сегодняшней радиопередаче ничего нет утешительного. Только фрау Гельб, провожая меня с Леонидом за порог, вымолвила со скорбным вздохом, что сейчас немецким солдатам в России приходится «ганц шлехт»[21]21
  Совсем плохо (нем.).


[Закрыть] и что она страшно опасается для себя новой беды. Скоро наступит срок окончания временной отсрочки призыва Генриха в армию, и вряд ли теперь они, родители, сумеют отстоять своего дорогого мальчика. Не дай Бог, если он попадет на этот страшный Восточный фронт. Упаси, Господь… Сохрани его, Спаситель, и помилуй.

В воскресенье с утра был Роберт, однако ничего хорошего тоже не смог сообщить. Правда, бодро обнадежил (в который уже раз!), что вот-вот, не сегодня завтра, англо-американцы должны наконец открыть долгожданный второй фронт. Но только когда же реально настанет это «вот-вот»? И сколько уже было у нас таких разговоров, предположений.

На этот раз Роберт пробыл у нас недолго (сказал вахману, что должен навестить своих друзей на Молкерае, и тот, сверив время, отпустил его на час). Он ушел, взяв с меня слово, что я непременно приду во второй половине дня к Степану.

После обеда мы трое – я, Нинка и Миша – отправились туда. У Степана уже сидели Игорь, Сашко от Клодта, а также Янек и Зигмунд от Нагеля. А англичане так, увы, и не показались – вернее, не смогли показаться. Чертов вахман в отместку за то, что утром Фред чем-то здорово насолил ему, решил наказать всех. Он просто-напросто навесил на наружную дверь лагеря замок, а сам принялся периодически прогуливаться по дорожке вдоль дома.

Роберт, выбрав момент, подозвал к окну Генку, передал ему для меня записку. В ней, вперемежку с проклятиями в адрес «недобитого фашистского подонка», содержались и привычные нежные слова. Он надеется, что любимая простит его за несостоявшееся свидание. Пусть она верит – никакие преграды не удержат его долго вдали от нее, он все равно скоро, даже, может быть, завтра, постарается увидеться с ней… Теперь он, Роберт, просто уверен, что наш «грозз таг» непременно, рано или поздно, наступит, не может не наступить… Ну и так далее, в таком же духе.

Мы поиграли с поляками в карты, затем Степан, усадив Зигмунда в центр комнаты на табуретку и накинув на его плечи цветастый платок «бабци», взял в руки ножницы, расческу и превратился в парикмахера. Миша и Янек остались ждать своей очереди, а мы с Нинкой и с Сашко отправились домой. По пути решили зайти в «Шалман» и неожиданно нашли там развеселую компанию. Еще на подходе к дому услышали залихватское бренчанье балалайки, исполняемые чьим-то пронзительным голосом частушки, громкий смех.

Предвечерние часы выдались теплые, тихие, и все обитатели «Шалмана» оказались на улице – сидели на вынесенных в палисадник скамейках и табуретках. Тут же были Галя и Ольга (толстая) от Клодта, Лешка Бовкун, Иван Болевский. Вскоре подошли Вера с Люсей. Они шли к Клееманну, после чего намеревались вместе с Галей заглянуть к нам, но, заслышав музыку, тоже свернули сюда. А позднее появились и приятно преображенные после стрижки, благоухающие одеколоном Мишка, Янек и Зигмунд.

Напротив, через дорогу, толпилась, смеясь и переговариваясь, группа английских пленных, и среди них, конечно, Альберт.

Нас встретили с обеих сторон дружными, приветственными возгласами, а Галя – на сей раз она была в центре внимания: лихо наигрывала на балалайке и пела частушки, – а Галя, заметив, как Альберт при виде меня игриво встрепенулся, и как он, по обыкновению, ослепительно улыбнулся мне, – тут же выдала под общий смех в мой адрес несколько озорных припевок. Что-то наподобие того, что пусть подружка Вера не надеется на любовь черноглазого парнишки, что его сердцем уже давно пытается завладеть другая дивчина, которая к нему неравнодушна и которой он, этот ветреный, черноглазый парнишка, тоже усиленно дарит знаки внимания.

Надо признать, что Гале удались ее припевки, – видимо, она заранее подготовила их, поэтому и пела с большим задором. Последний куплет звучал примерно так:

 
Ты, подружка моя Вера,
Жди сердечную беду,
Черноглазого парнишку
Все равно я уведу.
 

Меня, конечно, немножко царапнула эта Галькина бесцеремонность, но я старалась не подать виду, хохотала вместе со всеми. Про себя же в досаде думала: ну, погоди, Галька. Придумаю же и я что-нибудь этакое ехидное в твой адрес. Будешь знать тогда!

Англичане, конечно, не поняли смысла частушек, но по неоднократно повторенным словам «Вера» и «Альберт», несомненно, догадались, в кого нацелены эти припевки. Они весело галдели о чем-то, сдержанно улыбались, а коварный Альберт, картинно приложив руку к сердцу, томно подмигнул сначала мне, а затем Гале.

В конце концов он и еще два англика не выдержали, перебежав дорогу, присоединились к нашей компании. Альберт, со значением улыбаясь в лицо заалевшей Гали, взял из ее рук балалайку, примериваясь, тронул струны. Но играть ему не пришлось. Из дверей Молкерая вышел вахман и сурово велел «перебежчикам» вернуться.

В общем, мы пробыли возле «Шалмана» до самых сумерек – удивительно, как это Квашник на этот раз оплошал: не засек и не разогнал наше сборище. Галя продолжала бренчать на балалайке, две Ольги – одна из них с сынком Леонидиком на руках – и Наталка пели поочередно частушки. Потом Рустам наигрывал вальсы и фокстроты, а мы – я в паре с Ваней Болевским или с Сашко от Клодта – танцевали. Разошлись, когда уже зажглись в домах огни.

Галя с Ольгой провожали нас. Проходя мимо Альберта (он и еще несколько англичан продолжали торчать возле дороги и игриво переговаривались с нами), Галя вдруг проворно отцепила приколотый к ее воскресному красному платью пучок первых голубеньких фиалок, засмеявшись, бросила их в его сторону: «Вид менэ. Визьми и не журись». А мне сказала, смутившись: «Цей Альберт – просто душечка! Таких гарных хлопаков я ще и нэ бачила… А як вин бегае за мячом! Я часто бачу, як воны грають в цей футбол. Вин самый ловкий».

Мне захотелось проверить реакцию «гарного хлопака» на подаренные ему цветы, и я, словно бы случайно, обернулась. Глядевший в нашу сторону Альберт тут же проворно поднес раскрытую ладонь к своим губам, послал мне пламенный воздушный поцелуй. Ах, ты, доннер-веттер, нох маль![22]22
  Еще раз (нем.).


[Закрыть] Ну и прыток же этот красавчик!

Дома, уже лежа в постели, принялась сочинять ответные в адрес Гали частушки. Когда-нибудь, если, как сегодня, подвернется момент, исполню их ей. Просто так – ради шутки.

 
На дороге у «Шалмана»
Альберт «душечка» стоит,
На тебя, подружка Галя,
Даже глазом не глядит.
 
 
Ты, подружка моя Галя,
Не ходи на Молкерай,
Черноглазого парнишку
От меня не отбивай.
 
 
Не рядись ты в ало платье
И глазами не стреляй,
Мимо лагеря английцев
С Ольгой толстой не гуляй.
 
 
Не вертись ты у дороги,
Когда те выносят мяч,
Ты пойми, моя подружка,
Что ведь это «вшистко квач».
 
 
Ты пойми, моя подружка,
Что ведь он не для тебя,
Вспомни, как со мной прощался,
Как глядел он вслед меня.
 
 
Ты, подружка моя Галя,
Сини цветики не рви,
Черноглазому парнишке
Их на память не дари.
 
 
Лучше синие цветочки
Приколи к себе на грудь,
А о черненьком парнишке
Ты и думать позабудь.
 

Вот!

20 апреля
Четверг

Сегодня «знаменательный» день. Он наверняка будет отмечен историей как самый черный, самый мрачный день в жизни человечества. Пятьдесят четыре года назад в такое же апрельское утро (или вечер) в Германии появился на свет человек, который, ворочая сейчас судьбами мира, обагрил кровью земли многих и многих государств, который обезлюдил собственную страну и продолжает гнать и гнать на смерть остатки своего народа, по милости которого миллионы вдов и сирот оплакивают потерянных близких, из-за которого и мы, нынешние «остарбайтеры», ранее свободные, как ветер, превратились в механизированных рабов.

Вывешены на домах флаги. Раздуваются по ветру красные полотнища с уродливой черной эмблемой фашизма посередине. Но не о торжестве свидетельствуют они и не о славе. И кажется, что красное поле флага насыщено свежей алой кровью, которую жадно, захлебываясь, лакает раздутый отвратительный оборотень-вампир, принявший вид черной свастики. Эх… За что вывесили? Кого восхваляют и перед кем преклоняются?

Между прочим, наша советская половина дома осталась непричастной к подобному проявлению почитания фюрера. Вчера вечером Линда притащила по приказанию Шмидта три флага – для нас, Гельба и Эрны. Гельб, а за ним и Эрна тут же послушно полезли по стремянкам к закрепленным над входными дверями под стрехами крыши металлическим гнездам, вставили в них и закрепили древки флагов. А мы единодушно решили, что «именинник» перебьется и без наших к нему знаков внимания, и бросили свернутый в рулон флаг в угол коридора, за дверь.

Я думала, что скандал с Адольфом-вторым неизбежен, и, честно говоря, ждала его не без внутреннего трепета. Но – удивительное дело! – на этот раз Шмидт никак не отреагировал на нашу явную дерзость. Никак! Просто промолчал, не подал вида. А ведь в течение дня он несколько раз проезжал то на велосипеде, то на мотоцикле мимо наших дверей и, конечно, не мог не заметить отсутствие флага. Неужели перевоспитывается? Или не хочет именно теперь осложнять отношения с «неуправляемыми восточниками»? Скорей всего, вернее второе – ведь можно представить себе, как отреагировал бы этот нацист на такое наше «действо» еще год или даже полгода назад. О-о, был бы грандиозный «ор», обязательно достались бы кое-кому и подзатыльники.

Сидя весь день в сарае, где перебирали картофель, мы с тревожно-радостным чувством прислушивались к отдаленному, периодически возникающему и смутно напоминающему бомбежку, гулу. Уж не поздравляют ли с праздником?

Вечером был Роберт. Вырвался из лагеря буквально на полчаса. Принес кучу новостей, причем снова замечательных. Во-первых, три четверти Румынии уже в наших руках. Советские войска подходят к Бухаресту! Во-вторых, взяты города Николаев и Одесса, и начались грандиозные бои за освобождение Крыма! Господи, ты слышишь, я снова в великой своей благодарности говорю тебе «спасибо» и вновь, глядя в черноту неба, истово молю тебя: помогай, пожалуйста, Господи, и впредь нашим родным воинам в святой освободительной борьбе против фашистской нечисти. Пожалуйста, помогай, Господи!

Вскоре Роберт заторопился уходить. Вечер выпал безлунный, и я немного проводила его. В течение коротких минут были, конечно, и прежние горячие уверения в любви и вечной верности, были и поцелуи. Простились с ним возле железнодорожного переезда. Некоторое время я смотрела, как Роберт торопливо бежал по тропинке, как, уже едва различимый в темноте, несколько раз оглянулся, прощально махнул мне рукой. В моем сердце шевельнулись непрошеное раскаяние, светлая печаль. Хороший он все-таки парень, этот Роберт. Чистый, порядочный, честный. А я… а я, по-видимому, неисправимая дура.

23 апреля
Воскресенье

В нашем рабском полку снова прибыло – в пятницу Шмидт привез с «арбайтзамта» молодую польскую супружескую пару, на первый взгляд довольно странную. Его зовут Францем, ее, как она, невпопад хихикнув, представилась – Генькой. Франц – 22–23-летний, довольно смазливый, плотного сложения парень с густыми, вьющимися, выгоревшими до белизны на висках волосами и с нахальным взглядом серо-зеленых глаз. Генька, жеманничая, сообщила, что ей девятнадцать лет, но, по-моему, она сильно приуменьшила свой возраст, так как по виду выглядит много старше мужа. Это склонная к полноте, с постоянно озадаченным выражением круглого лица девица. Выражение озадаченности придают ей постоянно слегка приоткрытый рот и широко распахнутые, необыкновенного янтарного цвета с редкими коричневыми вкрапинами глаза. У Геньки ярко-малиновые, по-видимому, накрашенные свеклой щеки и бесцветные брови, которые за неимением черной краски она подводит фиолетовым химическим карандашом.

Шмидт поместил супружескую чету в одном из отсеков конюшни, рядом с каморкой, где живут латышки Анна и Мита, и мы, шествуя на обед, видели, как Линда выдавала с хозяйского крыльца новым поселенцам подушки, одеяло, еще какое-то «шмутье». Но по-видимому, обустройство семейного гнездышка мало волнует обоих супругов, так как весь первый же вечер они проторчали в нашем доме. Первым, едва мы успели поужинать и убрать со стола посуду, пожаловал знакомиться с «русским панством» Франц, за ним сразу же прискакала и Генька. Я заметила, что она страшно ревнива, не спускает со своего мужа глаз, настороженно ловит каждый его взгляд, слово. А Франц, конечно же, знает об этом и держит себя с ней этаким избалованным, капризным деспотом.

Во мне, как в единственной молодой представительнице женского пола, на которую бы ее Франтишек мог обратить внимание, Генька тотчас же заподозрила потенциальную соперницу. Она искоса, придирчиво осмотрела меня, после чего бесцеремонно заявила, что, по ее мнению, среди русских нет по-настоящему красивых девчонок – либо слишком худы, либо чрезмерно толсты. К тому же не умеют следить за собой, совсем не пользуются косметикой, поэтому и выглядят бесцветными, невзрачными… Меня смех разбирал при взгляде на Генькины малиновые щеки и фиолетовые брови, но я постаралась сдержать себя и, чтобы погасить неуместную, безосновательную ревность своей незваной гостьи, вскоре ушла в кухню писать письма Зое и Маргарите.

И сегодня эта милая парочка уже чуть ли не с утра торчит у нас. Поэтому, когда в одиннадцатом часу пришел Роберт, мы вынуждены были провести отпущенные ему судьбой (в лице «недобитого подонка» – вахмана) полчаса в моей кладовке. Оставаться нам в кухне я считала опасным из-за чрезмерного любопытства Геньки. Из кладовки мы слышали, как она дважды бесцеремонно распахивала дверь в кухню, интересовалась, куда я вдруг могла исчезнуть и чем занимаются, что «куштуют» к обеду матушка (так она зовет маму) и Сима. Сама Генька, по-видимому, не любит утруждать себя хозяйственными делами, предпочитает быть постоянно рядом со своим Франтишеком.

Перед уходом Роберта я попросила Симу пройти в комнату и чем-то отвлечь гостей, сама же вышла на задворки дома, в огород, словно бы нарвать к обеду салата – его зеленые кустистые стебельки уже поднялись на грядке. Увидев, что ни Эрны, ни кого другого постороннего поблизости нет, подала Роберту в окно кладовки знак. Он тотчас распахнул раму, ловко спрыгнул на землю. За углом дома накоротке поцеловал меня в висок и бодро, независимо пошагал по дорожке мимо наших и Эрниных окон. Ну, кто бы мог разгадать в этом, обряженном в чужой, засаленный, с ОСТом на груди пиджак оборванце того элегантного, благоухающего одеколоном и ароматным дымком сигарет, ирландского денди, который совсем недавно сидел со мной рядом на расстеленной поверх перевернутого ящика из-под картошки газете в полутемной, сырой кладовке?

Я не обещала Роберту прийти сегодня к Степану, так как накануне получила приглашение от Люси заглянуть к ней на день рождения. Часа в три явилась Вера (Люся позвала ее тоже), и мы с ней, прихватив подаренный мне недавно Робертом флакончик духов, сначала зашли к Клееманну за Галей, затем направились по назначению. Я чувствовала себя не совсем спокойно и уверенно, так как была без пропуска, но, слава Богу, все обошлось.

Едва вышли из деревни, как вдруг позади, буквально за нашими спинами, раздался резкий звонок велосипеда. Не оглядываясь, мы с визгом отскочили в разные стороны (у меня сразу душа «ушла в пятки» – не Квашник ли?). Но оказалось, что это всего-навсего Маковский. Старый батрак узнал меня издалека и решил напугать нас.

Хехекая себе в усы, Маковский с довольным видом слез с велосипеда, придерживая его за руль, пошел рядом с нами. Выяснилось, что заболела фрау Эльза, и он, Маковский, был сейчас у деревенского лекаря. Однако «Коси-коси сено» не смог ничем помочь ему. Сокрушенно покачивая головой, Маковский говорил сердито: «До чего же довели страну эти бездарные фашистские правители! Народ бедствует, нищенствует, лишен самой элементарной медицинской помощи, а между тем миллионы марок уходят на то, чтобы человек убивал человека, можно сказать, летят псу под хвост».

Поглядывая на меня сбоку, Маковский рассказывал о своей фрау Эльзе. Она очень больна, и тянется ее болезнь уже долго. Если признаться по правде, то это скорее душевный, а не физический недуг. С некоторых пор фрау Эльза стала часто видеть во сне одного из своих мальчиков, и она решила, что, вопреки полученному ею извещению, он вовсе не погиб, а жив. Он жив, твердит она, только находится где-то очень далеко. Ему трудно там, и он зовет ее, свою муттерхен. Поэтому она должна немедленно бросить все и отправиться к нему.

Доходит до того, вздыхая, говорит Маковский, что уже несколько раз фрау Эльза вставала среди ночи, осторожно, неслышно (о-о, она стала очень хитрая!) одевалась и уходила из дома. Он, Маковский, умаявшись дневной работой, обычно спит крепко, случается, не всегда слышит ее шаги, шорох. А когда просыпается и видит, что фрау Эльзы рядом нет, кидается искать ее, бегает в страшном расстройстве и в смятении по дорогам от поместья к поместью. А однажды, уже вконец отчаявшись от долгих бесплодных поисков, он нашел свою Эльзхен на железнодорожной станции в Грозз-Кребсе. Она сидела в абсолютной темноте, в одиночестве на скамье, озябшая, полураздетая, а завидев его, стала плакать, громко кричать, что он не любит ее мальчика, а потому не дает ей уехать к нему, в страшную Россию.

– Вот так мы и живем, – понуро закончил свой рассказ Маковский. – Боюсь, как бы в одну из таких ночей фрау Эльза не сгинула навеки… Уж хоть бы скорей окончилась эта проклятая война. Хоть бы скорей, что ли, пришли сюда русские, – по крайней мере, тогда наступила бы ясность и можно было бы что-то узнать о пропавших в водовороте войны людях.

– Фрау Эльза, вероятно, страшится того, что ее сын попал к русским в плен, – сказала я, расстроенная рассказом Маковского. – Так вы, пожалуйста, растолкуйте ей, что это как раз самый лучший вариант из всех возможных. По крайней мере, он останется жить, если, конечно, не ранен смертельно. Внушите ей, что русские не звери и не фашисты, они не способны добить лежачего… А то придите как-нибудь с фрау Эльзой еще раз к нам – мы постараемся успокоить ее в этом плане.

– Спасибо тебе, фрейляйн, – дрогнувшим голосом произнес Маковский и, достав из кармана большой клетчатый платок, трубно высморкался в него. – Я непременно приведу к вам Эльзхен. Я всегда знал, что у тебя доброе сердце.

На этом мы расстались. Маковский, взгромоздившись на велосипед, вихляя, неторопливо продолжил свой путь, мы же свернули налево.

Люся, принаряженная, свежая, уже ждала нас. На этот раз фрау Бергманн расщедрилась. На столе, кроме обычных тонюсеньких бутербродов с яблочным повидлом, стояла еще и тарелка с немецким кухоном – запеченным сдобным тестом с «цуккером-муккером» поверху.

Мы пили жидкий ячменно-желудевый кофе, уплетали бутерброды и кухон, болтали о всяких пустяках и, конечно, мечтали, мечтали… В частности, фантазировали о том, как соберемся мы однажды, через много-много, ну, положим, через 20 лет, в комфортабельном Люськином доме, то ли в Василькове, то ли в Киеве, то ли в Москве, как рассядемся большой, шумной компанией за накрытым столом, на котором, среди разных вкусных яств, непременно – как символ нашей дружбы в нелегкое рабское время – будет стоять и невзрачная тарелочка с тонюсенькими, подсохшими бутербродами с яблочным повидлом. Как поднимем бокалы с шипучим вином и произнесем раз за разом наши, ставшие традиционными тосты. Первый тост – за нашу милую Россию. Второй – за прекрасную хозяйку дома. Третий – за нашу давнюю, верную дружбу, которую не смогут затушевать ни годы, ни расстояния.

– Уж не знаю, как Люська, а я буду жить в Киеве и непременно в центре – на Крещатике, – сообщает, прожевывая пирог, Галя, – и приду или приеду к Люське со всем своим семейством – с любимым мужем – к тому времени он будет толстым, неповоротливым, ужасно рассеянным, – и с оравой детишек мал мала меньше… Она, – Галя переводит взгляд на Веру, – она, Верка, конечно, заявится в гости с важным, пузатым генералом. Вся из себя расфуфыренная и с прилизанным генеральским сынком за ручку… А ты, – Галя задумчиво, серьезно смотрит на меня, – через двадцать лет ты будешь знаменитой, известной на всю страну поэтессой. И мужа себе тоже, конечно, выберешь из каких-нибудь ответственных писательских шишек.

– Не надо мне никаких «шишек». Я хочу, чтобы мой муж был геологом, – тихо говорю я и чувствую, как жарко загораются мои щеки.

– Фу… Геологом! – разочарованно говорит Вера. – Тогда – учти! – ты останешься к старости бездетной женой, или, вернее всего, разведенкой. Ведь твой избранник станет без конца мотаться по разным экспедициям, и вы почти не будете с ним видеться.

– Ничего, – успокаиваю я девчонок. – Я тоже выучусь на геолога и стану ездить в экспедиции вместе с мужем.

– А как же поэзия? – сердито кричит Галя. – Ты не имеешь права забросить ее! Знай, тебя ждет впереди бродячая, цыганская жизнь, при которой невозможна нормальная семья. Ты будешь мотаться по общагам, жить в окружении грубых, опустившихся, заматерелых мужиков и баб, и, в конце концов, твой муж и ты сама разлюбите друг друга… Кроме того, мы же не сможем тогда видеться с тобой, – в глазах Гали непритворный ужас, – тебе просто некуда будет пригласить нас в гости к себе!

– Твои доводы неубедительны, и я отвечу на них по порядку, – смеюсь я в лицо Гале. – Во-первых, я не заброшу поэзию, наоборот, жизнь среди первозданных красот природы, среди сильных, добрых, мужественных или, как ты говоришь, заматерелых людей, вдохновит меня, и я в свободное от изыскательских работ время примусь создавать гениальные поэмы. Одну за другой. Одну за другой… Во-вторых, я никогда не разлюблю своего избранника и постараюсь, чтобы и он, в свою очередь, никогда не разочаровался во мне. Понятие «общага», я считаю, в данном случае просто не существует. Для геолога дом – вся вселенная. Каждый вечер мы будем уходить с моим любимым либо в степь, либо в поле, либо в тайгу. Нашим любовным ложем станут мягкая, душистая трава, зеленый мох или еловый наст со смолистым хвойным запахом, а потолком спальни – высокое, темное небо с крупными звездами на нем… Что же касается «приглашения в гости», то не волнуйтесь – у нас, так же как и у каждой из вас, тоже будет свой собственный, просторный, теплый и гостеприимный дом – может, в Ленинграде, а может, и… в Киеве. – Тут я опять почувствовала, что краснею. – Кроме того, к определенным датам мы с мужем станем слать вам телеграммы – или из Якутии, или с Урала, или с Сахалина.

– Красиво… Но уж нет! – выслушав мой возвышенный монолог, со вздохом говорит Вера и смотрит на меня с откровенным сожалением. – Нет уж! Такая бродячая жизнь не по мне. Я – человек оседлый, люблю уют, покой, достаток… Конечно, Галька загнула – до генерала, думаю, мне не дотянуться. Но надеюсь, что мой мужик тоже будет надежным, состоятельным. – Вера с обидой глядит на Галю. – А почему ты, Галька, сказала, что у меня будет единственный, да еще какой-то ненормальный, пришибленный сын? У меня, так же как и у тебя, их будет много – и все – здоровые, горластые, обжористые, чумазые, – сплошь в синяках и в ссадинах. Они будут драться с соседскими мальчишками, бить стекла, прогуливать школу, а мы с мужем станем драть их за «неуды»… А когда мы соберемся к кому-нибудь из вас – в частности, к тебе, Галька, в гости, – я наряжу своих мальчишек в праздничные рубашки и скрипучие башмаки и стану зорко следить за тем, чтобы эти неряхи не заляпались твоим каким-то особенным соусом или не обожрались киевским шоколадом, который ты на радостях им выставишь.

Мы все хохочем, затем вопросительно устремляем свои взоры на Люсю: «А ты, Люська, что молчишь? Чего скрытничаешь? Давай выкладывай тоже про свое будущее супружество, про своего предполагаемого суженого. Ну-ка, кем он тебе представляется?»

Но покрасневшая, как маков цвет, Люся не успела сказать и слова. Вошла фрау Бергманн и моментально вернула нас на двадцать лет назад, в нашу нынешнюю неприкаянную и бесправную «селявишку».

– Люсья, – сказала она своим елейным голосом, с неудовольствием оглядывая пустые тарелки на столе. – Люсья, у меня есть для тебя поручение. Праздник – праздником, а дело превыше всего. Заканчивайте здесь, и ступай сейчас к фрау Мильтке, отнеси ей обещанную мною корзину брикета.

Фрау Бергманн задержала свой цепкий взгляд на мне: «Как поживает уважаемая фрау Шмидт? Этот старый пакостник Адольф еще не загнал ее в могилу? И их доченька тоже хороша. Вертихвостка! Это надо же – все ей не по нраву, не по характеру. Обидела ни за что ни про что добрых людей… Что, разве я не права?»

Я не знала, чем умудрилась обидеть «вертихвостка» Клара каких-то незнакомых мне «хороших людей», поэтому промолчала. А фрау Бергманн, догадавшись наконец о моем неведении, принялась объяснять свой столь недоброжелательный против Клары выпад.

Оказывается, в Германии все достигшие 16-летнего возраста дочери состоятельных родителей должны в обязательном порядке проходить курс обучения по ведению домашнего хозяйства в чужих семьях, где они на протяжении определенного времени должны постигнуть азы кройки, шитья, штопки, вязания и вышивания, а также научиться стирать, гладить, стряпать, печь, солить, мариновать, делать различные продуктовые заготовки. Словом, готовятся стать умелыми, рачительными немецкими хозяйками и женами.

Вот Шмидт и повез как-то «свое сокровище» в одно из расположенных в предместьях Данцига поместий. Клара, обрадованная тем, что вырвалась из родного дома, лелеявшая мечту весело погулять на свободе, отправилась на трудовую повинность с удовольствием. А прибыв на место, осмотрелась и, поняв, что, кроме нудной работы, ей ничего здесь не светит, и, главное, вызнав у работающей в поместье девчонки-фольксдейтчихи о том, что в округе нет ни одного стоящего и даже нестоящего паренька, кем она смогла бы взаимно увлечься, тут же, без промедления и без объяснения хозяевам причины, сделала «от ворот поворот», чем и вызвала в среде почтенных бауеров легкий переполох. Любопытная фрау Бергманн каким-то образом прознала об этой истории и теперь, где надо и где не надо, поносит чадо нелюбимого ею Адольфа Шмидта.

Домой я вернулась в седьмом часу и сразу уединилась в своей кладовке. Так закончился этот воскресный день. Впереди шесть долгих, заполненных однообразным, муторным, рабским трудом дней, а там – снова воскресенье, снова «луч света в темном царстве».